– Да сказал, чё! – огрызется Пэш, но уже не так громко: Самца он уважает и чутка побаивается. Не как Пал Пота, но всё же. – Волчара задрал. Реально здоровенный, сука!

– Па-ашли вытаскивать! – орёт Самец. Киренцов и Перелыгин бросают кии и выхватывают из кобур стволы, с которыми, кажется, расстаются только в бане.

– Волк же…

– Ты или промазал, или утёк он… – рыкает Самец, и тут словно в насмешку раздаётся вой. Снаружи, но такой громкий и близкий, будто зверь уже в доме. Лишившиеся главаря «кхмеры» на миг цепенеют. Пэш точно уменьшается в размерах, и даже Самец робеет, но тотчас берёт себя в руки:

– Завалю паскуду!.. Да выключите эту срань! – рявкает он на телек, где Вика Цыганова поёт про любовь и смерть, добро и зло.

– Шумите, ребятки, – раздаётся дребезжащий голосок. Со второго этажа спускается по лестнице Пал Потов гость и родитель, Михаил Иванович. То ли спрашивает, то ли журит. – Озоруете. До седьмых петухов, эхе-хе.

– Щас всё решим, – увещевает Перелыгин старика. – Вы к себе идите, Хал Ваныч, нельзя тут…

Вновь вой, теперь под окном. Вибрирует стекло, звенят бутылки, и в жилах каждого стынет кровь. Один Иваныч ничего не соображает – вращает глазами и вертит головёнкой.

– Завалю паскуду, – повторяет Самец, и оконное стекло взрывается. Осенний смерч влетает в гостиную, разметав чад попойки. Посечённые осколками гардины треплет буря. И вместе с ненастьем в дом врывается чудовище.

Единственная мысль вонзается в мозг Самца, как строительный костыль: «Разве это волк?»

Перелыгин и Киренцов вскидывают стволы и начинают пальбу. Зверь, чёрный, как ночь, из которой он явился, припадает на лапы и принимается кружить юлой, щёлкать зубами, пытаясь поймать жалящих его шершней. Его шкура лоснится от воды. Лапы зверя скользят по усыпанному осколками паркету, а Самец думает про напугавший его до усрачки фильм «Вой», который он смотрел во времена засилья видеопрокатов.

Зверь прекращает вертеться и отряхивается – точь-в-точь пёс, только размером с диван. Самая большая псина из всех, что Самец когда-либо видел.

А ещё Самец видит, что пули не наносят зверю вреда.

Пэш орёт трубой, и на миг Самец глохнет на левое ухо. Пэш палит вслепую. Ни одна из его пуль не достигает цели – все уходят в Киренцова, оказавшегося на линии огня. На несвежей рубахе бугая распускаются кровавые мясные цветы – под лопаткой, на пояснице. С бабьим «Ах!» Киренцов вскидывает руки, делает пируэт и с кошмарным грохотом падает на столик, на бутылки и снедь. Ещё одна пуля из ТТ Пэша пробивает телек, затыкая Цыганову. Иваныч сидит на лестнице, хохочет и хлопает в ладоши, будто в такт детской песенке. Гостиную затягивает удушливый дым.

Cбитый с толку зверь крутит мордой, разбрызгивая хлопья розовой пены. Пасть распахнута, зубы – как у динозавра. Перелыгин прерывается, чтобы сменить обойму, и страшилище наконец делает выбор.

Оно врезается в Перелыгина взъерошенной мускулистой торпедой, звериное рыло сминает живот, и Перелыгина несёт по воздуху – ноги в стороны. Он врезается спиной в биллиардный стол. «Макаров» кувыркается по протёртому салатовому сукну. «Кр-рак!» – жуткие клыки проламывают грудную клетку с правого бока, рёбра раскрываются, как крышка сундука, и на вбуравливающуюся под кости морду хлещет густым варевом кровь. В дыре трепыхаются пузырящиеся ошмётки – изодранное лёгкое. Зверь вырывает лёгкое и отшвыривает прочь, как нестерпимую гнусь. Перелыгин скатывается со стола. Башка зверя разворачивается на Самца с Пэшем, точно ракета с тепловым наведением – на цель.

