Тут же и получил довольно больно ногой в бедро от девчонки-заводилы, она же еще попыталась кулаком попасть ему в лицо, но угодила в подставленное плечо. Тут же и получила быструю «ответку» прямым в подбородок и, взбрыкнув ногами, улетела на газон. Парень принял боевую стойку, прищурился, поднял кулаки, но между кулаками у него была слишком широкая щель. Ховрин ударил туда ногой и легко пробил защиту. Парень, однако, не упал, а только сделал два шага назад, зашатался, из носа и губ у него обильно потекла кровь. Он зашмыгал носом, протер его кулаком и выпачкался еще сильнее. Ховрин подождал, что тот будет делать дальше. Парень сделал шаг вперед, получил еще один удар ногой в ухо и сразу упал. Девчонка-заводила, раскинув руки, лежала на газоне, подруга ее тормошила. Их жертва стояла на коленях, закрыв руками лицо и сотрясаясь от рыданий. Ховрин подошел к ней, потормошил за плечо:

– Эй! Все нормально? Дай руку! Вставай!

Девушка поднялась. Коленки ее были в грязи, колготки порваны. Она одернула платье.

Парень все еще не мог прийти в себя. Еще двое из компании просто смотрели, не решаясь что-либо делать. Ховрин подождал еще немного:

– Ну? Есть желающие? Давай! Нет? Если еще кто-нибудь хоть раз ее тронет, я вас всех отмудохаю так, что будете долго лежать в больнице. Я обещаю. Просто дотронетесь до нее – и вам конец! Всех урою! Эй, подруга, ты слышала? – обратился он к девушке, тормошившей нокаутированную. – Передай ей – ноги и руки сломаю нахер и зубы выбью, если еще повторится! Пошли! – Это он сказал все еще всхлипывающей жертве.

Вид у нее был жалкий, красные от слез глаза и чуть припухший нос. И еще от нее буквально пахло страхом. Страх имел запах старой мочалки и грязных трусов. Это было вполне возможно, потому страх – химическая реакция, при нем выделяется очень вонючий пот, а иногда человек писается.

Они вышли на улицу.

– За что они тебя? – спросил Ховрин.

И тут догадка его подтвердилась.

– Списать контрольную не дала, они считают, что задаюсь, – пролепетала девушка. Она сутулилась, старалась казаться ниже.

– Из твоего класса?

– Оля – да! С ней все будет в порядке?

– Наверно, – равнодушно бросил Ховрин. – А парень кто?

– Из параллельного. Ее парень. Он – главный школьный хулиган.

– Они вместе спят?

– Наверно. Они все в этой компашке спят друг с другом. Меня тоже хотели втянуть, но я отказалась, и они меня возненавидели: мол, зазнаюсь. Оля у нас в классе самая крутая.

– Да ты просто в сто раз ее лучше и красивее, поэтому она тебя и ненавидит. Или отчего-то неравнодушна к тебе? Она что – лесбиянка?

– Нет, она спит с парнями.

– Может, скрытая или стесняется? Хочет тебя? Матери будешь говорить?

– Нет.

– Зря, она обязательно устроила бы скандал.

– Последний год остался, школе скандал не нужен. И я тоже не хочу!

Слезы на ее щеках уже начали просыхать.

– Короче, я все заснял на телефон, если потребуется – дам запись! – Ховрин помахал мобильником.

– Сотри, пожалуйста, сотри! – взмолилась она, даже руки сложила ладошками.

– Ладно. Запиши мой телефон. Скажи им, что я твой парень. Если они захотят забить со мной стрелку, дай им этот номер. И ничего не бойся. Посылай их подальше и сразу звони мне. Тебя как зовут-то?

– Маша.

– А меня – Витя.

Он церемонно пожал ей маленькую узкую ладонь.

С каждой минутой Маша нравилась ему все больше. Она была реально красивая даже в таком заплаканном виде. С такой девушкой вполне можно было дружить. Когда она ушла, он тут же заскучал по ней. Номер телефона ее сохранил, написав в адресе: Маша. Фамилию ее он спросить забыл. Подписал вместо фамилии «Школа2». В записной книжке контактов у него было несколько Маш.

