Алфавит грешника. Часть 2. Было Не было Могло

«Вечно с нами, вечно в теме…»

1

 
Вечно с нами, вечно в теме,
Как на прошлом ни лови,
Прут во власть по прежней схеме
Патриоты на крови.
 
 
Внуки сталинских злодеев,
Коммунисты всех мастей,
Чтоб опять страну засеять
Сором ленинских идей.
 
 
Мастера лжи и подмены,
Вычеркнув и позабыв
Миллионы убиенных
В исполненье директив.
 
 
И согласно черни тренду,
Мыслям подлинным своим,
Обещают президенту:
«Если надо – повторим».
 

2

 
А за этою толпою,
Из сизо и профессур,
Лезут кодлою борзою
Патриоты от купюр.
 
 
Список их не иссечётся,
Коль задорны и смелы:
Иноверцы, инородцы,
Прожидь, хачики, хохлы.
 
 
Где подмажут, где пристрелят,
Вылижут и оттеснят
Под оплаченные трели
Соловьёв и соловят.
 
 
И при росте дивидендов,
Верность до поры блюдя,
Восхваляют президента,
Дуче, фюрера, вождя.
 

«Власть, окроплённая кровью детей…»

 
Власть, окроплённая кровью детей,
Прочих невинных страдальцев,
Ради народа без пользы своей
Не пошевелит и пальцем.
 
 
Речи, доклады, воинственный пыл
Пропагандистов маститых –
Просто словесный дурман для терпил
С их мозговым простатитом,
 
 
Верящих в райские кущи – потом,
Ныне не видя исправно,
Как вырастают дворец за дворцом
У патриотов державных.
 
 
Значит, так надо, а я обречён
Правдой до смерти томиться,
Словно помятая ночью сычом,
Песни отпевшая птица.
 

«Внешне грозная, словно гюрза…»

 
Внешне грозная, словно гюрза,
Ты по сути нежнее весталки,
У которой сияют глаза,
Будто две чуть отцветших фиалки.
 
 
Но проходишь ты, не усмотрев
Никого, с кем могла бы сдружиться,
Кто бы понял твой гордый напев
Одинокой страдающей птицы.
 
 
Коль подвластен девичий удел
Самым грязным словам и намёкам,
Тех, кто жадно на тело смотрел
В предвкушении страсти глубокой.
 
 
И не знаешь ты наверняка,
Что судьбу твою переиначит:
Бег мангуста, полёт мотылька
Или беркута клёкот горячий.
 

«Внёс святые мощи…»

 
Внёс святые мощи
В храм церковный ход
На горе у рощи,
Где вальдшнепов лёт.
 
 
И с небес слетели
Вещие слова
О великой цели
Храма Покрова,
 
 
Что ни грек, ни фрязин –
Русский человек
Волей и приказом
Возводил навек.
 
 
Белый, как рубаха.
Чистый, хоть носи.
Торжище монахов.
Детище Руси.
 
 
С верой и надеждой
О судьбе иной
Вознесенный между
Небом и землёй.
 
 
Сколько поколений
У его оград,
Преклонив колени,
Мёртвые лежат.
 
 
Почему же, Боже,
Чудом и путём
Ты мне не поможешь
В житии моём.
 
 
Подлость и измену
Не перенеся,
Тает в сердце бренном
Истины стезя.
 
 
В сновиденье чутком
Воли к жизни нет,
И в глуби рассудка
Догорает свет.
 
 
Если праха в теле
Менее горсти,
Радоваться мне ли,
Господи, прости.
 
 
Коль душа не в силе
Вновь одеться в плоть,
Как бы мы не жили,
Не карай, Господь.
 

«Во тьме я был, смешавшись с тьмою…»

 
Во тьме я был, смешавшись с тьмою,
А тьма была сама собой,
Когда склонилась надо мною
С какой-то женщиной седой.
 
 
Я потянулся к ним невольно,
Как делать с юности привык,
И в тот же миг мне стало больно,
Но только лишь на краткий миг.
 
 
А после – трое в чёрном зале,
Мы предавались тишине,
Не слыша, как дьячки читали
Заупокойную по мне.
 

