Из моего прошлого. Воспоминания выдающегося государственного деятеля Российской империи о трагических страницах русской истории. 1903–1919

Под вечер ко мне пришел Нетцлин и повторил только, что лично он и его банк готовы идти навстречу нашим желаниям, но сопротивление «Лионского кредита», Национальной учетной конторы и даже банка Готтингера, всегда уступчивого, таково, что сломить его может только прямое вмешательство правительства. Я не сказал ему, что имею уже на этот счет прямое обещание Рувье и жду результатов его вмешательства. На следующий день, пятый день моего пребывания в Париже, произошла полная перемена декораций. Утром Рафалович сказал мне, что Нетцлин, Мазера, Ульман, Доризон и барон Готтингер получили приглашение явиться в министерство иностранных дел, и его запросил первый из названных лиц, не известно ли ему, зачем именно их зовут, так как никто из них не сомневается, что вызов их находится в связи с моим приездом. Рафалович отозвался полным неведением, как сказал и то, что ему ничего не известно, было ли вчера у меня свидание с председателем Совета министров.

После завтрака, около трех часов, ко мне опять приехал Нетцлин, сказал без всяких околичностей, что их группу вызвал сегодня утром Рувье и прямо заявил, что он просит их исполнить то, что составляет предмет моего приезда, тем более что ему в точности известно, каким размером займа и каким его характером я удовольствуюсь, и они решительно ничем не рискуют, сохранив в портфеле банков ничтожную сумму в какие-нибудь 300 миллионов франков русских государственных обязательств в течение даже одного года, подобно тому, как год назад Германия через посредство дома Мендельсона согласилась учесть такие точно обязательства, и притом на большую сумму.

Эта сумма либо будет включена в будущий большой заем, либо выплачена русскою казною из ее золотого запаса, если бы обстоятельства не позволили заключить консолидированного займа.

По его словам, «Лионский кредит» попробовал было возражать и доказывать, что для французских банков совсем не нужно золотого обращения в России, но его попытка вызвала такое решительное возражение со стороны Рувье и такую энергичную реплику, что устойчивое положение денежного обращения в России нужно для Франции и для ее правительства, что вся оппозиция смолкла, и представители нашей группы заявили, что они готовы войти со мною в переговоры, лишь бы я не требовал слишком большой суммы и не связывал их прямым обязательством заключить большой заем при полной неизвестности того, чем кончится революционное движение в России.

В тот же день, в пятом часу, мы собрались в помещении Парижско-Нидерландского банка и в половине восьмого принципиальное соглашение между нами было достигнуто.

Банки согласились выпустить или, вернее, сохранить в своем портфеле краткосрочные обязательства на один год на сумму в 267 миллионов франков. Процент по ним выговорен тот же, как и по аналогичному займу предыдущего года в Германии, то есть 5,5 %. Выручка по займу поступает тотчас же в распоряжение русского правительства, но оно обещает, не выдавая, впрочем, никакого письменного обязательства, оставить всю сумму во Франции для платежей по своим обязательствам. Немало крови испортили мне всякие второстепенные требования банкиров и их постоянные колебания в деталях. О каждом моем шаге я телеграфировал либо графу Витте, либо Шипову и постоянно получал подтверждение их полной солидарности со мною.

Один пакет моих депеш и ответов на них, притом далеко не полный, напечатанный в 6 и 7 томах «Красного архива», лучше моих личных воспоминаний говорит о характере моих переговоров и пережитых мною трудностях. Банки удовольствовались вполне приличною по своей скромности и по условиям времени переговоров комиссиею, и мы условились на другой же день подписать договор, с тем что он вступает в силу тотчас по моем заявлении, что русское правительство его одобряет. Так оно и было сделано.

Вечером я послал шифрованную телеграмму графу Витте и уже в половине следующего дня получил от него чрезвычайно любезную депешу с поздравлением с неожиданно достигнутым успехом и с заявлением, что он немедленно доложит государю и не сомневается в том, что его величество будет рад лично благодарить меня.

Разные второстепенные препирательства по изложению контракта потребовали еще двух дней времени, и только 9 января нового стиля я выехал из Парижа.