Позвонил ей на следующий день, просчитав, что занятия в школе в это время уже должны были закончится. Как раз с крыльца, где ждал Катю.

– Маша? Это Витя. Как там у тебя дела?

Она что-то жевала, хрустела прямо в трубку вроде как яблоком или каким-то еще фруктом:

– Нормально.

– Не наезжали?

– Ведут себя так, как будто ничего и не было. Они меня просто не замечают. Обходят. Видуха у них, конечно…– Она прыснула.

– Ну и ладно. Звони, если что.

– Спасибо. Пока.

А в субботу они с Машей встретились у Ховрина дома. При дневном свете в спокойной обстановке Маша показалась Ховрину совсем незнакомой и более взрослой, и это поначалу было как-то странно. Будто она не та избитая ссутулившаяся девчонка-школьница, а совсем другая девушка.

Потыкались губами в губы. Ховрин ощутил вкус помады и запах явно материных дорогих духов, спросил:

– Как там у тебя?

– Нормально. Пока все тихо, – улыбнулась она. Хотела еще что-то сказать, но не сказала. Она явно чего-то ждала. Ховрин стал раскладывать диван. Рискнул сделать ход: положил на прикроватный столик презерватив. Типа, да здравствует безопасный секс!

Тут же увидел в глазах Маши явное облегчение.

Ее слегка потряхивало.

– Если не хочешь, никто тебя не заставляет, – пробормотал Ховрин. Подумал: лучше сразу так спросить, чтобы потом не было криков: «Нет, не надо!»

– У тебя выпить есть? Чего-то знобко, – сказала Маша, поежившись.

Ховрин полез в тайник под диваном. Там было спрятано полбутылки дешевого виски «Белая лошадь», недопитого некогда с Юриком Васильевым.

– А вина нету? – испугалась крепкого напитка Маша.

– Нет.

– Ладно, давай только чуть-чуть. Я виски никогда не пробовала.

Зажмурившись, выпила. Ее передернуло. Что делать дальше, она явно не знала. Расстегнула две пуговички на блузке, остановилась, облизнула губы. Она явно колебалась. Вполне могла вдруг сказать: «Ну, мне пора!» – и уйти, а выйдя на улицу, вздохнуть с облегчением. Однако что-то держало ее. Ховрину стало интересно, что будет дальше. Пауза затянулась, тогда он сам подошел, обнял, поцеловал, начал раздевать. Она помогала ему, но осталась в трусиках и цепко держалась за них. Так и легла. Ховрину пришлось их снимать самому с лежащей чуть позже, впрочем, уже без всякого сопротивления. Видел близко-близко ее широко раскрытые глаза, казавшиеся смещенными к носу и косыми, как у женщины на картине Пикассо, которую видел в Эрмитаже. Потом она зажмурила глаза и больше не открывала.

Лобок у Маши был тщательно выбрит, и причем, совсем недавно: еще были видны следы раздражения от бритвы. «Ага», – подумал Ховрин.

Возможно, она воспринимала свой первый секс как медицинскую процедуру, которую нужно просто пережить, стиснув зубы и закрыв глаза, типа прививку или забор крови из вены. А после этого ее объял неукротимый смех-хохотун, все ей казалось смешным: «Не так все и страшно оказалось!»

Потом Ховрин проводил ее, а сам поехал на метро на станцию «Канал Грибоедова». Там на выходе его уже ждали Лизанька с подружкой Дианой.

Обе были очень нарядные, накрашенные и в блестках. Красивые – глаз не оторвать.

– Вы чего как новогодние елки? Вроде как уже не зима, – подколол их Ховрин.

