Алфавит грешника. Часть 2. Было Не было Могло

5

 
А я обычным человеком,
Каков и есть, лежал, дрожа,
Поникнув головою пегой
У рокового рубежа.
 
 
Листая в памяти страницы
Своих деяний – день за днём,
Ища, чем можно обелиться
В пути запутанном моём.
 
 
Не зная, как всё обернётся,
Ловя обрывки странных фраз
Из уст в халатах инородцев,
Мной озадаченных сейчас.
 
 
Продрогнув под простынкой голой,
Ещё не зная, что к жене
Уже прислушался Никола
В её молитве обо мне,
 
 
Пока, полученное налом,
Врачи делили не спеша,
И, не держа мочи и кала,
Я отходил от АКаШа.
 

«Горе, что чернее солнца…»

 
Горе, что чернее солнца
В час затемнения луной,
Без единого оконца
Опустилось надо мной.
 
 
И не свалишь всё на случай,
На судьбы слепой огрех,
Видно, просто невезучий
Или это – как у всех.
 

«Горит полярное сиянье…»

 
Горит полярное сиянье,
Фосфоресцируя снега:
Со стужей в противостоянье
Сдалась недельная пурга.
 
 
Вновь пыл охоты рвёт и мечет,
Хотя, лишь выйду на крыльцо,
Куржак обхватывает плечи
И даже целится в лицо.
 
 
Зато со мною снега шёпот,
Спокойных мыслей ровный лёт.
И песня в собственных синкопах,
Что человек себе поёт.
 
 
А все грехи, и лихолетство –
Ничто пред снежной тишиной,
Когда покой уносит в детство,
Где чист был сердцем и душой.
 
 
И мне яснее с каждым шагом:
Дойду, добуду, донесу,
Сколь не опасен склон оврага
И наледь гиблая внизу.
 
 
Не зря же, лазерною гранью
Чертя речушек берега,
Горит полярное сиянье,
Фосфоресцируя снега.
 

«Город этот не мой и страна не моя…»

 
Город этот не мой и страна не моя,
И планета, похоже, чужая,
Если царствуют в них гигабайты вранья,
Беспринципность и злоба без края.
 
 
Вообще для меня есть ли жизни удел?
Может там высоко за семью облаками,
От рожденья о чём и помыслить не смел,
А тем более тронуть руками?
 
 
Но рычит надо мною чиновная рать,
И смеётся народа властитель,
Что стою перед ними, как пойманный тать,
Думавший что – отец и учитель.
 

«Горнолыжница. Горнолыжница…»

 
Горнолыжница. Горнолыжница.
То ли видится, то ли слышится.
 
 
С перепою иль из мечты
Рядом, около – снова ты.
 
 
Вся как белая, как на белом.
Голубые глаза, как край.
Застываю оторопело.
Здравствуй, милая, и прощай.
 
 
Эти склоны – твое убежище,
Где весенний снег чист и свеж ещё.
 
 
А ты властная госпожа,
Незнакомых гостей встречая,
Поишь, мучая и стужа
Горным воздухом вместо чая.
 
 
Замечательная негодница,
Не ботаница и не модница.
 
 
Несравненная. И умела
Всё ты вовремя – невзначай.
Застываю оторопело.
Здравствуй, милая, и прощай.
 
 
Чтоб над снежною тканью зыбкою
Одарить как тогда улыбкою.
 
 
Мне с тобою позор не страшен,
Мне беда с тобой – не беда,
Если сладкие встречи наши
В память врезались навсегда.
 
 
Ты – единственная. Ты – одна.
Кто была для меня нужна.
 
 
Помни это, покуда дышится.
Горнолыжница. Горнолыжница.
 

«Горько, горестно – не скажи!..»

 
Горько, горестно – не скажи!
И забыться бы, да не в силе,
Чтоб как в детстве нас от обид и лжи
Звери сказочные уносили.
 
 
Больно, боязно – невтерпёж!
Но задумайся – всё по делу,
Грёзы юности не вернёшь,
Если молодость пролетела.
 