ТТ Самца лежит на тумбочке рядом с раскуроченным телеком. Не достать – но идея, которая осеняет бандоса, кажется куда лучше. Чулан второго этажа Пал Пот приспособил под арсенал, где, среди прочих игрушек хранится обрез охотничьего ружья. Адская тварь может быть сколь угодно крепкой, но обрезы и созданы для того, чтобы разносить крепкое в клочья.

Пэш отстрелялся. Он роняет ствол и пятится к выходу. Самец оказывается проворней. Юркает громиле за спину и изо всех сил толкает его на приготовившегося к новому броску зверя. Пэш всплескивает руками, как человек на краю пропасти. Зверь перепрыгивает стол, хвостом сметая посуду, уцелевшую после падения Киренцова, а Самец кидается к лестнице. Позади ревёт, визжит, зовёт маму Пэш. И – чавкающее, давящееся хрумканье.

– Цирк, цирк! – заливается Иваныч. – Волчок, волчок! Хвост крючком, уши торчком!

Самец коленом отпихивает старикашку и взмывает на второй этаж, грохоча пятками по ступеням. В затылок дышит смерть.

Арсенал – в конце коридора. На двери навесной замок с кодом, но Самцу он известен: год рождения Палпотовского папаши. Девятнадцать-двадцать два. Самец ловит замок трясущимися пальцами, а тот не даётся, как скользкая рыбина. Наконец, замок сорван. Самец озирается – никого. Поначалу.

Затем пятачок падающего с лестницы света застилает тень. Одновременно с этим обрывается улюлюканье Иваныча и раздаётся треск чего-то рвущегося.

Самец дёргает за свисающую с притолоки цепочку. Вспыхнувший плафон озаряет закуток размерами немногим больше гардероба. Сверху донизу он забит оружием и припасами. Матово поблёскивают с полок «ТТшки», «Макаровы», пара «Калашей» и одинокий «Борз». На полу –плоский зелёный ящичек с осколочными гранатами, но не он нужен Самцу. Прямо над ним, завёрнутый в ветошь, лежит на полке обрез «ТОЗ-34». Рядом – коробка с картечными патронами 5,6 и 8,5 калибра. Пять-и-шесть сгодятся на волка… обычного волка. Восемь-и-пять завалят кабана.

Самец хватает ружьё, распелёнывает, разламывает. Загоняет в стволы патроны на восемь-и-пять и разворачивается.

Зверь уже здесь. Заполняет тушей коридор. В его пасти бесформенный ком, который издалека можно принять за кокосовый орех. «Кокос» улыбается тонкими слюнявыми губами.

Нажимая на спусковой крючок, Самец кричит, надрывая глотку, но всё равно не может перекричать грохот выстрела. Обрез норовисто рвётся из рук, Самцу удаётся удержать его лишь чудом. В ушах тонко и противно звенит.

Сквозь дым и пелену перед глазами, сквозь облако тлеющих ошмётков обоев Самец видит, как в конце коридора разгораются две янтарно-зелёные искры. Зверь разжимает клыки, и измочаленная картечью башка Иваныча с деревянным стуком падет между передними лапами.

Зверь мягко ступает по половику – такой громадный, что шерсть трётся о стены. Пасть скалится в усмешке. В зрачках – серебряный отблеск плафона. И бешенство.

Нежданная резь обжигает пах Самца соляной кислотой, когда он осознаёт, что глаза зверя – человечьи.

В стволе, вспоминает Самец, ещё один патрон.

Он приставляет дула к своему подбородку и зажмуривается, вéками выдавливая на ресницы по слезинке. Надеясь, что осечки не будет, нажимает на спусковой крючок.

Осечки нет. Впрочем, понять это Самец не успевает.

***

К утру дождь выдыхается и превращается в морось, сладко пахнущую раскисшей землёй. Голый человек вываливается в этот запах из коттеджа, не заботясь о том, чтобы прикрыть наготу – только бы вырваться скорей из того, другого запаха: резни, дерьма, гнили и праха. Не удаётся: вонь ночного кошмара тянется за ним, как хвост кометы. Как безнадёга.

В желудке крутит. В голове проясняется. Человек вспоминает собственное имя и срывается на бег. Грязь жирными поцелуями хватает за пятки.

На полпути он останавливается и блюёт. Рвота красная. Горькая.