Глава II

Приезд в Берлин и свидание с императором Вильгельмом. – Возвращение в Петербург. – Кутлер и его проект принудительного отчуждения земли. – Беседа с графом Витте и прием государем. – Улучшение финансового положения страны. – Первая беседа с графом Витте о ликвидационном займе. – Совещание по рассмотрению положения о Государственной думе и по изменению учреждения Государственного совета. – Выступление графа Витте по вопросам о публичности заседаний и о прохождении законопроектов через Думу и Государственный совет

Я прибыл в Берлин 10 января, где и остановился всего на два дня, чтобы переговорить с Мендельсоном об отсрочке погашения некоторой части краткосрочных обязательств 1905 года, приходившихся на январь–март 1906 года, и, в особенности, исполнить приказание государя – представиться императору германскому и объяснить ему цель моей поездки в Париж и устранить ложные толкования о ней.

Я забыл упомянуть, что во время аудиенции перед моим отъездом государь сказал мне, что обострения между Францией и Германией по вопросу о Танжере его настолько беспокоят, что он не желал бы их усугублять, давая пищу выдумывать, что на меня возложено какое-либо политическое поручение, и что он предпочитает прямо и откровенно изложить через меня, для чего именно я был в Париже и что мною там сделано.

Я захватил даже с собою в дорогу малый мундир, а перед отъездом телеграфировал нашему послу в Берлине графу Остен-Сакену о времени моего приезда, о чем он был, впрочем, предупрежден и министром иностранных дел.

Принял меня император в день моего приезда, и не особенно милостиво. Мне пришлось ждать его порядочно времени, так как он долго не возвращался из своей прогулки по Тиргартену. Погода была отвратительная. В той комнате Большого дворца, в которой мне пришлось прождать добрых три четверти часа, была прямая стужа. Никого из свиты при этом не было, и только один лейб-егерь дежурил у дверей. Когда император вернулся во дворец, где он, несомненно, не проживал, – настолько он имел нежилой вид, – меня ввели в так называемую Звездную залу (Штернен-Зал), неуклюжую комнату, всю заставленную посредине витринами с моделями военных судов и с голубым потолком, украшенным золотыми звездами. Откуда и название Звездной залы. Не снимая легкой шинели, император спросил меня, согласен ли я ходить по комнате и вести беседу на ходу, так как он прозяб, а топить помещения не стоит. Конечно, я согласился, и мы более получаса ходили вдоль этой комнаты.

Когда я объяснил императору поручение государя и в связи с ним то, что я делал в Париже и чего достиг, он довольно сухо и безучастно сказал: «Я не большой финансист, и не совсем понимаю, почему России так нужно заботиться о своей денежной системе, когда у нее столько других забот», – и затем разом перешел к совершенно другому вопросу, видимо постоянно занимавшему его внимание: «Скажите, пожалуйста, господин статс-секретарь, неужели вы не считаете просто диким, что среди общего развала, среди постоянных волнений, которые могут снести все, что есть еще консервативного в Европе, две монархические страны не могут соединиться между собою, чтобы составить одно плотное ядро и защищать свое существование. Разве это не прямое безумие, что вместо этого монархическая Россия через голову монархической же Германии ищет опоры в революционной Франции и вместе с нею идет всегда против своего естественного и исторического друга».

Мне пришлось, конечно, уклониться от удовлетворительного ответа на такой неисчерпаемый, по исторической его важности, вопрос и только сказать императору, что ему лучше, чем кому-либо, известно, какие события в истории взаимных отношений двух империй изменили за последнюю четверть века то, что было так определенно и прочно на пространстве целых столетий, и – перейти затем к передаче некоторых подробностей того, что происходило у нас до моего выезда из России.

Императора Вильгельма особенно интересовал вопрос о том, известна ли мне программа политики графа Витте по рабочему вопросу и какими мерами думает он справиться с нашим движением среди рабочих, которое отнюдь не имеет чисто русского характера, а представляет собою совершенно ясно выраженное мировое явление пробудившегося стремления социалистов объявить беспощадную войну капиталу и всему буржуазному строю.