 
Ай, как холодно! Холодна слеза!
Стала кровь темна и тягуча.
И закрыла навеки от нас небеса
Крепче камня могильного туча.
 

«Грехи мои останутся грехами…»

 
Грехи мои останутся грехами:
Не отмолить у неба и людей,
Не расплатиться песней и стихами,
И даже кровью гордою моей.
 
 
Так проклята будь, подлая минута,
Похмельного сознания изгиб,
Когда, тебя с другою перепутав,
Пошёл за ней, добился и погиб.
 
 
Ей ни к чему страдания былые
И радости иссякшие струи,
Где, словно незабудки голубые,
Безвольно отцвели глаза мои.
 
 
Напрасно я надеялся, болезный,
Да и она всё видела не так
В своих мечтах туманных, бесполезных,
В обыкновенных девичьих мечтах.
 
 
Поэтому, вкусив житейской прозы
Я, встав у предначертанной черты,
Выслушивал, упрёки и угрозы,
И хорошо лишь, что она – не ты.
 
 
А рядом, упиваясь сладострастьем,
Пел соловей, о безвозвратном пел,
О том далёком, чуть не ставшем счастьем,
В котором я с тобой не преуспел.
 
 
И про грехи – им тоже выйдут сроки.
Последний час, он ближе с каждым днём,
Чтоб слёзы, что твои залили щёки,
Меня настигли огненным дождём.
 

«Гуляй, мой милый, всё равно…»

 
Гуляй, мой милый, всё равно,
Разгул последствий не отымет,
Кому с рожденья суждено
Жить вожделеньями своими.
 
 
Ведь как судьбе не прекословь,
Остерегаясь бестолково,
Свободой порченая кровь
Не может не вести к оковам.
 
 
А там, поверженный врагом,
Останься с прежнею натурой,
Принудят – бей, и ни при чём
Ни рост и ни мускулатура.
 
 
Как не придётся тяжело,
Какие беды не нахлынут,
Не морщь высокое чело,
Держа в уме первопричину.
 
 
Пред вохрой взгляда не коси,
Цени себя и локоть братский:
Всё остальное на Руси
Есть зло и ложь, и пламень адский.
 

«Гуляют женщины вокруг…»

 
Гуляют женщины вокруг
Изысканно и деловито
С показом бюста, ног и рук
Из мрамора иль селенита.
 
 
Легка походка, томен взор
И ткань, обтягивая тело,
Даёт мечтам такой простор,
Что сердце бьётся ошалело.
 
 
Но только, кто мы им, друзья,
Стеснённые стенокардией,
В тенётах мифов и вранья,
Привитых в годы молодые.
 
 
Себя отдавшие стране,
Предавшей нас и предающей
По устоявшейся цене
Барыгам, ныне власть имущим.
 
 
А сохранившуюся стать
Кавалергардов недобитых,
Как этим женщинам понять
С душой из габрро иль гранита.
 

Д

«Дабы не стало будущее темью…»

 
Дабы не стало будущее темью,
Где, как тела, ждёт души тлен и прах,
Господь уравновешивает семьи,
Коль заключён их брак на небесах.
 
 
Так праведница к грешнику стремится,
Чтоб возвратить его на верный путь,
Чтоб он забыл про выверты с блудницей,
Вкус опьяненья и похмелья муть.
 
 
А верующий в царствие благое,
Взяв грешницу, не расстаётся с ней,
Во имя общих счастья и покоя
Воспитывая праведных детей.
 

«Даже не видя лоно…»

 
Даже не видя лоно,
Порченное изменой,
Встал я ошеломлённый
Сценою откровенной.
 
 
Слёзы, как сварки брызги,
Мне обжигали веки,
Был я родным и близким,
Стал я чужим и неким.
 
 
Разве я мог сдержаться,
Статочное ли дело,
Если под скрип матраца
Она на меня глядела?
 
 
Было – не отрицаю.
Стало – на время легче,
Всё рассказав полицаю
С мордою типа брекчий.
 
 
И будто бы кто их режет,
Женщины закричали:
Две – на могилах свежих,
Третья – в судебном зале.
 