Он врывается в гараж и на полу видит её. С оглушительно бьющимся сердцем он падает на колени и ползёт, сдирая с них кожу, но нимало о том не заботясь – заживёт. Склоняется над ней, боясь дышать. Бережно переворачивает, придерживая за спину и затылок. Его руки дрожат, как с похмелья, и это, в своём роде, правда.

Она спит.

Засохшая кровь покрывает её бурой кожурой от макушки до пят, но сквозь отслаивающуюся чешую проступает бледная тонкая кожица затянувшихся шрамов.

Он решается выдохнуть.

Её веки трепещут.

Приподнимаются.

Вита смотрит на Юру в оба глаза взором человека, вернувшегося из страны сладких грёз. Её затылок в его ладони, будто в колыбели. Она поворачивает голову. Замечает на пороге выпотрошенную тушу Пал Пота.

И улыбается.

2022

«Четвёрка»

Впервые Вадим Самарин увидел «четвёрку» из маршрутки, когда возвращался домой и разглядывал дорогу, прижавшись бровью к стеклу. Внутри автобуса или снаружи – окружающее казалось одинаково отталкивающим, и Вадим маялся, не зная, куда обратить взор. За полгода «безлошадной» жизни он так и не свыкся с этой новой ролью.

В автобусах было душно летом и промозгло осенью. Несло чем-то горьким – совокупный запах не самых успешных членов общества; смесь алкоголя, застарелого пота и мочи. Аромат дезодоранта, редкий здесь гость, и тот вопил о своей дешевизне. Автобусы плелись медленно, как старики на ходунках, и подолгу задерживались на остановках, даже если желающих сесть не находилось. В часы же пик людская масса напоминала плохопровёрнутый фарш. Вадим смотрел на набивающихся в салон и не находил ни одного привлекательного – а тем более, счастливого – лица. Он гадал: не произошла ли с человечеством некая мутация, которую он проморгал, пока десять лет колесил на «Субару» под «Сплин» и «Пикник», поглаживая Настю по волосам или соблазнительно голой коленке. Потом Вадим вспоминал, что теперь сам является частью этой безродной толпы, что брешь в бюджете, которую оставил развод, пока не позволяет задумываться о покупке новой машины, и тоска сжимала сердце.

Картина снаружи была не менее безотрадной. Будничный маршрут на станкозавод и обратно пролегал через добрую половину Нежими. Городишко не стеснялся развёртывать перед экс-автомобилистом свои красоты, как с равнодушным цинизмом оголяется для клиента стареющая путана. Бесцветные улицы, по которым ветер гонял не убранный с марта песок, коим коммунальщики без всякой меры посыпали зимой дороги, тротуары и немногочисленные газоны. Обрубки деревьев, похожие на трупы четвертованных, воткнутые в асфальт палачами – по загадочной причине новый мэр Нежими остервенело расправлялся с зелёными насаждениями. Рыхлые, изъеденные сыростью и плесенью, будто проказой, фасады хрущёвок и сурово-безликие многоэтажки, вырастающие из-за некрашеных оград подобно надгробным камням на могилах безымянных титанов. Вздымающийся на постаменте выше изувеченных стволов бюст Ленина, за купол лысины и зубастую улыбку прозванный в народе Таносом. Аляповатые вывески и рекламные щиты, словно клоунский грим на щеках смертельно больного. Казалось, Нежимь мутировала вместе с жителями. Душераздирающий пейзаж заставлял Вадима постоянно вспоминать говорящее название одного фантастического рассказа: «У меня нет рта, но я должен кричать».

Из двух зол приходилось выбирать меньшее, поэтому Вадим смотрел в окно чаще, чем в салон. Обычно он считал машины. Не любые, а новые или бизнес-класса. Таковых было мало, и счёт превращался в почти увлекательное занятие.

Автобус, который он заметил тем сентябрьским днём, не относился к бизнес-классу. Не был он и новым. Однако он приковал к себе взор Вадима с той властностью, с какой суровый хозяин дёргает за поводок рвущегося пса.

«ЛиАЗ» как «ЛиАЗ», грязно-жёлтый, будто рвота. Но Вадим ненароком заглянул в окно поравнявшегося автобуса, а сквозь него – в окно по другую сторону «ЛиАЗа». И через дальнее окно город выглядел другим. Город изменился.

