На полпути обернулся – как раз вовремя, чтобы увидеть несущуюся к нему на четвереньках юркую тварь. Неестественно вывернутые суставы ног делали её похожей на огромного прыткого сверчка. Руки разведены в стороны по-крокодильи, голова болтается от плеча к плечу.

У Мальцева не было и шанса оторваться.

Тварь кинулась ему в ноги, увесистая, как гоночный болид.

Колени подломились. Мальцев завалился на бок. Успел перекатиться на спину прежде, чем тварь атаковала снова. Она подбиралась к его лицу, и Мальцев опять попытался закрыться. Игольчатые зубы вонзились в вывихнутое запястье, белое окрасилось красным, по рукаву свитера поползло багровое пятно. Мальцев вскрикнул, выплюнув облако пара. Тварь зашипела. Она выпустила запястье и кинулась Мальцеву на горло. Из её пасти вновь потянуло шоколадом. Он сжал врага за шею, чтобы стряхнуть. Тщетно – на это не осталось сил. Тварь кашляла, но её зубы продолжали клацать в сантиметре от носа Мальцева. Брызги его собственной крови, вырывающиеся из пасти твари, орошали лицо.

– Карина, – хрипел он, спутав имена. – Нет. Карина.

И сжимал, сжимал, сжимал хватку.

Когти вспороли кожу возле его глаза, но Мальцев ощутил: тварь слабеет. С лицом создания творилось странное. Оно колыхалось, точно желе. Начало оплывать. Зубы клацнули в последний раз. Челюсти разошлись. Глаза, в которые Мальцев избегал смотреть, затянуло корочкой льда. Тяжесть, вжимающая его в снег, исчезала. На его лицо оседало мелкое, крупяное, жгучее, и он увидел, что это зубы сражённого противника осыпаются инистым крошевом.

«Не противника. Не монстра. Ты убил Ладу. Ты убийца»

Он выполз из-под лёгкого тельца и понял, что уже не сможет подняться. Он останется здесь и очень скоро превратится в одну из тех ледяных статуй, что сгрудились на площади. Неважно. Теперь – неважно. Он нашарил руку девочки, сжал в своей – той, которой её задушил, – и разрыдался: безудержно, звучно, не стесняясь. Да и кто услышит? Весь город на ёлке.

Ёлка. Незаконченное дело.

– Я не могу встать, – проскулил Мальцев. Высоко над ним ночь парила на усыпанных звёздами крыльях. – Я умираю.

«Ты можешь, дядя Андрей, – прозвучал голос Лады в его голове. – Ты можешь всё, пока ты жив»

Она оказалась права. Он смог.

***

Сперва пришлось заскочить домой и забрать то, без чего не сработал бы план. Обратно Мальцев гнал во весь опор, не щадя подвески. Всё, что могло болеть в его теле – болело. От крупной дрожи не спасала ни «печка», ни подобранная у медпункта телогрейка. Это, как и всё прочее в суетном подлунном мире, перестало его волновать. Успеть до полуночи – вот, что имело значение. Время сделалось тягучим, но Мальцев знал, как обманчиво оно бывает.

Наконец, площадь. «Нива» резко затормозила перед внедорожником Воронова. Мальцева швырнуло на руль. На заднем сиденье гулко булькнуло. Учитель потянулся к дверной ручке, взглянул на толпу и замер.

Его ждали. Собравшиеся развернулись к въезду. Улыбки на затвердевших лицах превратились в оскалы – широченные, хищные. Выраставшая за спинами ель напоминала грозного полководца, повелевающего пехотой.

«Пять минут, пять минут», – звенел арктический воздух. От первого ряда горожан Мальцева отделял десяток шагов. Этого хватало, чтобы понять: песня несётся не только из репродукторов. «Бой часов раздастся вскоре», – запись извергалась из двух тысяч глоток.

А ещё Мальцев понял: план провалился.

Он врубил заднюю. Одновременно с этим ближний ряд собравшихся откололся от толпы и стеной попёр на «Ниву» – точно болельщики ломились занять лучшие места на трибуне. «Нива» вильнула, задние колёса вылетели из колеи. Мальцев бешено закрутил «баранку». «Нива» развернулась. В окнах заплясали бледные кривляющиеся тени. Кто-то бросился на перерез, мелькнул за лобовым стеклом. Раздался грохот – преследователь скатился с капота, всплеснув белыми руками, и в лобовое врезалось лицо… отколовшееся от головы. Прежде, чем оно сгинуло в ночи, Мальцев успел узнать: Лехтонен. По стеклу побежали трещины. Правая фара погасла.