 
Где адвокат отпетый,
Путал мозги присяжным,
Как не казалось это,
Лишним мне и неважным.
 
 
После сорокоуста,
Просьб и молитв бесплодных,
Понял я, как мне пусто.
Между себе подобных.
 
 
Нет никого на свете
С кем без напряга просто,
Будь он хоть тем, хоть этим:
Грешник или апостол
 
 
Но и в краю таёжном,
Шествуя лесосекой,
Помню я всё, что можно
Некоему о некой.
 

«Далеко-далеко от высокой звезды…»

 
Далеко-далеко от высокой звезды,
Что укрылась туманом как белою маской,
Наклонились деревья у вечерней воды,
У пруда, где кувшинки купаются с ряской.
 
 
Там меж сотни домов есть один небольшой,
Крытый толью и сам от дождей почерневший,
Под защитой которого с чистой душой
До шестнадцати лет жил пацан загоревший.
 
 
У дощатых ворот тот же клён и скамья.
Но теперь я боюсь не хулы и не дрына –
Вдруг забыла родная своего соловья,
Белолобого, гордого, нежного сына?
 
 
Пусть судьбу не удастся мне переиграть,
Пролетевшую путая, муча, встревая,
Всё равно я приду, чтобы бедную мать
Попросить о прощенье, покуда живая.
 
 
Пересилю себя, постучу и войду,
Раскрасневшийся вмиг и внезапно уставший,
Брошусь в ноги её и скажу, что найду
Средь листвы прошлых лет, бесполезно опавшей.
 

«Девушка с фигуркою гимнастки…»

 
Девушка с фигуркою гимнастки,
Вот и хорошо, что молода,
Если исчисляешь без опаски
Мною зря прожитые года.
 
 
У тебя глаза свежей сирени
И горячий заводящий взгляд,
Под которым робок и смиренен
Я, как тридцать лет тому назад.
 
 
Это уже было. Мы с тобою,
Невзначай отбившись от друзей,
Прикрываясь холодом и тьмою,
Оказались в комнатке твоей.
 
 
Где, не обменявшись именами,
Разжигали, истязая ночь,
Искру, пробежавшую меж нами,
Что не погасить, не превозмочь.
 
 
А когда иссякла страсти сила
Иль проснулась грозная родня,
Утро нас, казалось, разлучило
Навсегда – до нынешнего дня.
 
 
И хотя ты обновила тело,
Но, едва притронусь я, оно
Вспомнит, что желало и умело
На двоих, со мною заодно.
 
 
Только вот обидно мне отчасти,
Зная продолженье наперёд:
Кроме кратковременного счастья,
Это ни к чему не приведёт.
 

«Девчонке купили коробочку мела…»

 
Девчонке купили коробочку мела,
И тут же она принялась за дела,
Раскрасив асфальт, как могла и умела,
Снабдив его текстом таким, как смогла.
 
 
Чтоб знали прохожие, не перепутав:
Вот мама, отец, младший брат, вот она,
Собою довольная, как и дебютом,
А все они вместе – родная страна.
 
 
Но дождик прошёл и рисунки исчезли,
Как будто и нет ни страны, ни семьи,
Ну, что тут поделаешь, ежели, если
Так Бог исполняет задумки свои.
 

«День осенний чист и резок…»

1

 
День осенний чист и резок
В первых числах сентября:
Лайда, озеро, пролесок –
Тундра, проще говоря.
 

2

 
Гляньте: словно с натюрморта
Гриб, румяней, чем калач,
И небитый, смелый, гордый
Краснобровый куропач.
 
 
Холодок ромашки влажной,
Где кипрей светил горяч,
И небитый, вольный, важный
Краснобровый куропач.
 
 
Волны вызревшей морошки.
Ветер, кинувшийся вскачь,
И небитый, несторожкий
Краснобровый куропач.
 
 
Мягкий мох, шиповник острый –
Всё открыто, как ни прячь,
И небитый рыже-пёстрый
Краснобровый куропач.
 
 
Меж кустов пожухлых пятна
Заячьих линялых гач,
И небитый крепкий, статный
Краснобровый куропач.
 