Сходили в клуб, хорошенько там оттянулись. После клуба спать поехали к Лизаньке (понятно без Дианы). Лизанька воспринимала секс как некий общепринятый и необходимый элемент общения, естественный процесс, плавно возникщий из младшеклассных игр «в ручеек», таскания за косы, мимолетного касания только что проявившейся груди, школьных «огоньков» с первыми поцелуями и в какой-то момент перешедший в реальные половые контакты, но относилась к нему без фанатизма. Непосредственно в момент самого полового акта, когда Ховрин или кто-то другой из парней пыхтел над ней, она могла преспокойно смотреть кино по телевизору. Испытывала ли она что-нибудь особенное в этот момент? Разве что приятное щекотание, – не более, как однажды призналась сама, но само ухаживание, ласки, касания и поцелуи были ей приятны и необходимы. И еще у нее было железное правило: она всегда требовала использования презерватива. Нет презерватива – гуляй, – твои проблемы! Причем презерватив она после интимного контакта всегда внимательно рассматривала, проверяла на герметичность и отсутствие протечек, что Ховрина немного коробило. Вполне объяснимо, но романтичность действия несколько утрачивалась.

Так получилось и на этот раз. В какой-то момент она оторвала свои губы от Ховринских:

– Презик-то у тебя есть?

«Вот, блин!» – похолодел Ховрин. Последний презерватив он использовал днем с Машей.

– Нет!

– Тогда ничего не будет! – Лизанька сжала на груди кулачки и сдвинула ноги.

– Зачем? Я же здоровый! Я выйду вовремя! – промямлил Ховрин.

– Ничего не знаю: хочу к мужу прийти чистая – без всяких там хламидий и трихомонад!

– У тебя просто психоз!

– Без презика не буду! – она оттолкнула Ховрина и довольно больно ткнула кулаком в живот.

– Тогда давай так! Ну, это… Тово! – промямлил Ховрин, подрыгав языком.

– Не-а, я ведь тоже хочу! Иди, давай, в аптеку! Или лучше в «Пятерочке» возьми на кассе. Там всегда есть. Возьми с пупырышками. Соку еще купи! Яблочного… «Сады Придонья»…

Ховрин так и сделал. Быстро оделся и побежал в «Пятерочку», что находилась рядом на углу.

У магазина «Пятерочка» на лавке сидел гармонист. В перчатках с обрезанными пальцами он наигрывал, фальшивя, «Катюшу».

Мимо, попердывая на ходу, протащился куда-то древний старик. В его мутных глазах была целеустремленность – лишь бы дойти, лишь бы добраться. На лице старика отражалась суровая и решительная воля к жизни.

– Дед на реактивной тяге! – восхитился подвыпивший парень, стоявший рядом с бомжеподобным гармонистом. Тот уже наигрывал: «На поле танки грохотали…»

Как всегда в это время, в «Пятерочке» из пяти касс работала только одна. Несмотря на довольно уже позднее время, на кассе случился затор. Сзади кто-то пихался тележкой. Мужской голос сказал: «Блять!»

Ховрин обернулся на него – это было здоровенное животное с бритой головой, жировыми складками на затылке, огромными руками, объемным торчашим брюхом. Ховрин поежился, покрутил шеей. От омерзения его слегка передернуло. Интересно, какая женщина спит с этим типом? Он же и члена своего не видит – разве что в зеркало. Хотя, возможно, они чем-то похожи. Напокупают много еды и вместе едят. Потом всю ночь пердят залпами под одеялом, а потом нюхают. Настоящее семейство бегемотов. Истинная гармония.

Кассирша тоже тормозила – у нее не пробивался какой-то продукт. Жиртрест нервничал. Ховрин – тоже. Как-то неудобно было стоять с одной упаковкой презервативов и пакетом сока, и он заодно взял шоколадное яйцо «киндерсюприз».

Когда Ховрин вернулся в квартиру, Лизанька, лежа на животе поперек кровати хорошенькой голой попкой кверху, болтала ногами и смотрела телевизор.

Ховрин увидел у нее чуть повыше копчика татуировку – маленькую разноцветную ящерку. Потер ее пальцем – настоящая. Раньше ее не замечал. Недавно, что ли сделала?