«Нива» опять выскочила из колеи, потеряла скорость. Мальцев обернулся. От резкого движения в затылке вздулся раскалённый шар боли, отозвалась агонией шея. В окне он заметил ещё троих подбегающих. Чертовски близко. Впереди всех, высоко вскидывая колени, мчалась парикмахерша Соня. На ней не было ничего, кроме хэбэшных трусиков. А за спинами наступающих, на площади, над елью…

Он увидел лишь мельком, но будь у него целая жизнь созерцания, он не сумел бы это описать.

Оно было колоссально. Точно длань невидимого божества простёрлась к небу и скомкала его в кулаке вместе с погибающими созвездиями, как размалёванный целлофан. Чудовищная форма, словно сотканная из искрящегося инея, переливалась подобно северному сиянию. С разорванного неба на Мальцева уставились два алых глаза. Два глаза, полных ненависти, голода… и замёрзшей крови.

Хийси. Северный демон. Хозяин безбрежных чащоб.

Мальцев закричал. Рот наполнился вкусом медных монет.

Затем в дверь врезалась Соня, заслонив безумное зрелище. Ударила в стекло ладонями. Её некогда смазливое личико было перекошено. Груди расплющились о прозрачное, и вокруг сосков паутинками побежали морозные узоры.

Мальцев вывернул руль и вдавил педаль газа.

Соня соскользнула, скрылась из виду, когтями оставив на стекле длинные извивистые царапины. Справа по заднему крылу бухнуло. Очередной преследователь.

Мальцев успел поверить, что спасётся.

Тут «Ниву» повело и вышвырнуло из колеи в сугроб. Мальцев треснулся о руль. Новая вспышка боли – сегодня просто ночь боли, он никогда к ней не привыкнет. Нос враз перестал дышать. Нижняя губа лопнула и по подбородку побежала кровь – тёплая. Мальцев вспомнил о паре рубиновых глаз, распахнувшихся в израненном космосе, ищущих его… и нашедших.

Двигатель дёрнулся и заглох.

Учитель успел шлёпнуть ладонью по фиксатору прежде, чем дверь распахнули снаружи. На стекло обрушился град ударов. Не оглядываясь, Мальцев потянулся к заднему сиденью. Салон наполнялся пляской призрачных теней. Новых и новых.

Мальцев подался всем телом и ухватил канистру. Та была наполовину пуста – или полна, если вы оптимист. Сейчас Мальцев хотел быть оптимистом. Он открыл крышку и учуял бензин даже несмотря на сломанный нос. Его затошнило. В спину вошёл кол и вышел из грудины – сердце, самое время ему напомнить о себе. Стиснув зубы, Мальцев встряхнул канистру. Терпкий маслянистый язык облизал кресла, попал на руки, на живот. Учитель вытащил из кармана спичечный коробок… и улыбнулся.

Отныне он не будет мёрзнуть.

Стекло за его затылком лопнуло, шершавое крошево обдало шею и посыпалось за воротник. Ледяные руки вцепились в волосы, когти вспороли скальп. Правая дверца со стоном распахнулась, и через сугроб в кабину ввалился Воронов собственной персоной. Полы его халата хлопали, как крылья летучей мыши, обнажая скукожившиеся от мороза гениталии. Пасть Воронова распахнулась, обнажая частокол зубов. «Новый год настаёт! С Новым годом, с новым счастьем!», – врывалось в салон отовсюду, как канонада.

«Вот уж где боль», – подумал учитель и рассмеялся прущему в лицо акульему оскалу.

– Карина, – сказал Мальцев вслух. Чиркнул спичкой.

***

Рванула петарда – первая за эту ночь. Далеко и, судя по звуку – зверски мощная. Фадей Мичуев разлепил веки. Оконные стекла дребезжали, но не взрыв вырвал его из бессвязного и тревожного сна. Его разбудил холод.