 
Чей-то след по чернотропью,
Бормотание и плач,
И пока не битый дробью
Краснобровый куропач.
 

3

 
Верит он, что жизнь без края,
Срок придёт – и он, влюбя,
Выберет из целой стаи
Куропатку для себя.
 
 
Заведёт семью большую,
Охранив от падежа,
Самку верную милуя,
Верховодя и строжа.
 
 
Это будет, несомненно,
Помешать кто сможет им
В ими выбранной вселенной,
Бесшабашно молодым!
 

4

 
А пока он лишь довесок
К этой сказочной поре:
Лайда, озеро, пролесок –
Проще, тундра в сентябре.
 

«Державы чьей и где – не знаю…»

 
Державы чьей и где – не знаю,
Открытый ливням и ветрам,
Стоит, провалами зияя,
Величественный, древний храм.
 
 
Там тишина, там жизнь в опале,
Лишь меж дымящихся камней,
Среди чудовищных развалин –
Клубы беснующихся змей.
 
 
Никто не видел, но поверьте:
От незапамятных времён
Там обитает ангел смерти,
Владелец тысячи имён.
 
 
В жару и стынь, и в тишь, и в ветер,
Не упустив черты любой,
Он в нас, во всё живое метит
Неотвратимою стрелой.
 
 
Не ускользнуть, не отвертеться –
Что суждено, то суждено:
Чуть вздрогнет раненое сердце,
И остановится оно.
 
 
Но не заметит мир и город
В том ровным счётом ничего,
И только те, кому я дорог,
Всплакнут у тела моего.
 

«Диакон с молитвою…»

 
Диакон с молитвою.
Купчиха с купцом.
А друг с острой бритвою
Глядит молодцом.
 
 
Монах с камилавкою.
Купец у купца.
А друг мой с удавкою,
Держи молодца.
 
 
Алтарник с подсвечником.
Куражист купец.
А друг мой с тэтэшником,
Каков молодец.
 
 
Епископ в кукольнике.
Меха на купце.
А друг мечет стольники
Петь о молодце.
 
 
Игумен в подряснике.
Мент лезет к купцу.
А другу всё праздники,
Всё в кайф молодцу.
 
 
Послушник с перловкою.
Купец вдрабадан.
А друг с остановкою –
Опять в Магадан.
 

«Для кого-то как божья милость…»

 
Для кого-то как божья милость,
А кому-то, грозя бедой,
Русло речки переменилось,
Льдами сдавленная весной.
 
 
Забивая протоку илом,
Топляками, сырым песком,
Так что летом её схватило
Задернившимся языком.
 
 
После, быстренько, лоскутами
Всё вдоль берега заросло –
С черемшою между кустами
И ромашками, где светло.
 
 
Птицы певчие свили гнёзда
По обычаю своему
В гуще вымахавших подростов,
Кооптируемых в урему.
 
 
Вместо заячьих троп рябые
Муравейники наросли,
И пропали следы любые
Обрабатываемой земли.
 
 
Словно не было слёз и пота,
Крепких изгородей и меж
И напрасной была работа,
Ради жегших сердца надежд.
 
 
Так что думайте, братцы, сами,
Что к чему, и о чём это я
Пересказываю стихами
Часть природного бытия.
 

«Для чего у опушки…»

 
Для чего у опушки,
Где лесной виноград,
Мне три разных кукушки
Куковали подряд,
 
 
Обещав ненароком
И с разбросом таким,
Что до самого срока
Срок неопределим.
 
 
Первой крик, словно плачет,
Словно просит: «Не пей!
Или года иначе
Не прожить меж людей».
 
 
А вторая с подхода
Вторит ей: «Не кури!
Будешь жить больше года
И не меньше, чем три».
 
 
Что последняя хочет –
После тех не секрет!
И за это пророчит
Мне несчитанно лет.
 
 
Но не знали кукушки,
Да откуда им знать,
Что чеченские пушки
Заряжают опять.
 
 
И что муфтий Кадыров
Объявил газават
Для убийства кяфиров
Беспощадно, подряд.
 