Мне пришлось ответить императору, что я совершенно не посвящен в планы графа Витте и не могу дать ему какого-либо ответа на поставленный мне вопрос, но полагаю, что чисто революционное движение среди фабричных рабочих уляжется, если только русскому правительству удастся справиться с Московским восстанием и быстро завершить демобилизацию возвращающихся из Сибири войск.

«Я имею сведения, – сказал император, – что с Москвой у вас окончательно справились, думаю также, что и в Балтийских провинциях проявленная правительством наконец решительность принесет должные плоды, но чего я никак не могу понять – это то, каким образом такой выдающийся по уму и энергии человек, как Витте, которого я так недавно видел у себя (я должен был выслушать от него очень много неприятных вещей, но не мог не согласиться во многом с тем, что его точка зрения была совершенно правильна, хотя и помешала мне в осуществлении одного предложения, которому я придавал исключительное значение; очевидно, намек на свидание двух императоров в Борках и расстроившийся план соглашения между двумя империями, подготовленного германским императором и даже подписанного обоими императорами на рейде в Борках), – как мог он допустить, чтобы его же подчиненный Кутлер сочинил чисто революционный проект о принудительном отчуждении земли, состоящей во владении помещиков?

Ведь это прямое безумие, и как же Германия справится у себя с такими же социалистическими поползновениями, если русский не ограниченный монарх по своему побуждению готов отнять то, что принадлежит единственному надежному для трона классу землевладельцев, – их историческое достояние, и отдать без оглядки крестьянам, как мне говорят, чуть ли не даром и, во всяком случае, за ничтожное вознаграждение. Ведь это же чистейший марксизм, и кто же первый становится на этот безнадежный для империи путь!»

Для меня этот вопрос был совершенно неожиданным. Я ничего не слышал о нем до самого моего отъезда, что и сказал не обинуясь императору, прибавив, что я не сомневаюсь ни на одну минуту, что государю это не было известно, что выдвинул такую мысль кто-либо из окружения графа Витте и, как бы велика ни была неустойчивость у нового кабинета, не подлежит никакому сомнению, что в порядке манифеста, то есть по воле одного государя, такую меру не удастся провести.

«Пожалуй что вы правы, так как посол мой донес вчера, что об этом безумном проекте в последние дни меньше говорят, и заметно, что решение принять такую меру встречает где-то сильную оппозицию». Это были последние слова императора, сказанные мне, после которых аудиенция была кончена, и на другой день я выехал домой.

Несколько дней спустя после моего возвращения в разговоре с графом Витте я передал ему то, что мне сказал германский император, и получил от него такой ответ: «Император совершенно прав, что такой сумасшедший проект существовал, да только в голове одного милейшего нашего с вами друга Кутлера, но, как только он мне его представил, я тотчас же уничтожил его и просил об этой безобразной мысли и не заикаться, так как нужно быть сумасшедшим, чтобы самому начать рубить сук, на котором сидишь».

9 января старого стиля я впервые встретил в Государственном совете Кутлера, которого еще не видал со времени назначения его министром земледелия, и прямо спросил его, как мог он решиться на составление проекта о принудительном отчуждении земли от помещиков, и притом в такое время.

Нисколько не уклоняясь от ответа на мой вопрос, он ответил мне просто: «Мне приказал С. Ю. Витте, и я должен был повиноваться, тем более что теперь у нас объединенное правительство, а вот когда это дело провалилось, то все отпихивают от себя ответственность и говорят, что выдумал его Кутлер. Не первый раз у нас ищут козла отпущения. Мне не осталось ничего другого, как просить графа Витте уволить меня от должности и тем показать, что я виновник всего затеянного. Вероятно, такой исход и будет принят».

На самом деле увольнения Кутлера не последовало еще некоторое время, хотя он все-таки ушел раньше, нежели весь кабинет графа Витте, и на короткое время Министерством земледелия ведал А. П. Никольский.

Я вернулся в Петербург под самый наш Новый год и мог видеть графа Витте только 2-го или 3-го числа. До встречи моей с ним меня посетили как управляющий Государственным банком Тимашев, так и министр финансов Шипов.