Старик не врал, когда говорил соседу Мальцеву, что к холоду нечувствителен. Однако сейчас у Мичуева зуб на зуб не попадал. Он потянулся за верным клетчатым пледом, натянул его поверх одеяла и укутался, намереваясь опять заснуть. Не вышло. Он промаялся ещё какое-то время и, наконец, уселся на кровати, отчаявшись. Поёжился.

Неужели отключили отопление? Вот беда!

Кряхтя, Мичуев поднялся со стылого ложа и заковылял к окну пощупать батареи. У окна он услышал, как выше по улице воют – нет, плачут – собаки. Мичуев встал как вкопанный. Тревога, гостья из сна, не отпускала, но разрасталась, и она никак не была связана с отоплением. Внезапно он раздумал щупать батареи. Он захотел достать из-под шкафа завёрнутую в ткань отцову двустволку, с которой по молодости ходил бить птицу, забраться на чердак и ждать… кого?

Что-то мелькнуло за стеклом, и по полу пробежала невесомая тень.

Старик нацепил очки и, щурясь, подкрался к окну.

Они стояли снаружи – гибкие, лёгкие силуэты. Полуобнажённые люди босиком на снегу. Мичуев знал их всех… и одновременно не узнавал. Сполохи – пульсирующие, цветастые – заливали дворик и сгрудившихся у дома призраков.

Казалось, продолжается сон.

Они что-то держали, будто дети, которые нашли под ёлкой подарки и теперь желали, нетерпеливые, похвастаться старику.

Вероятно, так оно и было.

«Бедные, глупые дети…»

Старик сощурился пуще.

Что ж, судя по «подаркам», они явились явно не поздравить дедушку Фадея с праздником.

Кастеты и биты. Монтировки и арматурины. Кувалды и цепные пилы. Алина из парикмахерской сжимала в руке опасную бритву.

Пришельцы двинулись к дому молчаливой шеренгой, а через забор перелезало подкрепление.

Мичуев понял, что двустволка его не спасёт.

Он попятился, путаясь в пледе.

Разлетелось стекло, и в доме стало стократ холодней.

***

С отщепенцами расправились живо. Карельская ночь долгая, а отступников, не желающих разделить повальное веселье, – всего ничего. Новый год любит стар и млад, а отступники… что ж, им же хуже.

Покончив с вольнодумцами, жители Раутаои вернулись на площадь – туда, где сбывается обещанное и вершатся чудеса, где детский, чистый восторг заставляет скованные льдом сердца трепетать в унисон. Музыка, салют, забавы и, конечно, подарки! Без преувеличений, это был лучший Новый год на памяти города.

И, обратив друг другу лучезарные улыбки, не в силах более сдерживать рвущееся из груди счастье, горожане пустили дарованное в ход. Взметнулись над толпой и обрушились на головы биты, топоры и дубинки. Раскалывались головы, трещали плечи, ломались колени. Поверженные падали, заливисто смеясь, и исчезали под ногами устоявших. Всех переполняла любовь. И – новогоднее настроение.

На редеющую толпу с похвалой взирала царица праздника – нарядная ель, и огни её, казалось, разгорались ярче, точно разноцветное дыхание, а тьма меж зелёными лапищами возбуждённо бурлила, отливаясь в диковинные формы, напоминающие лики. Вот одно лицо, с глупо раззявленным редкозубым ртом, которым только милостыню клянчить. Вот другое – немолодое, осунувшееся, заросшее щетиной; обладатель такого лица вовек не знал веселья. А вот третье – совсем старое, не физиономия, а печёное яблоко, в которое шутки ради воткнули трубку.

Но огни разгорались пуще и делалось ясно: нет среди ветвей никаких лиц, а то, что может примерещиться, – игра света и тени. Только и всего.

2021-2022

Сырое мясо

Про домовых баба Шура знала больше всех на свете, хоть и отнекивалась каждый раз, когда Игорёк восхищался её житейской мудростью: «Да что я, буде. Вот моя бабушка Таня, твоя, выходит, прапрабабушка, та и вправду всё про хозяюшек ведала. И не токмо. Как травами лечить, как боль заговаривать, как лучше садить, чтоб урожай вырос славный. Мне сказывала, да я забыла много. Голова-то старая… В Сибирь сослали бабу Таю, как революция учинилась, а нас, деток, в город, в приют, значит…»

Маленькому Игорьку про прапрабабушку и приют слушать было неинтересно, и он приставал опять:

– А расскажи, ба, как я видел домового!