 
Что сынок его младший,
Горделив и горласт,
Над останками павших
Резать русских горазд.
 
 
А когда в самоходке
Я убитый горел,
Было мне не до водки,
Не до с бабами дел.
 
 
Лишь в небесном овале
Мать в обнимку с отцом
Чадо бедное звали,
Исчезая – втроем.
 
 
Так зачем у опушки,
Где цветет резеда,
Куковали кукушки,
Куковали тогда?
 
 
Или чтобы не струсил,
Честно идучи в бой,
Объясни мне, Иисусе,
Вот я весь пред тобой.
 

«До тверди грешной снизойдя…»

 
До тверди грешной снизойдя,
Не затеряться чтобы всуе,
Потоки буйного дождя
Резвятся, тешась и танцуя.
 
 
Который день течёт, течёт.
Никто, ничто их не ослабит:
Разверзлись хляби вечных вод,
Неиссякаемые хляби.
 
 
Давно затоплены ряжи,
Поникли липы и берёзы,
И в норках спрятались стрижи –
Живые средства для прогноза.
 
 
Зато довольна детвора,
По лужам прыгая с восторгом,
Передвигаясь средь двора
В дырявых ящиках горторга.
 
 
Да продавщицы из ларьков
Довольны выручкой спиртного –
Два выходных у мужиков,
И нет им отдыха другого.
 
 
А у кого посменный труд,
Когда из транспорта вылазят,
Те красной армией клянут
Засилье сырости и грязи.
 
 
Но безразличны небеса,
Не тронет радость их и горе,
И за грозой спешит гроза,
Как мысли в пьяном разговоре.
 

«Долдонят мне учёные страны…»

 
Долдонят мне учёные страны,
Что энтропия – главная причина
И смысл того, что смерть и жизнь равны
Для человеческого сына.
 
 
Чем хуже я секвой или елей,
Баньянов, тисов, сосен, баобабов,
Тысячелетьями исчислен возраст чей
В трудах ботаников известного масштаба.
 
 
Чем хуже я гранита и кремня,
Отрогов горных, скального откоса –
Рождённые задолго до меня,
Они не знают времени износа.
 
 
Чем хуже я заливов и озёр,
Ключей болотных, забереги края –
Всего, что видит человечий взор,
Из окружающего выбирая.
 
 
Чем хуже Солнца я или Луны,
Фотонов, кварков, атомов, нейтрино,
Создавших мир, где жизнь и смерть равны
Для человеческого сына.
 
 
А как же бог, евангелии, ад,
Стигматы, епитимии, спасенье,
И почему беспомощно молчат
Об этом воды, чащи и каменья?
 

«Дорог без счёта – путь у всех один…»

 
Дорог без счёта – путь у всех один,
Будь раб ты или грозный господин.
 
 
Но как он сладок, этот грешный путь,
О чём, пройдя его, не позабудь.
 
 
Благодаря за дар их мать с отцом
В преддверье встречи с сущего Творцом.
 

«Друзья мои смеялись надо мной…»

 
Друзья мои смеялись надо мной,
Что перенять не мог их блеск и лоск:
Среди говорунов – почти немой,
Среди задир – податливый как воск.
 
 
Но мне Господь, пусть он велик и строг,
А я пред ним беспомощен и мал,
Трудами матери моей в урочный срок
Жену для продолженья рода дал.
 
 
Тьму жизни красотою оттеня,
Достоинствами, что не перечесть,
Не ровня мне, но приняла меня
Она, как крест свой и таким, как есть.
 
 
И не боясь трудов, невзгод и мук,
Пока искал я истину в вине,
Теплом и лаской где души, где рук,
Вернула мной потерянное мне.
 
 
Чтоб перестали мы смотреть поврозь,
Чтоб нас у нас никто не мог отнять,
И даже невозможное сбылось,
О чём просила пред всевышним мать.
 
 
Не всем же жить в столичных городах,
Ходить на Эсмеральду и футбол,
Тогда как фруктами мой дом насквозь пропах,
И я себя в трудах своих нашёл.
 