Первый, искренний во внешних приемах и всегда проявлявший по отношению ко мне неизменную приветливость, поздравил меня даже в несколько бурной форме с успехом моей миссии и сказал мне, что все в министерстве были уверены, что мне не удастся достигнуть никакого результата, а теперь видят, что опасность прекращения размена совершенно устранена и можно думать о переходе на нормальный способ ведения дел, тем более что и вести из провинции гораздо более спокойны: требование денег значительно меньше, чем было в начале зимы, от управляющих отделениями банка получаются более спокойные известия, и там, где одно время требовали только золото, теперь относятся совершенно спокойно к заявлениям, что его нет в наличности и ожидается прибытие через некоторое время, а пока просто берут бумажки по-прежнему, и нигде не было вообще резких столкновений с публикой.

Шипов встретил меня, наоборот, в очень мрачном настроении. Краткосрочный заем в 267 миллионов франков, по его мнению, отнюдь не разрешает вопроса и не устраняет необходимости введения принудительного бумажного обращения, о чем он будет вновь настаивать перед Финансовым комитетом, несмотря на заключенную мною операцию, тем более что и несколько более благоприятные сведения от многих казенных палат о поступлении государственных доходов за последние дни не заслуживают большой веры, так как они могут быстро смениться такими же катастрофическими известиями, которые уже поступали ранее за октябрь и ноябрь месяцы.

Приглашенный мною к себе в день моего приезда главный бухгалтер Департамента казначейства очень опытный и вдумчивый Г. Д. Дементьев дал мне сведения гораздо более близкие к оценке положения Тимашевым, нежели Шиповым, и решительно встал на мою точку зрения о необходимости не решаться на приостановление размена, а выпустить разом 100 миллионов рублей, под обеспечение французского займа, как поступившие уже на счета Государственного банка, и выждать, что покажет будущее. Он выразил даже догадку, что с ликвидацией Московского восстания начнется прилив денег в кассы, вследствие простого упорядочения отчетности Казначейства, и окажется даже возможным скоро сократить бумажное денежное обращение, и дело войдет в норму, лишь бы не было новых революционных вспышек. Дементьев прибавил, что он все время уговаривает своего министра не торопиться с его указом о приостановке размена, но не имеет никакого успеха и очень рассчитывает на меня в этом смысле.

Граф Витте принял меня внешне вполне корректно. Благодарил за оказанную помощь, не скрыл, что мало надеялся на успех, что считает его при существующих условиях огромным, но сказал, что не думает выдержать нашего денежного обращения, так как вообще не видит никакого просвета и смотрит на вещи самым безнадежным образом, не чувствуя доверия к себе государя и не видя его готовности идти дальше по пути реформ и введения у нас настоящей, а не «детской», как выразился он, конституции, с уступкою народному представительству большей части своих прав.

Государь принял меня на другой день и оказал мне самый милостивый прием. Его выражения благодарности за успешно и быстро проведенную операцию в Париже дышали такою простотою и сердечностью, и весь его внешний вид был настолько спокоен и уверен в миновавшем остром кризисе, что я не удержался и прямо спросил его, на чем основано его такое спокойное настроение и действительно ли он считает, что Рубикон перейден и остается только ждать полного окончания разгоравшейся смуты.

Его ответ я хорошо помню и сейчас. «Да, я совершенно спокоен за будущее, и был бы еще более спокоен, если бы у меня была уверенность в том, что правительство не будет шататься из стороны в сторону, как делает оно на каждом шагу. Вот вас не было здесь всего две с небольшим недели, а сколько за это время сделано невероятных по своим последствиям шагов.

Переделан избирательный закон в таком смысле, что меня пугают самыми тяжелыми последствиями в смысле будущего состава Государственной думы.

Без моего разрешения разработан был закон об отобрании земель от помещиков, и когда я узнал о нем, то мне сказали только, что без этой уступки крестьянам нельзя справиться со смутою. Ведь под этим предлогом и меня можно, и даже следует лишить моей власти, потому, что это нужно для успокоения страны, и где же предел, на котором можно остановиться?