– Да ведь слышал сто раз, – ворчала бабушка притворно, а сама украдкой улыбалась. – Сколько можно?

– Ну ба! – канючил Игорёк, прижимаясь щекой к тёплому бабушкиному боку.

Баба Шура оставляла домашние дела – её руки никогда не знали покоя, – ерошила внуку волосы (пачкая вихры мукой, если лепила пельмени или пирожки) и уже не прятала улыбку.

– Ты ещё крошка был. Три годика, поди. Сидишь ты в комнате, а мы в другой, телевизер смотрим. Вдруг – хохочешь. Пошли с мамой смотреть. А ты пляшешь, притоптываешь и как играешь с кем-то. Увидал нас и показываешь вперёд себя: там, мол, мишка с рюкзачком. А в комнате, окромя тебя, никого, одни машинки разбросаны да солдатики. Ну ты и говоришь: «Убежал мишка». Спрятался. Так вот, ёжик.

Всё про домовых знала баба Шура: и как к ним обращаться, и как ладить, и как знаки их угадывать. И как угощать правильно тоже знала.

– Наш домовичок молочко любит да хлебушек. А на первое февраля его день. Ты тогда дай ему кашки и пригласи отведать: «Дедушка-соседушка, кушай кашу да избу храни нашу». Ну, или квартиру, раз теперь мы в квартире живём. Что не доест – птичкам отдай. И за помощь поблагодари обязательно.

Домовой и впрямь жаловал молоко с хлебцем. Оставишь перед тумбочкой, что у балкона, лакомство, утром глядь – хлебец надкушен, молока нет. Было дело, бабушка по случаю оставила защитничку рюмку водки. Поутру рюмка оказалась пустой, но потом весь день баба Шура недобро косилась на Генку, отца Игоря, а вечером-таки с ним поцапалась.

Игорёк страсть как желал подстеречь домового, когда тот явится за гостинцами, да так и не сумел – домовые только малятам показываются, соглядатаев повзрослее не терпят, могут осерчать.

Бабушка, мама… отец. Где теперь то время? Что от него осталось?

– Я, – произнёс Игорь Светлаков вслух. За спиной, урча, отчалило такси, всполошив промозглую апрельскую морось. – И домовой, – добавил он, печально усмехнувшись. Ох уж эти бабушкины сказки. И почему только он их вспомнил?

«Потому что я скучаю», – пришёл ответ. Игорь двинул по скользкому облезлому половику прошлогодней травы к жёлтой осунувшейся пятиэтажке. Сырые сумерки легли на двор фиолетовым покрывалом, но в доме светились лишь четыре окна, плотно зашторенные. Игорь затолкал руки поглубже в карманы и, нахохлившись, продолжал путь, мысленно понукая себя не сбавлять шаг. И чего он попёрся сюда на ночь глядя? Остался бы в отеле, погулял по вечернему Воронежу или поболтал с Катей – как она там, в Питере, справляется? Жаль, её нет рядом, но увы, путешествия поездом не так комфортны, когда ты на последнем триместре.

Чавканье травы под ногами сменилось хрустом гравия. Отчего-то Игорь пожелал, чтобы хруст этот звучал тише.

Зажатый панельными новостройками, дом щерился провалами подъездов, моргал мутными глазами-окнами, как невыспавшийся забулдыга. Дорожку, по которой семенил Игорь, обрамляли изломанные скелеты чахлой сирени. Гроздья увесистых, терпко пахнущих капель облепили ветки. Косо вбитый в землю деревянный Чебурашка выплыл слева из темноты, как покойник, который беззвучно поднялся со дна чёрного озера. Справа – дуги наполовину вкопанных в песок шин. Игорь не знал, остались ли дети в этом дворе. Если нет, кто играет с кряжистым истуканом, скачет по шинам? Старики? Призраки?

Он мог бы справиться об этом у жильца, чью фигуру приметил на скамейке у нужного подъезда. Сидящий не выглядел опасным, однако Игорь неосознанно расправил плечи и подал грудь вперёд. Между лопаток щёлкнуло. Игорь вошёл в пятно света под козырьком, нашаривая в кармане ключ – чуть торопливей, чем требовала ситуация. Пока искал, боковым зрением ощупывал сидящего.