Позднее Вадим убеждал себя, что ему причудилось. «ЛиАЗ» ехал слишком быстро, а в его салоне было темно… хотя солнце ещё не село. Какая-то надпись тянулась вдоль автобусного борта, но Вадим, захваченный видом изменившейся улицы – якобы изменившейся, – не успел её прочесть.

В давние детсадовские времена он надолго слёг с гриппом. Видения, которые посещали его в болезни – зыбкие, не поймёшь, где бред, где явь, – напоминали увиденное им теперь через три оконных стекла.

Сквозь автобус город был не просто чужим. Казалось, Нежимь сразил беспощадный недуг, превративший дома и фонарные столбы в нечто угрожающее, расщеплённое, спутанное друг с другом, несмотря на расстояние между ними. Подобно паутине исполинского паука, их оплетали какие-то жгуты или волокна, которые закат окрашивал в сочный цвет крови. У Вадима застучало в висках.

Прежде, чем автобус умчался, Вадим заметил ещё кое-что. Вернее, кое-кого. Человека на заднем сиденье гнилостно-жёлтой колымаги. Тот вжимал лицо в стекло с такой силой, будто намеревался выдавить.

Да и само лицо… За полгода Вадим насмотрелся на разных типов, которые выделялись даже на фоне прочих, кажущихся отталкивающими, пассажиров. Однажды в автобус перекошено, как тарантул с оторванной лапой, вскарабкалась немолодая женщина в очках; плюхнулась на переднее кресло и разрыдалась. Затем захохотала и кубарем вылетела наружу прежде, чем автобус тронулся. В другой раз усевшиеся по соседству с Вадимом карлик и горбун принялись жадно сосаться и мацать друг дружку за причинные места. Ещё был вуайерист – этого вытолкали ехавшие в автобусе десантники. Наконец, седовласый, интеллигентного вида гражданин, который подсел к Вадиму и с ходу взялся рассказывать о мегарептилоиде, живущем в центре земного ядра.

Пассажир «ЛиАЗа» по праву занял первое место в городском паноптикуме, потеснив карлика с горбуном – отныне те могли претендовать лишь на приз зрительских симпатий.

Его лицо – или харя? – было располовинено розовой трещиной, что придавало лицу сходство с одной из тех здоровенных родинок, над которыми долго и устрашающе молчит дерматолог. Этим распадающимся рылом, точно огромным мушиным хоботком, пассажир елозил по стеклу, оставляя мазки цвета грязной тряпки. Один глаз съехал на лоб. Вывалившийся язык, напоминающий слизня, весь во вспененной слюне, мотылялся под развалившимся подбородком. Вадим отшатнулся.

В следующее мгновение четырёхколёсный морок умчал прочь, оттиснув в сопротивляющейся тошнотному зрелищу памяти Вадима свой номер, нарисованный на табличке сзади: 4.

«Четвёрка, – Вадим пытался сосредоточиться на цифре, чтобы не думать о прочем увиденном. – Что за «четвёрка» такая? Новый маршрут? Очень, очень странно»

Да уж. Страннее некуда.

Делано поизумлявшись, Вадим поступил с происшествием так, как обычно обходятся с любым случаем, не совпадающим с представлениями о нормальности: забыл о нём.

Но вспомнил недели через три, когда переваливающаяся с боку на бок громада цвета испорченного желтка опять попалась на глаза.

Вадим изнывал в пробке. Душная змея из машин волочила нескончаемый хвост по мосту. Сколько бы Вадим ни выглядывал в окно, его автобус оставался на середине переправы. Со скуки и без всякого удовольствия он ковырялся в телефоне. Сигнал был отвратительным.

Старая добрая «четвёрка» выскочила сзади внезапно, как чёрт из табакерки. В округлившихся от удивления – и, стоит признать, испуга – глазах Вадима замельтешили мушки. Непостижимым образом «четвёрка» ухитрялась обходить плетущиеся в три ряда авто. Словно мчалась по четвёртому, только для неё существующему, ряду.

В этот раз Вадим успел прочесть надпись на борту автобуса. ОСВОБОЖДЕНИЕ. Бледные полустёртые буквы с веснушками проглядывающей ржавчины. В неосознанном порыве Вадим вскинул мобильник и сделал серию снимков отрывающейся «четвёрки». Та обошла «ПАЗик», в котором ехал Вадим, вильнула на прощание кормой, уходя вправо – свободное место возникло словно само по себе – и была такова.