– Тебе маманя по башке не дала за это? – спросил он.

Лизанька нисколько не смутилась:

– Ну, поорала, конечно. Но я соврала, что временная, специальная краска…

Сама Лизанька была девушка типа «кисуля» с большими претензиями. Она вообще не собиралась никогда работать. Все дни желала проводить в уюте, спа-салонах. С младых лет собиралась замуж за олигарха. Для этого нужно было идеальное красивое тело, поэтому она регулярно посещала спортклуб, хотя и ненавидела любую физкультуру и в школе на нее никогда не ходила, обзаведясь соответствующей справкой.

– Хочу всю жизнь ничего не делать. Чего волдохаться за копейки! Пусть муж кормит! – Такова была ее личная политика.

– Вообще что ли работать не хочешь? – спросил ее как-то Ховрин.

– Что толку: где сейчас заработаешь?

– Займись каким-нибудь бизнесом! – брякнул Ховрин чтобы хоть что-то сказать. – Чего-нибудь продавай!

– Не выгодно: огромные налоги, чумовая аренда. У нас есть хорошие знакомые – у них свой бизнес – раньше они жили хорошо, а сейчас рады на ноль выйти, хотят закрываться. Мир постоянно меняется. Для них – в худшую сторону. И других знаю – тоже закрываются – работать невыгодно. На малый бизнес здорово давят. Особенность бизнеса в России состоит в том, что у тебя его в любой момент могут отнять, и никакие суды тебе не помогут. Ты открываешь свой бизнес и тут же, как в фильме ужасов, когда ты случайно чем-то брякнул, тут же в темноте просыпаются чудовища и начинают к тебе красться. Налоговая, как удав, начинает тебя душить до тех пор, пока не задушит окончательно… Молодежь сейчас официально бизнес не открывает – слишком дорого. Сестра с мужем посчитали: вроде как есть прибыль, но если легально работать уже становится невыгодно. Тут какая-то загадка. Госработа – тоже вариант рабства: это означает приходить к девяти, работать до шести – тот же офисный планктон, пялиться в цифры, а в выходные надираться до поросячьего визга. Так и вся жизнь пройдет впустую. Те же галеры. Это работа на дядю, который может в это самое время нежиться на белом песочке и одновременно получать на банковский счет заработанные вами денюжки. Работать надо только на себя. У нас в универе учится один парнишка, сын фермера из Ростовской области. Рассказывал, что меньше шестисот гектаров иметь невыгодно, ужасные налоги. Сестру его убили при наезде бандитов, он не хочет об этом говорить. Отец в шестнадцать лет отправил его учиться в Питер, чтобы он выбрался из этого болота. После той жуткой местной школы, где почти ничему не учили, ему пришлось очень тяжело. Он жил один, сам рассчитывал свой бюджет, потом поступил в университет, принял участие в конкурсе «Молодые законодатели». Его проект закона против коррупции занял даже какое-то место, его даже отправили в Москву. Первое место, однако, получил вполне безопасный проект одной студентки что-то по утилизации мусора. Он же на своем докладе увидел только кислые выражения лиц, вялое одобрение, но готов продолжать дело в защиту фермерства.

Ховрин удивился такому упорству фермерского сынка:

– Ишь ты! Пацан замахнулся на сами основы системы. Опасный путь он выбрал. Прибьют его когда-нибудь точно. Мудак он! Что-то он завирает. Шестьсот гектаров – это же целый Павловский парк!

– Да, наверно, – вяло кивнула Лизанька. – А он ничего такой парнишечка. Упорный. Может еще и в политики выбьется.

Впрочем, сама она вполне успешно чему-то училась на первом курсе, рассказывала:

– Преподша нам сразу и сказала: «Вы мне просто так экзамен не сдадите – только за деньги!» Я о чем-то ее спросила по предмету, а она мне: «Ты что – самая умная?» – и завалила. А другому преподу я сдала сразу и без денег. Инжеконовцы, говорят, сдают только за деньги. А подруга в своем универе непременно берет на сдачу экзамена бутылочку коньяка. Срабатывает всегда. В другом универе напрямую никто не платит: на курсе есть один доверенный студент, и все передачи денег идут только через него.