Мужчина кутался в синюю куртку самого скверного покроя. Даже в чахлом свете фонаря Игорь разглядел, как сильно поистёрт синтепон. Мятый капюшон облеплял череп мужчины, словно отсыревший лист лопуха. Сгорбившись почти в дугу, незнакомец изучал потускневшую надпись, сделанную белой краской на асфальте перед подъездом: ПИДОР ЗДЕСЬ НЕТ ПОМОЙКИ! Его руки лежали на коленях, а пальцы быстро, дёргано сжимались и разжимались. Кулак – кисть, кулак – кисть. Игорь невольно ускорил поиски ключа, будто исходящая от мужчины нервозность была заразной.

Ключ не понадобился. Вместо домофона в двери зияла дыра с рваными краями. Игорь толкнул дверь и юркнул в подъезд. Сработал датчик, вспыхнула лампочка, явив взору наморщенные трещинами стены, некогда голубые, теперь вылинявшие до поганочно-зелёного. Лестница взбиралась в полумрак, напитанный вонью сгнившей картошки и старушечьего дыхания. Потолок, как язвами, был усеян пятнами от сгоревших спичек.

Игорь потянул ручку двери, чтобы скорее отгородиться от оставшегося на скамейке любителя вечернего воздуха. Доводчик всхлипнул, дверь нехотя поддалась. Игорь начал восхождение.

На втором этаже очередная лампочка высветила угрюмые прямоугольники дверей (они напомнили Игорю поставленные на попа крышки гробов), примитивный рисунок раскорячившейся голой женщины во всю стену и россыпь матерных посланий вокруг неё.

На третьем этаже лампочка не зажглась.

Впрочем, Игорю того не требовалось. Дверь квартиры номер девять, знакомую с детства, он не пропустит. Вот она, первая по левую руку.

Игорь вставил ключ в новенький замок – он сам врезал его полгода назад взамен прежнего, спиленного слесарем – и дважды повернул. Лязг. Игорь взялся за ручку. Та казалась скользкой и тёплой, как потная ладонь незнакомца. Дверь открылась с тягучим муторным скрипом. Игорь ступил за порог.

– Вот и я, – произнёс он, желая себя ободрить. – Встречайте наследника. Кто не спрятался, я не виноват.

Вопреки ожиданиям, собственный голос заставил его поёжиться. Здесь, в пустых стенах, слова казались неуместными, жуткими. Будто к Игорю обращался подкравшийся сзади чужак.

Что, если и правда кто-то не успел спрятаться?

Он принялся шарить по стене в поисках выключателя, стараясь не думать, что светильник перегорел… или о чужой руке, которая найдёт его руку во мраке. По-паучьи зашуршали обои под пальцами. Нашли выключатель. Щёлк!

Вспыхнула лишь одна лампочка из трёх. Что ж, и на том спасибо.

Игорь осторожно прикрыл дверь.

***

Ему едва исполнился год, когда молодая семья Светлаковых переехала из Грозного, где ещё не успело завертеться, но стремительно шло к тому, в Воронеж, в бабушкину «двушку». Отец устроился на Юго-Восточную железную дорогу и с первых дней начал откладывать на собственное жильё. Если ты приёмосдатчик, то быстро не скопишь, и потому по выходным отец разгружал фуры. С бабушкой, маминой мамой, Светлаков-старший ладил как кошка с собакой. Или как собака с кошкой. Когда до заветной свободы от соседства с тёщей оставалась получка-другая, грянул дефолт. Сбережения Генка Светлаков хранил исключительно в деревянных. «Доллар, – втолковывал он жене, – это ничем не обеспеченная резаная бумага, фантики. Скоро весь мир перейдёт на расчёты в рублях, а америкосов ждёт крах». Крах наступил, но отнюдь не у америкосов, и нажитое непосильным трудом превратилось в ту самую резаную бумагу, которой глава семьи стращал домочадцев.

Скандалы вышли на новый уровень. Отец рычал на супругу и тёщу, лупил кулаком в стены и сваливал ночевать невесть куда. Мать обзванивала знакомых и морги, а бабушка называла зятя анчуткой и вспоминала, как тот вложился в МММ да всё и профукал. Наутро Светлаков-старший возвращался с букетиком – чисто джентльмен, кабы не запах перегара, – клянчил прощения и получал оное. А потом – всё по новой. Так и пил до самой своей смерти прошлым ноябрём.