Вадим пролистал в телефоне последние снимки, по инерции заскочив на фото двухгодичной давности, где сияющая Настя баюкала сонную Дашу. Вернулся к свежим. Пролистал снова, уже медленно, гадая, о чём те могут говорить: он заснул в пути? Болен? Сходит с ума? В голове зашумело. Он бы упал, кабы не сиденье.

«Четвёрки» на фотографиях не было.

В памяти невольно завертелись строчки одной песни из его прошлой жизни автомобилиста. «Сплин», «Сумасшедший автобус». Песня лихая, но если вникнуть, слова в ней жутковатые:

Близиться ночь, кто-то несёт свой груз

На мост наползали плотные, стылые, предвещающие ливень сумерки позднего сентября.

В небе горит порнозвезда

Распахнулись серые бельма фонарей, источая в сырой воздух рентгеновское мерцание. По виску Вадима поползла капелька пота.

Сумасшедший автобус идёт домой

Падают города! Падают города!

Вадим выронил мобильник и только тогда заметил, как похолодели пальцы.

***

Одним октябрьским вечером он мок на остановке под незваным дождиком. Где-то в скверах и парках капли выщёлкивали из ковра опавших листьев прелые ноты, но напротив станкозавода «Антей» пахло волглым бетоном, а в мелких лужах плавали бычки и плевки. Автопавильон на остановке подтопило, и Вадиму пришлось прятаться в сторонке под понурым чахоточным деревцем. Зонт остался дома – после развода Вадим перестал следить за такими мелочами, как прогноз погоды. Мелочи не важны, когда ты лишился главного и мир сжался до размеров… скажем, сидячего места в автобусе.

Он задержался на работе допоздна, и теперь на остановке вместе с ним мыкался пяток таких же бедолаг. Зато автобус не будет забит, утешал себя Вадим. Спасибо Господу за маленькие радости. Среди ютящихся у стен павильона он заметил Новицкого из отдела продаж. Их знакомство сводилось к коротким рукопожатиям и паре-тройке реплик, которыми они перекидывались по пути в столовую. Даже имени Новицкого Вадим не знал. Оно было ещё одной мелочью, не имеющей значения.

Вадим давно выбросил из мыслей автобус номер «четыре», но, когда из-за поворота показались и разгорелись ярче фары – жёлтые, как кошачьи глазища, с лучами, которые дождь превратил в колышущиеся щупальца, – на него навалилось дежа-вю. Разве подсознательно он не ожидал этой встречи? Ощущение дежа-вю было столь… плотным, что Вадим, казалось, мог щелчками высекать искры из напитанного влагой воздуха.

В полной тишине фары-глаза бестелесно плыли из темноты. Над ними непроницаемо чернел щит лобового стекла. Номер маршрута было не разглядеть, но Вадиму того и не требовалось. Цифра 4 проступила на внутреннем экране его сознания. Наверное, так работает ясновидение.

А ещё он заметил, что никто из мнущихся на остановке не всполошился, как бывает, когда все пытаются рассмотреть приближающийся автобус.

«Его вижу один я», – подумал Вадим, цепенея.

Автобус замер у павильона. Передняя дверь раскрылась – словно встреченный ночью на безлюдной улице незнакомец вдруг распахнул руки для объятий… или желая сграбастать. Темнота не давала Вадиму разглядеть, на что похож город сквозь два ряда стёкол. Зато он прочёл надпись на фанерке, прижатой к лобовому стеклу изнутри. Рядом с цифрой 4 на дощечке красовалось одно-единственное слово: ИЗНАНКА. Если это было название станции, Вадим о такой не слышал.

Кузов автобуса била мелкая дрожь, что придавало машине сходство с живым существом. Живым и, возможно, опасным.

Автобус ждал.

«Он за мной, – осенило Вадима. – Я поднимусь в вязкую темноту, двери позади сомкнуться, и я отправлюсь до конечной станции «Изнанка», чтобы… что? Освободиться?». С ужасом – но каким-то отстранённым, словно Вадиму вкололи новокаин – он ощутил лёгкость в одной ноге, готовой оторваться от тротуара для шага, и тяжесть в другой, принявшей вес тела. Миг – и шаг будет сделан, и тогда никакая сила не сумеет его удержать.