Я хочу честно исполнить мое обещание, данное Манифестом 17 октября, и дам народу право законодательной власти, в указанных ему пределах, но если соберется Дума и потребует лишить меня моей исторической власти, что же, я должен не защищаться и уступить все, что только от меня будут требовать?

Вот, на днях начнутся под моим председательством работы по пересмотру Основных законов и по согласованию закона о Государственном совете и о Думе с Манифестом 17 октября. Я приказал включить вас в состав совещания, и вы увидите сами, что я готов дать все, что нужно на самом деле, но уступать на каждом шагу и не знать, где остановиться, – это выше моих сил, и я не вижу, чтобы мои новые министры имели перед собою ясную программу и готовы были твердо управлять страною, а не только все обещать и обещать».

На этом государь отпустил меня, сказав мне в самом шутливом тоне на мое замечание, что весь мой успех зависел только от того, что он разрешил мне обещать французскому правительству нашу поддержку в Альхесирассе: «Не уменьшайте ваших заслуг, вам не миновать опять поехать в Париж, когда настанет пора говорить о большом ликвидационном займе, и тогда я сам скажу графу Витте, кого я хочу послать, и даже не стану спрашивать вас, потому что знаю, как охотно исполните вы всякое мое желание».

Для доклада результатов моей поездки в Париж Финансовому комитету я составил подробную записку, коснувшись в ней и условий будущего ликвидационного займа. Я рад тому, что большевистское «Госиздательство» нашло ее в архиве Министерства финансов и напечатало ее целиком в VII томе «Красного архива».

Не воспроизводя ее, я могу, однако, сослаться на нее, так как она освещает многое из пережитого мною лучше, нежели я мог бы исполнить по памяти, и дает мне возможность более определенно говорить о займе 1906 года и бороться с пущенною в обращение графом Витте новою несправедливостью по отношению к моему участию в этом деле.

Заседание Финансового комитета состоялось у графа Сольского вечером 4 января. Все в один голос горячо благодарили меня, молчал только И. П. Шипов, да мрачен и несловоохотлив был граф Витте. Шипов снова внес проект указа о приостановлении размена, настойчиво мотивируя его необходимость недостаточностью размера займа и плохими сведениями из отделений Государственного банка и от Казначейства.

Решительно возражал Шипову Иващенков, настаивая на необходимости воспользоваться достигнутым мною успехом, чтобы выиграть время и посмотреть, насколько оправдаются мрачные предсказания министра финансов, или, напротив того, выяснится, что перелом революционного движения отразится постепенным восстановлением нормального состояния государственной и банковской кассы. Того же мнения придерживался и Череванский, и после долгих споров Финансовый комитет, не доводя дела до голосования и вероятного разногласия с министром финансов, решил собираться ежедневно, следить за ходом дела, но размена пока не приостанавливать и не вводить новой тревоги и в без того неспокойное состояние денежного рынка.

Действительность вполне оправдала такое решение. По мере успокоения страны под влиянием ликвидации Московского восстания и успокоения в Сибири революционное движение стало повсеместно и быстро идти на убыль. Поступление налогов выровнялось, задержанные платежи вернулись в приходные кассы, истребование денег из сберегательных касс почти приостановилось, начался обычный для конца зимы приток денег на сбережение, оживилась деятельность частных банков, и Государственный банк не только не видел нужды в новых выпусках кредитных билетов, но началось накапливание билетов в его кассах. Управляющий банком Тимашев возбудил даже вопрос об уничтожении сожжением до ста миллионов рублей, и получил на это согласие, что произвело отличное впечатление у нас и за границею.

Поступивший на подкрепление нашего золотого фонда за границею новый краткосрочный заем оказался на первых порах вовсе неиспользованным, и настроение Парижской биржи также заметно окрепло. И. П. Шипов стал молчаливо успокаиваться, и вопрос о введении принудительного курса как-то сам собою перестал волновать и Министерство финансов, и весь Финансовый комитет.