 
Хотя, как прежде, прост и нелюдим
В сравнении с друзьями, что умны,
При власти, на виду, и, как один,
Уже по паре раз разведены.
 
 
Им собственное мнение – закон,
Им не принять, что люди говорят:
«Любой мужчина счастлив, если он
На настоящей женщине женат».
 

Е

«Евреи – обычные грешные люди…»

 
Евреи – обычные грешные люди,
Пусть даже когда-то и жил Илия,
А те, что сегодня – и в лести, и в блуде,
Не лучше, не хуже, чем ты или я.
 
 
По виду очкарика-интеллигенты,
Ваятели, книжники, бухгалтера,
Свидетели, зрители и абоненты,
По сути, как ты или я – фраера.
 
 
Но есть пострашнее воров и бандитов
Из этой, довольно приличной, среды
Отдельные выходцы, скажем открыто,
Кого на Руси называли «жиды».
 
 
Не дай вам господь повстречаться с такими,
Такой, если с ним заведёте дела,
Введёт в искушенье, заманит и кинет,
Разув и раздев, почитай, догола.
 
 
И скроется в местности, звавшейся Истов,
Откуда нет выдачи ни для кого,
Где мёртвое море и центр сионистов,
О ком я не знаю почти ничего.
 
 
Тогда как евреи – обычные люди,
Пусть даже когда-то и жил Илия,
А те, что сегодня – и в лести, и в блуде,
Не лучше, не хуже, чем ты или я.
 

«Едва ты только захотела…»

 
Едва ты только захотела
Иль приняла похожий вид,
Твой запах лона, губ и тела
Меня дурманит и манит.
 
 
Горячих рук прикосновенье,
Глаза, зовущие к себе,
Мне обещают обновленье
Наперекор моей судьбе,
 
 
Мой дух испытывавшей строго:
Сначала – нищею сумой,
Затем, с соизволенья бога,
Карымской чёрною тюрьмой.
 
 
Друзьями преданный своими
По воле сволочных властей,
Я поквитался кровью с ними,
Согласно совести своей.
 
 
Отбыв срок полный приговора
За очистительную месть,
Не стал ни сукой я, ни вором,
Оставшись, кем я был и есть,
 
 
Ненужным этому народу,
Что, жаждой денег одержим,
Не может воспринять свободу
Холопским разумом своим.
 
 
Но в этот миг, перед тобою
И я забуду про неё,
Пока нам хорошо обоим,
Впадая в полузабытьё.
 

«Ежели жизнь, как одежда кургузая…»

 
Ежели жизнь, как одежда кургузая,
Жмёт, расползается, давит под дых,
Боже, не силы мне дай, так иллюзию
Осуществимости целей моих.
 
 
Дабы ночами не мучился мороком,
А просыпаясь, силён был и свеж,
Видя вокруг, что мне любо и дорого
Вместо притворства чиновных невеж.
 
 
Или отправь меня в дали далёкие:
В чащу, в пустыню, в заброшенный край,
Наедине, без самсунга иль нокиа,
И навсегда со мной связь потеряй.
 

«Если вьются злые ветры…»

 
Если вьются злые ветры
Гарпий полуночных злей,
Вспомни солнце, речку, кедры,
Песню юности своей.
 
 
Не сердись, не огорчайся,
Что покинул край родной,
И с друзьями повстречайся,
Коль захочется в запой.
 
 
Плюнь на мрачную погоду,
Отдохни от неудач,
Не позорь свою породу –
Не ругайся и не плачь.
 
 
Обними подругу крепче,
Поцелуй, рукой скользя,
Пусть она тебе прошепчет,
Что и выдумать нельзя.
 
 
Остальное – грязь и склока.
Стоит ли в такую муть,
Чтобы жизнь свою до срока
Променять на что-нибудь.
 

«Ех, ех, хей ла…»

 
Ех, ех, хей ла.
Встаньте из-за стола.
 
 
С водкою и едою
Кончено, и пора
Нарты мои со мною
Вывести со двора.
 