– И сколько еще тебе учиться? – поинтересовался Ховрин.

– Четыре года, – довольно уныло ответила Лизанька. – Ненавижу! Бесит!

При всем том она вовсе не была бесталанной. Натура у нее была явно художественная. Она постоянно чего-то творила: вырезала из бумаги кукол, снимала мультфильмы, делала маленькие клипы. Стоило ее куда-нибудь посадить, она тут же что-то придумывала: или мультик рисовала в блокноте, или инсталляцию, вылепливала из хлебного мякиша занимательные фигурки. Зачем, спрашивается, пошла в технический ВУЗ? И еще постоянно сидела в наушниках, слушала музыку, иногда покачиваясь в такт.

А проживала она вместе с почти девяностолетней бабушкой, и в перспективе эта квартира переходила к ней. Лизанькиной обязанностью было давать бабушке по горсти таблеток утром и вечером и кормить ее в определенное время творожком и кашей.

Ее старенькая бабушка в основном обитала на кухне, причем конкретно на табуретке у раковины, оттуда и смотрела телевизор – один и тот же канал, там же чего-то делала по хозяйству типа мытье посуды и чистка картофеля. Ховрин никак не мог пробраться к мусорному ведру, которое было как раз под раковиной, выкинуть огрызок от съеденного яблока. Это его несколько раздражало. Лизанька все не шла, видно красилась. Она всегда долго наводила красоту. Ховрин подошел к окну. За окном кружили и истерично кричали чайки – совсем рядом с домом против встречного ветра бурлила Нева.

– Вон они! – вдруг сказала бабушка, пристально глядя на стоявший в углу у окна фикус.

– Кто? – удивился Ховрин.

– Зеленые человечки. Их несколько. Они сидят на листьях. Это иностранцы. Прогони их!

– Пусть сидят, – неуверенно пробормотал Ховрин.

Тут, наконец, вышла и Лизанька.

– Пошли. Я готова.

Выглядела она так, что ее немедленно хотелось снова затащить в постель.

Про зеленых человечков Ховрин сообщил позже Юрику Васильеву. Юрик же выдал по этому поводу следующее:

– Я думаю, бабка реально их видит. У нее наверняка глюки от лекарств. Я считаю, в Средние века люди действительно видели привидения и ведьм, поскольку жрали что попадя, типа заплесневелого хлеба, и имели постоянные глюки.

Вечером снова поехали в клуб уже на другой концерт. К клубу приехали на такси, однако из-за машинной толчеи, вышли за углом и подошли к входу пешком.

–Теперь все подумают, что я приехала на метро, – досадовала Лизанька.

– Да всем глубоко насрать, на чем ты приехала. Забей! – буркнул Ховрин.

Вернулись уже глубокой ночью. Ноги гудели. Любовью даже не занимались – сразу уснули. Утром, когда Ховрин встал и поплелся в туалет, бабка уже сидела на кухне, следила за фикусом. Ховрин опасался, что она и его примет за пришельца и двинет своей клюкой.

На восьмое и девятое мая Катя уехала с родителями отдыхать в Финляндию. Десятого мая Ховрин провел небольшую отвальную вечеринку в клубе «Фабрика». Пришли: Свирь с подругой, очень бойкой и улыбчивой девушкой – Светой, кажется, – Ховрину она понравилась, Юрик Васильев без подруги, Маша, с которой познакомился в инциденте у ее школы. Она присутствовала в роли подруги Ховрина, то есть хозяйки вечеринки, и ей это очень нравилось. Потом они поехали домой к Ховрину, и она осталась до утра. На этот раз Маша разительно отличалась от той запуганной девочки, какой он увидел ее в первый раз: она была уверена в себе, раскована. Волоски на ее лобке уже немного отросли и слегка кололи пальцы… Вкус ее губ был совсем другой, чем у Лизаньки и Вики. Может, помада отличалась? Но даже и кожа была другая – необыкновенно чистая и бархатная… И пахло от нее по-другому. Ховрину казалось, что к утру и он сам, и вся постель пропитались Машиным запахом, и он, этот запах, оставался на нем весь день и следующую ночь, вызывая ощущение счастья. Вероятно, она была из другой породы – той, из которой были Катя Гарцева и Наташа Исаева. Возможно, поэтому ее и гнобили одноклассницы – они тоже это чувствовали и пытались опустить до себя.