Январь прошел для меня в общем совершенно спокойно, Витте не проявлял ко мне недавней враждебности и даже минутами заговаривал в совершенно дружелюбном тоне, а однажды как-то после заседания Финансового комитета попросил меня заехать к нему переговорить по одному интересующему его вопросу, но не сказал, по какому именно. Это было в самом начале февраля, потому что он назначил мне быть у него в день именин жены, и я предложил перенести свидание на следующий день.

Когда я пришел к нему, он долго развивал свои соображения о необходимости теперь же готовиться к большому ликвидационному займу, пользуясь улучшением Парижской и Берлинской бирж, и сказал, что у него созрел в голове большой план заключения крупного международного займа, в котором участвовали бы все страны Европы и даже Америка, что он заручился уже принципиальным согласием Германии и имеет даже совершенно твердое обещание Мендельсона и такое же обещание американского Моргана, приглашающего даже его, графа Витте, приехать в Париж в конце марта, когда и он там будет.

В согласии Франции у него нет ни малейшего сомнения, так как он ведет почти ежедневную переписку с Нетцлиным, условился с ним даже тотчас после моего выезда из Парижа относительно типа и размера займа и думает, что Нетцлина ему удастся убедить в самом близком времени приехать сюда для окончательных переговоров. Он прибавил, что, очевидно, опять придется ехать за границу мне, но что эта поездка будет простой прогулкой, так как он все настолько подготовил, что мне останется только подписать готовый контракт, во всем согласованный с международным синдикатом с Морганом во главе.

Я собирался уже было уходить, как граф Витте остановил меня и сказал, что имеет сделать мне предложение не только от своего имени, но и от государя, давшего ему разрешение уговорить меня его именем. Он предложил мне занять место государственного контролера.

Я тут же наотрез отказался, объяснив ему всю несообразность такого предложения после того, среди каких условий покинул я Министерство финансов, и просил не настаивать на этом и даже освободить меня от необходимости приводить лично государю мои основания к такому отказу.

Казалось, он был даже доволен моему отказу, но на другой день, в воскресенье, приехал совершенно неожиданно ко мне и в течение целого часа всячески настаивал на том, чтобы я принял это предложение и сделал угодное государю. Я на это снова не согласился и предложил испросить личную аудиенцию у государя, чтобы привести мои основания, в твердом убеждении, что государь их поймет и не осудит меня.

На это граф Витте не пошел, весь вопрос канул в вечность, а потом, уже в половине апреля, когда мне привелось снова видеть государя, он сказал мне, что был вполне уверен, что я не приму назначения, и даже сказал об этом графу Витте, прибавив, что как же он зовет меня в контролеры, когда так недавно настоял на невозможности назначить меня председателем Департамента экономии из-за моего неуживчивого характера.

Весь февраль месяц ушел на участие мое в совещании под председательством государя по пересмотру положения о Государственной думе, по изменению учреждения Государственного совета в связи с новыми положениями Думы и по согласованию с этими положениями Основных законов.

Из всех заседаний этого времени особенно свежими в памяти остались у меня два заседания: 14 и 16 февраля.

В первом из этих заседаний граф Витте с особенною настойчивостью доказывал недопустимость у нас публичных заседаний Думы и Совета.

К всеобщему изумлению, он оправдывал свою мысль тем, что наша публика настолько невежественна, что она превратит законодательные учреждения в арену сплошных скандалов и будет только издеваться над министрами, бросая в них, как он повторил подряд четыре раза тоном величайшей запальчивости, «мочеными яблоками да ревущими кошками».

На него обрушились решительно все участники совещания и даже такой человек, как Победоносцев; он попросил слова у государя и сказал: «Зачем же было заводить все дело, писать манифесты, проводить широкие программы обновления нашего государственного строя, чтобы теперь говорить, что мы созрели только до скандалов да моченых яблок и дохлых кошек. Вот если бы Сергей Юльевич сказал нам, что он кается во всех своих мыслях и просит вернуться к старому Государственному совету и совсем отказаться от привлечения толпы в нашу законодательную работу, к которой она не подготовлена, то я бы сказал вам, государь, что это мудрое решение, а то дать всякие свободы и права и сказать людям: читай только в газетах, что говорят народные избранники, – этого не выдержит никакая власть».