Потому что «четвёрка» – опять приступ ясновидения – явилась из мест несоизмеримо более властных и беспрекословных, чем этот несчастный мир.

Неожиданно из кучкующихся на остановке работяг выступил Новицкий. До раззявленных дверей его отделяли два шага, которые он и совершил, дёргано и отчаянно. Вероятно, с подобным порывом прыгает из окна небоскрёба самоубийца. На подножке Новицкий запнулся, обернулся и безошибочно нашёл взглядом притаившегося под деревом Вадима.

Вадим отпрянул в тень, будто взор Новицкого мог выдать его автобусу. «Не ходи!» – побуждала Вадима крикнуть одна часть души. «Пусть идёт», – шепнула вторая, не ведающая ни благородства, ни отваги.

Вторая часть победила. Вадим смолчал. Да и мог ли он противопоставить свой порыв древней, доисторической силе, принявшей обличье автобуса?

«Прекрати, тебе не впервые попадаются разные «шестёрки» и «восемнадцатые», идущие непонятно, куда. Это всего-навсего «ЛиАЗ» и очередной новый маршрут»

Конечно. Всего-навсего «ЛиАЗ». С надписью ОСВОБОЖДЕНИЕ на борту и пассажиром с разваливающейся головой. «ЛиАЗ», проходящий сквозь пробку, как призрак. Есть ли что банальнее?

Новицкий канул во тьму. Алчные губы дверей сомкнулись. Автобус отчалил от тротуара и покатил дальше. Вадим так и не понял, вращаются ли колёса.

Зато он понял: Новицкий не вернётся. У «четвёрки» только одно направление: станция «Изнанка». Оттуда обратной дороги нет. Там получают освобождение.

Вадим коснулся ладонью лба, чтобы проверить, нет ли жара, и почувствовал дрожь в пальцах. Чертовски сильную.

Новицкий вернулся на следующий день.

***

Это был самый запарный, по мнению Вадима, день недели – четверг. Спецов собрали в конференц-зале административного здания станкозавода. Презентация, посвящённая внедрению системы SAP, шла третий час.

Вадим изнывал во втором ряду, сдавшись под напором непонятных терминов, которыми сыпал докладчик. От скуки посматривал сверху в панорамное окно на заводчан, понуро пересекающих отсырелую дугу парковки под затянутым выцветшими облаками небом. В их перемещениях виделось не больше смысла, чем в мертворожденных словах выступающего.

Докладчик, морщинистый мужичонка в пиджаке, с плечами, щедро усыпанными перхотью, монотонно зачитывал с трибуны о модулях, транзакциях и мандантах. Одесную восседала зам начальника управления контроллинга, известная своим трудоголизмом Светлана Сергеевна Митрохина по прозвищу Чугунная Жопа. Чопорная, как всегда, она только изредка кивала. Вадим был готов съесть на спор свой мобильник без соли и перца, если Митрохина и впрямь что-либо понимала из услышанного.

По соседству с ним ёрзал инженер Костик Тевосян, фыркая каждый раз, когда докладчик сверялся с записями. Тевосян перевёлся с другого предприятия, где уже имел удовольствие поработать с SAPом.

– Чушь, – негромко, но не таясь, комментировал Тевосян. – Этот москвич не врубается и в половину того, что зачитывает. Отберите у него бумажки.

За два с лишним часа Вадим успел привыкнуть к вспышкам Тевосяна и прекратил откликаться на них даже вялым пожатием плеч.

– Я-то знаю. – Сосед не сбавлял поток желчи. – С SAPом все наплачутся. Эта штука морально устарела. Совершенно недружественна к пользователю!

Сидевший в первом ряду Артур Стреляев, самый молодой менеджер «Антея», повернулся и смерил Тевосяна неприязненным взглядом. Тевосян то ли не догадался, то ли проигнорировал реакцию Стреляева.

– Точно говорю. Эта система не создана человеком. Её писали роботы для инопланетян. И писали ногами!

Соседка Стреляева, секретарь Оксаночка Пономарёва, которая всю презентацию не уставала демонстрировать менеджеру гладкие, цвета слоновой кости ноги в чулках, оглянулась и манерно прожурчала:

– Константин Владимирович, если вам не интересно, не мешайте другим. – Она выразительно взглянула на Стреляева, играя платиновой прядью.