«Война ли у границ маячит…»

 
Война ли у границ маячит,
Внутри ли ядом брызжет враг,
Народный гнев народ не прячет,
Включая спившихся бродяг.
 
 
Идти на смерть. Стрелять в затылки.
Готовы. Будут. Без проблем.
О чём вещает пастырь пылкий –
Объединимся и вонмем.
 
 
Да как иначе, если вечно
В стране в почёте мастера
И подмастерья дел заплечных,
Изветчики да филера.
 
 
Им с властью хорошо с любою,
Особенно, когда она
Народу застит лабудою,
Глаза косые от вина.
 
 
И забывает он, болезный,
О лжи, бесправье, воровстве,
Воздвигнув занавес железный
В своей похмельной голове.
 
 
Потом парады меж развалин,
Гул торжества посредь беды,
Неистребимый, вечный Сталин
И воевавшие деды.
 
 
А потому – что не маячит,
Кто бы ни выбран был как враг,
Народ народный гнев не прячет,
Включая спившихся бродяг.
 

«Воровской семьей оговорено…»

 
Воровской семьей оговорено,
Буде помнил пацан любой:
Не клюёт в глаза ворон ворона,
Есть для этого мы с тобой.
 
 
Пусть сердца скрипят как уключины,
Проржавевшие до трухи,
Обезножены, обезручены,
Лезем разуму вопреки.
 
 
Похмелив с утра душу дерзкую,
Что объявлено нынче нам,
Христианскою и имперскою,
В соответствии временам.
 
 
Дабы выкрикнуть слово главное
В честь начальствующих голов,
Вставших стражею православною
Перед полчищами врагов.
 
 
А поверившим в невозможное,
Словно киевская шпана,
Предназначены цепь острожная
Да могильная тишина.
 
 
Чтобы поступью величавою
Царь расхаживал за спиной
У гордящихся вслух державою,
Богоизбранною страной.
 

«Волна укачивает зыбкой…»

 
Волна укачивает зыбкой,
Но ты не с мамою родной,
Так что не дрефь и вей улыбкой,
И песню собственную пой.
 
 
Когда же шторм в широтах грозных
Настигнет, воя и хрипя,
Забудь о мыслях несерьёзных,
И верь, как в высший суд, в себя.
 
 
В объятьях дьявольской стихии,
Среди неиствующих вод –
К тебе в минуты роковые
Никто на помощь не придёт.
 
 
А судно пред девятым валом
Не подчиняется рулям,
Пока у пьяного штурвала,
Страх поборов, не встанешь сам.
 

«Вопит, вопит испуганным животным…»

 
Вопит, вопит испуганным животным
Мой слабый ум – пристанище затей,
К забвению летя бесповоротно
И с каждою минутою быстрей.
 
 
А вслед кричит за дьявольские выси
Мой грешный разум, сотканный из грёз,
Из мутных снов, обрывков фраз и чисел,
Из детских страхов и мужицких слёз.
 
 
Да иногда заговорит украдкой
Рассудок скверный и бесценный мой,
Светящий мне так радостно, так сладко
В короткий миг обители земной.
 
 
Зачем? Я сам того не понимаю,
Но как ребенок матери внимаю.
 

«Восьмой волны как не бывало…»

 
Восьмой волны как не бывало,
Но не утихнет ею шквал,
За штиля кратким интервалом
Грядёт, дымясь, девятый вал.
 
 
Сметая судна и строенья,
Не то, что прошлыми восьмью,
Служа уроком иль знаменьем
И человеку, и зверью.
 
 
Своею волей упиваясь,
Неся страдания и страх,
Он будит ненависть и зависть
В срамных разнузданных сердцах.
 
 
Которые запомнят это,
Чтобы воспользоваться им,
Провозгласив приоритетом
И главным правилом земным.
 
 
Не жизнь от власти на отшибе,
Не мудрость или божью гладь,
А разрушения и гибель
Всего, с чем можно совладать.
 

«Вот и время наступило…»

1

 
Вот и время наступило
Идиотов и лжецов,
Время родины распила
Для строительства дворцов.
 
 
Где на грудь взяв триста граммов,
Чтоб застой не портил кровь,
Утешаясь фонограммой,
Имитируют любовь.
 