Сейчас Игорь топтался в прихожей, словно втиснутый меж двух сблизившихся стен, не решаясь сойти с половичка. Квартира была полна воспоминаний, точно вагон поезда, который привёз его в Воронеж, едрёным запахом скисших носков. И плохие воспоминания, как водится, вытесняли хорошие. Игорь опять подумал: заявиться сюда вечером – дерьмовая идея. Захотелось вернуться в отель.

«Соберись, тряпка», – одёрнул Игорь себя.

Он пересёк крохотную прихожую и очутился перед выбором: слева – кухня, прямо – комнаты. Почти не колеблясь, выбрал кухню. Каждый уголок хранил свою историю, в каждом случилось своё скверное, и по хронологии дурных событий кухня шла первой. Там умерла бабушка. Мама – в спальне, ну а в зале – отец.

Когда Игорь включил свет в комнатке, он почти увидел бабушку у стола, на котором она месила тесто для пельменей, или закатывала соленья в банки, или сочиняла ватрушки. В глазах защипало. Горечь тоски, внезапно-пронзительная, легла на чувство страха и слилась с ним в чистейшее благородное страдание.

Лампа под абажуром уютно теплилась, силясь вернуть в детство. Но магнитики, которые чешуёй облепили потемневшую дверцу холодильника, поблекли. В углах под потолком пыльная паутина отсвечивала сединой. Клеёнчатая скатерть бугрилась ожогами от «бычков»: оставшись один, Светлаков-старший вконец опустился. Не отдавая себе отчёта, Игорь стянул скатерть со стола. Она оказалась на ощупь такой же, как и на вид – замызганной и сальной. Кажется, станешь мыть руки после – не отмоешь. Игорь свернул скатерть и закинул на холодильник. Призрак отца покинул кухню, и осталась только бабушка. Бабушка.

В тот день она вынула из морозилки грудинку для борща и поставила на подоконник оттаивать. Отец пришёл со смены, уснул перед телевизором и потому не услышал, как бабушка упала и ударилась затылком о выложенный плиткой пол. Так, по крайней мере, отец скажет позже, и некому будет опровергнуть его слова. Мама работала, пятиклассник Игорёк в школе корпел над изложением «Руслана и Людмилы»; февральский день, полный снежного хруста, был восхитительно ясен – мороз и солнце.

И этот день оказался скомкан, изломан, наполнен удушливым сумбурным мытарством. Бабушку повезли в больницу, родители поехали следом, а Игоря оставили дома с соседкой тётей Варей, хотя и он хотел со всеми, хотел к бабушке, чтобы первым увидеть, как она откроет глаза и станет понятно: бабушка поправится, пусть и не сразу, но обязательно, и всё станет хорошо, всё станет… как надо. Тётя Варя бестолково хлопотала вокруг школьника, главной проблемой которого пару часов назад были запятые в сложных предложениях. Тётя Варя нравилась Игорьку, она угощала конфетами и порой щекотала, однако в тот раз он выносить её не мог, еле сдерживался, чтобы не заорать. Сдерживался так сильно, что и плакать не получалось. Просто сидел на табуретке у кухонного стола, поджав ноги, с горем, запертым внутри.

Тётя Варя стёрла алое, похожее на закорючку, пятнышко, оставшееся на полу у плиты. Словно след злодеяния, порочную улику. Игорёк – Игорян, как звали его одноклассники, хотя для бабушки он оставался Игорьком – с мýкой наблюдал, как блекнет вода в тазу, где соседка полоскала тряпку. Подтаявшее мясо выказывало из миски розовый лоснящийся бок.

– Ой! – опомнилась тётя Варя. – У меня духовка включена осталась. Счас я, миленький. Подождёшь?

Как будто ему, одиннадцатилетнему, требовалась нянька. Игорян понуро кивнул.

– Не переживай, миленький, поправится баба Шура, – выдохнула соседка и убежала, подобрав юбки. Он ей почти поверил. А потом взгляд упал на мясо. И вспомнилось алое пятно.

Вчера баба Шура задабривала домового блюдцем с кашей к его особому празднику, первому февраля. Просила достатка и лада на целый год: «Кушай кашу, квартиру храни нашу». Игорян, уже считавший бабушкины заговоры причудами, пусть и милыми, улыбался снисходительно, но и неловко – сам когда-то домовичка подкармливал. Было дело. Ребёнок – что взять?