Обнаженная, она причесывала волосы перед зеркалом. Ховрин тихо зашел в комнату и замер, глядя на Машу. Она буквально светилась.

– Офигеть! – буквально выдохнул он.

Маша повернулась, инстинктивно прикрыв грудь, улыбнулась, чуть покраснев:

– Что такое?

Ховрин подошел, убрал ее руку:

– Ты просто офигительно красивая! Я в жизни не видел ничего прекраснее!

Маша положила ему руки на плечи, прижалась всем телом:

– Я буду тебя ждать!

И она вполне могла дождаться. И все это время не чувствовать себя одинокой, а на вопрос: «У тебя есть парень?», спокойно отвечать: «Да, он сейчас служит в армии – в ВДВ». Звучит круто. И это была бы совершенная правда.

Когда они распрощались, Ховрин позвонил Максимову:

– Алексей Михайлович? Это Витя Ховрин. Можете говорить?

Тот явно куда-то мчался: были слышны звуки моторов и другие шумы, присущие большой дороге.

– Привет, Витя! Что там у тебя?

– Я пятнадцатого ухожу, а девушка моя, Маша, остается. Ее чушкари в школе гнобили, завидовали красоте. Я разок поучил. Они не знают, что я ухожу, но мало ли что.

– Это какой класс? – хохотнул Максимов. – Надеюсь, не пятый?

– Последний.

– Ладно, дай ей мой номер, разберусь. Не переживай. Служи спокойно.

Ховрин тут же позвонил Маше:

– Посылаю тебе номер Максимова Алексея Михайловича. Если что – сразу ему звони. Он разберется.

Маша на это сказала:

– Может не надо? Они меня и так теперь далеко обходят.

– Пиши, давай! На всякий случай.

Как разберется Максимов с «чушкарями», если что, можно было только представить. Ховрин облизнул саднящие после Машиных поцелуев губы – она оказалась большая любительница целоваться.

Десятого мая поздно вечером позвонила Катя Гарцева: «Мы только что приехали: на границе нас прогноили часа три, и еще пробка на въезде в город была ужасная», и на следующий день в четыре тридцать Ховрин, как всегда, был у школы.

Двенадцатого мая в последний раз посидели с Катей в ресторане на улице Рубинштейна. Больше молчали, чем говорили. Вдруг вошел Данилов. Сел рядом. Тоже молчал. Катя смотрела на него настороженно, но без испуга.

Ховрин, сглотнув внезапно появившийся в горле комок, представил его:

– Это господин Данилов Сергей Николаевич – сотрудник твоего отца. Он занимается безопасностью компании в Питере и на всем Северо-Западе. Теперь он будет обеспечивать твою охрану.

Данилов постарался улыбнуться, но получилось мрачновато.

Катя только открыла рот, потом захлопнула, ничего не сказав.

– Здравствуйте, Екатерина Владимировна! – просипел Данилов. – Ваш папа за вас очень волнуется. Конечно, Виктора полностью нам не заменить, но мы постараемся. – В голосе его не было ни капли иронии. – Всего-то осталось полтора месяца до Вашего отъезда.

– Нормальный мужик! – прошептал Ховрин Кате, показав скрыто большой палец вверх.

Тут же он вспомнил и о Валентине. В паху совершенно не к месту зажегся небольшой огонек. Ховрин заерзал, будто сел на тлеющие угли.