– Попомните меня. Намучаетесь! – пафосным шёпотом воскликнул Тевосян. Стреляев обернулся снова. Его глаза побелели от гнева.

– Коллеги, – рыкнула Митрохина.

Тевосян всплеснул руками, как оскорблённая Кассандра, и театрально склонил голову. Вадим знал, что это ненадолго. Даже гнев Чугунной Жопы не мог прервать поток слов маленького инженера. Он, наверное, не иссякал и во сне, а уж когда…

Ближняя к трибуне дверь в конференц-зал с треском распахнулась. В проёме возник Новицкий. Его серое, до пят, кашемировое пальто блестело от дождя, как собачья шерсть. Внезапно в зале сделалось холоднее, будто Новицкий впустил с собой промозглый октябрьский воздух.

Докладчик озадаченно смолк. Новицкий оглядывал собравшихся сквозь запотевшие стёкла очков, криво сидевших на носу.

– Богдан Вячеславович, – пророкотала Митрохина («Вот как, оказывается, его зовут», – подумал Вадим). – Вы мешаете мероприятию. Вы отдаёте себе отчёт? Покиньте зал. Зайдите в три. С объясни…

Спокойно и плавно, будто носовой платок из кармана, Новицкий извлёк из-под полы охотничий карабин «Сайга». Любой, кто в этот момент взглянул бы на Митрохину, без труда прочёл бы её мысли: «Это розыгрыш? Это сон? Это взаправду?».

Но все взоры оцепеневшего зала были прикованы к вошедшему.

Новицкий плавно поднял карабин и выстрелил от бедра.

Докладчик из Москвы всплеснул руками в пируэте внутри облака разлетающихся конспектов. Крутанулся в прощальном па, оступился и рухнул на трибуну. Прежде, чем докладчик скатился с подмостков, Вадим успел разглядеть на его груди расплывающееся тёмное пятно.

Зал взорвался воем.

Новицкий небрежно повёл стволом. Второй выстрел вышел оглушительнее первого. Вадиму показалось, что внутри головы взорвалась граната… и что Новицкий выбрал следующей мишенью его. Переносица Чугунной Жопы провалилась в череп, разбрызгивая багряные ошмётки. Митрохина грохнулась ничком на стол возле трибуны. Раздался треск – словно кувшин шваркнули о каменный пол.

Людская волна вздыбилась и, верезжа на все лады, хлынула через кресла к дальнему выходу. Новицкий же двинулся вдоль первого ряда. Дважды выстрелил в толпу, не целясь.

Кто-то закричал громче других. Кто-то упал. Волну подкосило, люди валились плашмя, топтали друг друга и пёрли по головам дальше – на локтях, на четвереньках. У дверей возникла давка. Новицкий пальнул в человеческий затор. Курчавый толстячок, прижатый к дверному косяку, осел, одной рукой держась за рёбра, второй хватая воздух – Денис Санин, наладчик, любитель скабрезных анекдотов, который навязчиво сватал всем холостякам завода – Вадиму чаще прочих – свою младшую сестру.

Самому Вадиму деваться было некуда. От Новицкого его отделяло всего несколько человек, среди которых – Стреляев, визжащая Оксана и Тевосян, пытающийся заползти под кресло.

Лицо Новицкого ничего не выражало, но разил он без промаха. Бах! – пуля сочно, с брызгами, впилась в ягодицу Тевосяна. Инженер заголосил, дрыгая ногами. Бах! – кувыркнулась, как жестяная утка в тире, бухгалтер Светка Бахтарова. Стреляев, который вознамерился заслонить собой рыдающую Оксану, получил пулю пониже солнечного сплетения. По белоснежной, без лишней складочки рубашке поползло вишнёвое пятно, будто менеджер облился вином на корпоративнике. Стреляев попытался стряхнуть пятно, как рассыпавшиеся крошки. Яростно засучил руками по животу, напомнив Вадиму заводного зайца-барабанщика, с каким тот играл в детстве. Благородно-белое лицо менеджера посинело, на бумажной коже можно стало сосчитать каждый сосудик. Жадно дыша ртом, он медленно завалился набок.

«Стреляева подстрелили», – чокнуто хихикнул кто-то в голове Вадима.