Пятнышко крови – алая закорючка на кафеле – печатью легло на нехитрые старушечьи причуды, зримо и весомо свидетельствуя: не видать семейству ни достатка, ни лада.

– Угощение не понравилось?! – всхлипнул Игорян, не отрывая взор от куска мяса. Слёзы размыли его, превратили в нечто бесформенное и распадающееся; мальчик словно заглянул сквозь мясо как сквозь безобразную линзу, в иную – мёртвую – реальность.

Внезапно оцепенение сгинуло. Игорян сорвался с табуретки, выхватил из выдвижного ящика нож и подступил к окну. Застрявшая в волокнах мяса изогнутая складка нахально улыбалась.

В неё-то он и вонзил лезвие, другой рукой прижал грудинку и принялся остервенело пилить. Под верхним размякшим слоем захрустел, но поддался ледок. Пальцы скользили по склизкому розовому валуну, как неумёхи, впервые вставшие на коньки. Лезвие вспарывало сочную мякоть возле самых пальцев, но мальчишке было всё равно. Говядина плавилась и отслаивалась под сталью. Наконец на ладонь плюхнулся свекольно-розовый, напоминающий здоровенного слизняка, ломоть. Игорян сжал его в кулаке. Меж пальцев выступил липкий терпкий сок.

Швырнув нож в раковину, он решительно протопал в бабушкину комнатёнку. Упал на колени подле балкона, отбив их, но не почувствовав – чтобы позже отстранённо удивиться синякам, – и задвинул истекающий красной жижицей шматок за тумбочку. Там, считала бабушка – как и он сам когда-то, – обитал «хозяин».

– Дедушка-соседушка, – завёл Игорян чужим, сиплым голосом молитву собственного сочинения, – кушай мясо с кровью, верни бабушку живою. Кушай мясо с кровью, верни бабушку живою. Кушай мясо с кровью!..

В прихожей затрещал телефон. Игорян неуклюже поднялся и заковылял, чтобы ответить.

Звонила мама из больницы. Она плакала. Она сказала, инсульт. Она сказала, ничего нельзя было поделать. Остальное он слышал плохо, потому что плакал сам. Взрослые пацаны не плачут – он и не плакал с тех пор, как Карась устроил ему взбучку, – но сейчас Игорян опять стал маленьким Игорьком, желающим услышать бабушкину быличку. Ещё не осознавшим до конца: никогда больше.

Он опоздал со своей молитвой. И возможно, это стоило бабушке жизни.

Двадцать с лишком лет спустя Игорь Светлаков, айтишник, муж и будущий отец, стоял посреди кухни бабушкиной, затем родительской, а теперь и его квартиры, сдерживая подступивший к горлу ком, бессильный перед воспоминаниями. Глаза горели. Игорь шагнул к раковине и повернул вентиль, забыв, что перекрыл воду после похорон отца. Кран ответил утомлённым, как последний выдох умирающего, свистом. По пересохшему дну раковины сновали жёлтые муравьи. Игорь скривился.

Ладно, заключил он. Кухня выглядит сносно. Смахнуть пыль и паутину, помыть, проветрить, подклеить обои – и нормалёк. Невзыскательный наниматель останется доволен. Пора двигаться дальше. В комнату бабушки.

Он старательно избегал смотреть в сторону окна, но в дверях не удержался – окинул взглядом непроницаемо-чёрное стекло над пустым подоконником и вновь мысленно вернулся в те свинцовые дни. Закончил воспоминание.

Наутро, среди предпохоронной суматохи, Игорян проверил пространство за тумбочкой. Кусочек мяса исчез. Мама ли выкинула, уволокла ли пробравшаяся в квартиру мышь… или и впрямь сырая говядина пришлась домовику по вкусу. Хозяин никогда не съедал оставленные бабушкой печеньки или щедро посоленные горбушки целиком – надкусывал только. Поэтому мальчик решил, что подношение стало жертвой суетливой маминой уборки. Он не спросил перед похоронами, а после них это и вовсе стало несущественным. И в итоге позабылось. До сей минуты.

Теперь Игорь не был так уверен.