 
Труп мой скрепите стяжкой,
Чтобы я, видя путь,
Мог с роковой упряжкой
Наледи обогнуть.
 
 
Бросьте сакуй в колени,
Ех, ех, хей ла,
Как понесут олени,
Будет не до тепла.
 
 
Бросьте сакуй в колени,
Нопы и бокари,
В сумках из кож таймених –
Юколу, сухари.
 
 
Дайте мне три хорея,
Ех, ех, хей ла,
Чтобы судьба вернее
К цели меня вела.
 
 
Дайте мне три хорея,
Чая, не жалко сколь,
Утвари поцелее,
Трубку, табак и соль.
 
 
Ну, и багак с двустволкой,
Ех, ех, хей ла,
Против чумного волка
Или другого зла.
 
 
Ну, и багак с двустволкой,
Верных друзей стальных,
Раз на дороге долгой
Не обойтись без них.
 
 
Прочее, что с азартом
Скапливал, нёс домой,
Не уместить на нартах,
Не унести с собой.
 
 
Вот и распределите
Памятью обо мне,
И без меня живите
В горькой своей стране.
 
 
Коль не накрыла мгла.
Ех, ех, хей ла.
 

Ё

«Ёмкими доступными словами…»

 
Ёмкими доступными словами
Объяснял нам пьяный старшина
Разницу меж прапором и нами,
У кого права и чья вина.
 
 
Стриженные, в штопаных кальсонах,
В сапогах с портянками комком,
Слушали мы в состоянье сонном
Инфу о разводе полковом.
 
 
Старшина, довольный дисциплиной,
Оттого трезвея на глазах,
Завершил свой спич цитатой длинной,
Разнеся гражданских в пух и прах.
 
 
Три часа, а я до полвторого
На полах отслуживал наряд,
И сегодня буду тем же снова
Заниматься третью ночь подряд.
 
 
Вот и примостясь на верхней койке
В полной форме, как на караул,
И как в детстве после глупой двойки,
Я заплакал и в слезах уснул.
 
 
А домой вернулся лейтенантом
Младшим, но по виду офицер,
В кителе и в брюках с тонким кантом,
И в ботинках – точно под размер.
 
 
Без обид на воинское братство
И довольным строгим старшиной,
Выбившим и дурь, и верхоглядство
Из моей натуры озорной.
 
 
С той поры я, повстречав солдата,
Путь его крещеньем осеня,
Вспоминаю слёзы, что когда-то
Сделали мужчину из меня.
 

«Ёрничай, ёрничай, ёрничай…»

 
Ёрничай, ёрничай, ёрничай
И весели эскорт
Своры продажной дворничьей
В виде лакейских морд.
 
 
Бражничай, бражничай, бражничай,
Крепкой хвалясь вожжой,
Вместе со славой, неважно чьей –
Дедовской или чужой.
 
 
Складывай, складывай, складывай,
Сколько достанет сил,
Жертв своих действий адовых
В темь потайных могил.
 
 
Верящий, верящий, верящий,
Всё тебе с рук сойдёт
В обществе лицемерящих
Таких же, как ты, господ.
 

Ж

«Желаю знать, чего я стою…»

 
Желаю знать, чего я стою.
Отсюда – как мне быть с собой:
Артачиться иль жить простою
Не взбаламученной судьбой.
 
 
Где прочитать, хотя бы вкратце,
Чужую мудрость одолжив,
Кому я должен поклоняться,
Пока на этом свете жив.
 
 
Как выбрать телом и душою
Единственную навсегда,
Ту, что глаза мои закроет
В преддверье Страшного суда.
 

«Желною по буковкам клавы долбя…»

 
Желною по буковкам клавы долбя,
Я строчками чёрным на белом,
Строфами тремя успокоить тебя
Хочу окончательно в целом.
 
 
Чего мне метаться, чего мне искать,
Небритому золоторотцу,
Уставшему истины сущность алкать
И с вечной неправдой бороться.
 
 
А после как чувство свободы ушло,
Одно мне на свете осталось –
Глаз карих твоих неземное тепло,
Как счастья какая-то малость.