И вот наступило пятнадцатое мая. Призывников собрали в десять утра в районном военкомате. Провожать Ховрина пришли мама, сестра Таня с Ежиком на руках и Катя Гарцева. Отец не пришел, но позвонил на мобильный, извинился: мол, работа, никак не выйти. Чуть позже проявился и Данилов. Впрочем, пробыл он буквально минут пять, пожал руку, даже обнял, похлопал по спине, пожелал удачи да и уехал по своим делам. Кате же уважительно кивнул.

Катя все это время стояла рядом. Разговаривали ни о чем. Вокруг царил обычный для таких мероприятий хаос и гвалт: шумные группы, рыдающие девчонки, поцелуи взасос. Катя наблюдала все это с интересом и некоторым изумлением.

– Обнимемся на прощанье? – промямлил Ховрин.

Катя кивнула. Обнялись. Катя уткнулась ему лицом в грудь, он – в ее волосы. Ховрин вдруг ощутил ее всю: грудь, живот, спину, ноги, запах. Поцеловались, потыкавшись губами в губы друг друга. У Ховрина увлажнились глаза, защипало в носу.

И тут он вроде бы как в шутку, неожиданно для себя, все-таки задал ей вечный вопрос, который перед уходом в армию с дрожью в голосе сотни тысяч парней задавали своим девушкам:

– Ну, и чо, подруга: будешь меня ждать?

И тут же пожалел, что спросил. Наступила неловкая пауза. Катя сначала закивала, а потом, неотрывно глядя ему в глаза, сказала слово, которое он ожидал отчего-то с большим волнением:

– Да.

Они крепко обнялись и с полминуты долго так стояли, не в силах оторваться друг от друга, и в этот миг Ховрин был абсолютно счастлив.

В райвоенкомате Ховрин провел часа два. Потом их по спискам посадили в автобусы и повезли: одних в Сертолово, а других, и Ховрина в том числе, в сборный пункт на Загородном проспекте. Там всех переодели в военную форму.

Начали появляться «покупатели», призывников выкликали по спискам. Народ зашевелился, загомонил. Одна команда уехала, вторая комплектовалась. Ховрин начал беспокоиться, поскольку его все никак не вызывали. Наконец, вышел безликий офицер, взглянув на листок, обвел взглядом немногочисленных оставшихся, объявил:

– Призывник Ховрин Виктор Николаевич есть такой? За мной!

Ховрин вошел за ним в одну из комнат. Офицер, впустив его, сразу же куда-то испарился.

В комнате за столом сидел полковник, но полковник какой-то неправильный. Во-первых, он был явно слишком молодой для такого звания; во-вторых, у него не было торчащего, как у беременной бабы, живота и брезгливого выражения лица, какие обычно бывают у обычных полковников; в-третьих, он привстал, пожал Ховрину руку и, кивнув на стул, предложил сесть.

Ховрин, ожидая подвоха, сел.

– Моя фамилия Серков, – представился офицер. – Я полковник Главного Управления Генерального Штаба. Знаете, что это такое? Наверняка слышали про спецназ ГРУ. Можно на «ты»? У нас к тебе, Виктор Николаевич Ховрин, есть предложение. Сразу скажу: ты можешь от него отказаться и уехать со следующей командой в Псковскую дивизию ВДВ или, если согласишься, отправишься в другое место, но уже завтра. И не бойся, с парашютом ты там напрыгаешься вдоволь. – Тут он ухмыльнулся, чего-то вспомнив свое: – Тебя еще воротить от этого будет! Это – настоящая армия. Получишь хорошую боевую подготовку. Знаешь, сколько раз обычно прыгают в ВДВ срочники? Раз шесть, повезет – десять. У нас же прыгают и тридцать и больше раз, причем, теперь и с «крылом». Слышал о новых парашютах?

У Ховрина все похолодело внутри: «Вот блин, попал».

– А за границу после службы выпускать будут?

– Есть некоторые ограничения, но ненадолго, – успокоил его Серков. – Хочешь посмотреть мир?

– Было бы неплохо.

– Посмотришь.

– Ладно, согласен.