– Ты то, что ты ешь, – повторил он шёпотом любимую отцову присказку. Светлаков-старший твердил её, как мантру, когда сын возвращался из секции дзюдо и садился ужинать. Присказка вечно раздражала Игоря. Если верить в её правдивость, Игорю светило превратиться в птицу, потому что отец вечно пичкал его варёной курятиной – она была не столь болезненна для семейного бюджета.

Из кухни он свернул налево и открыл дверь в прямоугольный чёрный колодец – бабушкину комнату. Щёлкнул выключателем, снова успев подумать: что тянется к его руке сквозь тьму, что увидят глаза, когда вспыхнет лампа? Мурашки зябкими коготками отплясались по спине.

Лампа вспыхнула, замерцала. Глаза увидели скудное убранство, не изменившееся с прошлого визита – как, впрочем, и позапрошлого, когда одиннадцать лет назад Игорь приезжал хоронить маму. Почти келья: кровать, стол, утлый стул, шкаф и тумбочка, за которой, если верить бабушке, жил домовой. Комнатёнку оживляли разве что куколки, которых шила мама: расселись, где только можно, словно зрители на спектакле. У отца не поднялась рука от них избавиться.

Игорь вошёл, прикрыв дверь, заметил среди тряпичного народца мальчика в кимоно, и новая лавина воспоминаний накрыла его с головой.

***

– Ты то, что ты ешь, – назидательно сказал отец Игоряну, когда тот вернулся с первой тренировки по дзюдо. Варёные грудки напоминали разбухшие бледные языки, вырванные и брошенные на тарелку. От них поднимался жаркий пар. Игорян проголодался, но первый же кусок отбил аппетит – грудки у отца вышли сухими и несолёными.

Пока сын жевал, давился и запивал водой, Светлаков-старший читал ему лекцию. Бабушка кормит его нездоровой пищей, заявил отец. От плюшек и пышек Игорь сам станет, как пельмень, заявил отец. Если мужик хочет стать сильным, нужно есть мясо, заявил отец. Только так сын сможет одолеть Карася.

Мишка Карасёв поселился в соседнем подъезде года три назад. По счастливому стечению обстоятельств Игорян и Мишка, стремительно снискавший в окрýге дурную славу, почти не встречались ни во дворе, ни в школе. Игорян учился в первую смену, Карась – во вторую. За обеденную перемену, когда ребята пересекались в коридорах, условия для стычки не успевали созреть. Но с четвёртого класса Игорян стал учиться во вторую смену. Здесь-то везение и кончилось.

Справедливости ради, спровоцировал Карася сам Игорян. Неизвестно, стал бы Карась его донимать, не услышь он дразнилки. Скорее всего, да – Карасю не требовался повод, чтобы пустить в ход кулаки. Это был долговязый жилистый детина с узким, бледным, как у вампира, лицом и тонкими, кажущимися хлипкими – обманчивое впечатление! – руками, заканчивающимися увесистыми, точно гирьки, кулачинами. Телосложение делало его похожим на солдата из армии Урфина Джюса, разве что не выструганного из дерева, а свитого из каучуковых жгутов. Нижнюю губу Карася украшала мохнатая родинка: будто паук выполз изо рта и притаился перед скачком. Карась беспрестанно высовывал язык и облизывал её. Гадость!

В тот день у Игоряна прорезался поэтический дар, коим он решил поделиться с одноклассниками на перемене. Проклятое тщеславие творца! «Наш Карась уродина, – заливался Игорян в голос, упиваясь собственным остроумием. – А на губе у него родинка!». Одноклассники приветствовали поэтический гений Игоряна одобрительным хохотом. А потом как-то резко умолкли. Кружок поклонников моментально поредел. Должно быть, устали смеяться.

Прежде, чем Игорян понял причину стремительного увядания мирской славы, он словил поджопник, подзатыльник, а когда развернулся в недоумении – и прилёт в лоб одного из знаменитых кулаков Карася. Дальше на развенчанного пиита обрушился град ударов. Карась превратился в мельницу. Дрянь, а не техника, но при его силе и росте мастерство и не требовалось. Карась погнал пытающегося закрыться школьника по коридору и обратил в бегство.

– Карась – с-сука! – взвизгнул Игорян с лестницы.

– У-у! – заревел выдохшийся было Карась, срываясь в погоню.