Государь положил конец таким спорам, сказав просто: «Разумеется, этого нельзя допустить; заседания должны быть публичны».

В том же заседании граф Витте поднял и другой, не менее неожиданный вопрос.

Обсуждался тот параграф учреждения Государственного совета, который устанавливал для наших законодательных палат тот же принцип равенства, какой усвоен почти всеми государствами, имеющими двухпалатную систему законодательства, а именно, что законопроект, принятый нижнею палатою, поступает на рассмотрение верхней, и в случае непринятия ею считается отпавшим. Точно так же законопроект, возникший по почину верхней палаты и принятый ею, поступает на рассмотрение нижней палаты, и в том случае, если она отвергнет его, считается также отпавшим. Ни в одном из этих двух случаев верховная власть не участвует своим решением и его не утверждает.

Граф Витте, сначала в очень вялой и даже малопонятной форме, стал говорить, что нельзя ставить верховную власть в положение пленника законодательных палат и еще менее допустимо делать народное благо зависящим от каприза которой-либо из палат, так как не подлежит никакому сомнению, что у нас, как, впрочем, и везде, сразу же установятся дурные отношения между палатами, и то, что одна назовет белым, другая непременно назовет черным, и наоборот, так что следует просто ожидать: что бы ни «выдумала» нижняя палата – верхняя отвергнет, и «в этом даже большое благо для государства», но зато и всякий проект, вышедший из почина верхней палаты, будет, «разумеется, провален» нижнею.

Из такого положения необходимо найти выход, «ибо нельзя же допустить, чтобы все остановилось в стране из-за взаимных счетов двух враждующих палат», и такой выход он предложил в виде особой статьи, редакцию которой он просил разрешения прочитать обер-прокурору Святейшего синода князю Алексею Дмитриевичу Оболенскому.

Она заключалась в том, что каждый проект, принятый Думою, поступает на рассмотрение Государственного совета, и если не будет принят последним, то возвращается в Думу, и если она примет его большинством двух третей голосов, то он поступает непосредственно к верховной власти, которая может или отвергнуть его, и в этом случае он считается окончательно отпавшим, или утвердить его, и в этом случае проект принимает силу закона, без нового рассмотрения его Государственным советом.

Так же точно поступается, если законопроект, принятый Государственным советом по его инициативе, отвергается Думою. Он поступает обратно в Совет, рассматривается им вторично и, будучи принят квалифицированным большинством двух третей голосов, представляется непосредственно государю императору, и получает силу закона или отпадает по его непосредственному усмотрению.

Не подготовленный к такой новой мысли, вовсе не возникавшей при первоначальном рассмотрении в совещании графа Сольского, в котором, однако, граф Витте постоянно бывал и принимал самое деятельное участие, государь ждал, чтобы кто-нибудь из участников попросил слова и выступил по возбужденному, совершенно неожиданному вопросу.

Несколько минут длилось томительное молчание, и первое слово спросил граф А. П. Игнатьев, который заявил, что он совершенно удивлен возбужденным предложением и мало усваивает себе даже цель его. Он видит только, что при взгляде графа Витте на предстоящую законодательную работу двух палат едва ли даже нужно их учреждать, потому что законодательствовать будет одна верховная власть, коль скоро все, что придумает нижняя палата, будет непременно отвергнуто верхнею, и наоборот; очевидно, что при обязательном возвращении отвергнутого проекта в ту палату, где он возник, она из простого упрямства соберет две трети голосов, и дело поступит на решение монарха.

Последний явится, таким образом, единственным виновником судьбы всего законодательства, и на него падет целиком ответственность за прохождение всех законопроектов.

Если он не утвердит то, что дважды одобрила нижняя палата, – создается разом конфликт между верховною властью и палатою, который всегда и всюду приводит к самым прискорбным последствиям, если же он пойдет за палатою, создается осложнение между нею и тою палатою, которая, быть может, по самым серьезным основаниям, не нашла возможным одобрить проект при первом рассмотрении, видя в нем вред для государства.