– Мы так и думали. Ты, кажется, хотел во Псков? Так вот туда и отправишься – в район Промежицы: 2-я отдельная бригада специального назначения, 329-й отдельный отряд спецназа.

Потом Ховрин отправился в казарму. В казарме уже находился один боец. Познакомились. Его звали Миша Дроздов. Сцепились рукопожатием с хлопком.

Оба стриженые, крепкие, в новой, еще в складках, камуфляжной форме в неношеных твердых берцах. На месте не сиделось, хотелось двигаться.

– У меня дружбан тоже хотел в десант, но на медкомиссии не различил цветные квадратики, и его отправили в железнодорожные войска, – сообщил Миша. – А меня сунули сюда.

Потом не слишком уверенно продолжил:

– Прикольно. Говорят, будем бегать с утра до ночи. Впрочем, насрать! До смерти не загоняют. Привыкнем.

Ховрин, однако, особого оптимизма по этому поводу не испытывал. Да и сам Миша Дроздов, судя по бегающим растерянным глазам, тоже. Он сам в это не верил. Потом пришло еще несколько человек. Некоторые тоже с выпученными испуганными глазами. На сборном пункте они пробыли не один день, а почти два, затем на автобусе уехали во Псков.

Как только прибыли в часть, так сразу и побежали. И далеко. Поначалу Миша еще сохранял оптимизм:

– А я даже люблю такое – уже умираешь, и тут вдруг появляется второе дыхание, такое всегда бывает на длинных дистанциях, надо просто перетерпеть.

– Это уже скрытый садомазо, – прохрипел задыхающийся Ховрин, который уже с полкилометра как собирался умереть, но все никак не умирал. – Ты с девчонками, случайно, плетками не хлещешься?

– Нет. И никогда не видал, чтобы хлестались. Может, это для тех старперов, кому за тридцать? Типа для заводки, чтобы хрен встал? Щас сдохну…

Однако потихоньку пришло так называемое второе дыхание. Терпимо.

Через полтора месяца, уже в начале июля, Виктор Ховрин и Миша Дроздов принимали присягу. В части по этому поводу был объявлен праздничный день. Новобранцев фотографировали в парадной форме у профессионального фотографа. Ко многим приехали родители и подруги. Мама к Ховрину не приехала, о чем долго извинялась по телефону – опять же работа. Отец, понятно, тоже. А к Мише Дроздову приехали и мать, и сестра Лиза. Лизе было шестнадцать лет. Красоты она была необыкновенной. Натуральная блондинка, глаза голубые. У нее были длинные стройные ноги, хотя еще сохранялась некоторая подростковая ломкость в позах и излишняя стремительность в движениях. Она не стояла на месте – постоянно двигалась, иногда ставила ступни носками внутрь, покусывала пальцы. Похоже, еще не умела и не знала, как пользоваться доставшейся ей от природы необыкновенной красотой и женственностью, но уже начинала о ней догадываться.

Лиза сразу же стала клеиться к Ховрину, кокетничала, строила ему глазки, и очень ему понравилась. Миша же украдкой показал ему кулак: «Даже не думай!» Ховрин с Лизой, однако, все же успели поцеловаться взасос. Когда мать с Мишей на минутку отошли, Лиза кинулась Ховрину на шею, повисла на нем и впилась губами в его рот. Насилу оторвалась. «Я буду тебя ждать!» – прошептала она Ховрину в самое пылающее огнем его ухо, лизнув еще туда своим длинным влажным языком. Этот день был действительно настоящим праздником.

Примерно в то же самое время Катя Гарцева стояла в сувенирной лавке в лондонском аэропорту Хитроу, и на мониторе в строчке 11:45 AY5755 Chicago уже высветилось «Gate open». Катя встрепенулась. Заметив это, продавщица, женщина лет сорока пяти, улыбнулась ей, показав морщинки в углах глаз и губ, и, вручая бумажный пакетик с сувенирами, сказала:

– Счастливая вы, девушка, – летите в Чикаго! А я всю жизнь так и проторчала в этом Лондоне!