– Умоляю! – рыдала лишившаяся защитника Оксана. Она металась у окна, подламывая ноги, как самый неуклюжий в мире вратарь, напяливший каблуки – из стороны в сторону. – Умоляю, пощадите! Не убивайте меня, я всё исполню я жить хочу мама а-а а-а а-а!..

За Новицкого ответил карабин. Ба-бах! Короткая юбка секретарши лопнула, словно неспособная более сдерживать упругость бедра. На оконное стекло брызнуло мясными клочьями. Тоненько взвыв, Оксана рухнула на пол. Висок секретарши врезался в истёртый паркет с треском, от которого Вадима передёрнуло. Кровь толчками выплёскивалась из бедра, как из пробитого садового шланга, затапливая цветочки, что весело пестрели на батисте платья. Наманикюренные ногти заскребли по вылинявшим доскам. Нестерпимо едко пахло сгоревшим порохом и бойней.

Вадим сполз под кресло, сжался, не тщась укрыться, как Тевосян, чьи ноги в дешёвых туфлях елозили на расстоянии вытянутой руки. Зарылся лицом в ладони, совсем как в детстве, когда бабушка читала страшные сказки Гауфа. Он пробовал отыскать среди скачущих мыслей воспоминания о Даше, чтобы уцепиться за них, как за соломинку – или кануть с ними в небытие – но сознание настойчиво подсовывало ему гнойно-жёлтый автобус, катящий к остановке через чёрный экран распадающегося разума.

Ничего не происходило.

Вечность спустя Вадим осмелился глянуть сквозь пальцы.

Безумец стоял над ним, тяжело дыша. Пахнущее гарью дуло карабина плавало у носа Вадима, огромное, как тоннель метро. Вадим, загипнотизированный, вытаращился на этот тоннель, будто в нём вот-вот вспыхнут кошачьи глазища, надвинутся; из тьмы выплывет радиаторная решётка и бледное пятно на месте номерного знака. Затем лобовое стекло с цифрой над ним, и эта цифра будет…

– Ты видел её, – произнёс Новицкий ровно. Вадим не понял, вопрос ли это, но на всякий случай осторожно кивнул. – Ты отмечен. Ты должен прокатиться. Понимаешь? До конечной.

Откуда-то издалека, из-за тёмных лесов и высоких гор, донёсся окрик. Ни Вадим, ни Новицкий не среагировали.

– Это всё изменит, – терпеливо добавил убийца, и на какой-то миг Вадим поверил, что спасётся.

Громыхнул выстрел. Прилетел со стороны, как и окрик. Брови Новицкого дрогнули и поползли вверх. Рот приоткрылся. Наконец на его лице отразились эмоции.

Растерянность. Изумление.

Новицкий попытался обернуться. Его ноги подломились, и он упал на колени, выронив «Сайгу». Позади, в дверях, застыл охранник-чоповец с пистолетом в вытянутых руках – поза копа, без пяти минут героя. Вадим опустил глаза и увидел кровь на обшлаге своей рубашки. Он взмок от пота, на ресницах дрожали слёзы – но кровь была чужой. Спасибо Господу за большие радости.

Теперь лицо Новицкого очутилось на одном уровне с его лицом. Инженер осторожно кашлянул. На губах вздулся алый пузырь. Вадим ждал последней реплики, чего-то помпезного – «Я просто хотел, чтобы меня любили», например, – но Новицкий только всхлипнул – и опрокинулся на Вадима, марая его рубашку ещё сильнее.

Превозмогая шок, Вадим ухватил Новицкого за волосы и спихнул с себя. Отполз на заду от недвижимого тела, вжался спиной в подлокотник и принялся хрипло глотать осквернённый кровью и порохом воздух. Не мог надышаться. Желудок, протестуя, свернулся в узел.

«Хорошо, не успел пообедать, – отрешённо подумал Вадим. – Какая удача». Да он просто счастливчик! Новицкий мёртв, уткнулся носом в занозистый пол, и сырое пятно расползается между его лопаток, а Вадим жив. Не наоборот.

– Он придёт, – гнусаво, но отчётливо сказал Новицкий, не поднимая головы. Стены зала накренились, пустились в похмельный штопор, закрученный вокруг небольшой, словно пальцем проделанной, дыры в спине Новицкого.