 
И прекрасно понимая
Бездну собственной души,
Толпы стонут, воют, лают:
«Ну-ка, Катя, попляши».
 

2

 
Время обычное, как всегда.
В норме прирост и удой,
Тем более, что плохая орда
Хорошей сменилась ордой.
 
 
И, словно кошку, гладя судьбу,
Зрачком на портрет кося,
В тапочках белых и в гробу
Имеем мы всех и вся.
 
 
Ну, а при встрече любой нам – брат,
Чтит коль закон орды:
«Властвует хан, пока сыт солдат,
И заняты прочих рты».
 
 
Притом что довольно на всех ослов,
Наложниц и верных жён,
Захочется новых – без лишних слов
Ещё наберём в полон.
 
 
Такие правила заведены
Великим Вождём в орде,
Врагов не боящимся и войны,
Не вспыхнет она где.
 
 
Поэтому вечно горят костры,
Показывая предел,
В котором сабли, как смерть, остры,
А кони быстрее стрел.
 
 
И нет отступников в нашем роду,
Ведь самый последний горд
Тем, что входит с семьёй в орду,
В счастливейшую из орд.
 

«Врачей озвучен приговор…»

 
Врачей озвучен приговор
До окончанья срока или,
По крайней мере, до тех пор,
Пока мне сердце не сменили.
 
 
Так не считай за глупый труд,
Но жди, что бог ни приготовил,
Пока мне донора найдут,
Хотя бы близкого по крови.
 
 
Побудь, отринувшись от дел,
У изголовья сидя просто,
Пока средь мёртвых ищут тел
Моей комплекции и роста.
 
 
И даже чувствуя: в груди
Горит все зримей и заметней,
Прошу тебя – не уходи
Сейчас и даже в миг последний.
 
 
Знай: каждый в мыслях о себе,
Мы отыскать пути сумеем
Моей запутанной судьбе
В переплетении с твоею.
 
 
Пусть жил я, мучая тебя,
Беспутно и нетерпеливо,
Не понимая, что губя,
И не узнав – несправедливо.
 
 
Но и в беспамятной глуби
Слова несказанные в силе,
Всё позабудь, одно: люби,
Пока мне сердце не сменили.
 

«Всегда так было или нет?..»

 
Всегда так было или нет?
Неужто будет неизменно?
Рождает чудищ божий свет,
И нет их гаже во вселенной.
 
 
А мы, поверившие им,
Их лжи об истине и вере,
Страдаем и боготворим
Нас пожирающего зверя.
 
 
Поём осанну невпопад
И умолкаем, где не надо,
Под блеск и бряцанье наград
Очередного казнокрада.
 
 
Да под прицелом волчьих глаз
Толчёмся стадом бестолковым,
Выпячивая напоказ
Обремененья и оковы.
 
 
При этом в жертву отдаём
Своих детей, таких невинных,
Заискивая перед злом,
Как половой пред господином.
 
 
Так что же ждать прощенья нам
При жизни и по смерти тоже,
Когда нерукотворный храм
Дыханьем нашим уничтожен.
 
 
Когда иудиную мзду
Мы меж собою разделили,
И путеводную звезду
На золотую заменили.
 
 
Что удивляться, коль в ответ
Неотвратимо, неизменно
Рождает чудищ божий свет,
И нет их гаже во вселенной.
 

«Вселенной дела нет до нас…»

 
Вселенной дела нет до нас,
До наших грёз или заскоков,
С благодеяньем напоказ
И тайной сладостью пороков.
 
 
Как нам до страждущих вокруг,
От инвалида до старухи,
И прочих нищих и пьянчуг,
Больных, убогих, сухоруких.
 
 
А также прихвостней своих,
Включая собственные семьи,
И даже самых дорогих –
Кто с нами встретит воскресенье.
 

«Всерьёз я в юности едва ли…»

 
Всерьёз я в юности едва ли
Представить мог такую жуть,
Что в нищете, в полуподвале
Закончится мой грешный путь.
 
 
При всех способностях и фарте,
Не знавший страха и стыда,
На блеск побед сулящем старте,
Как это виделось тогда.
 
 
Я не давал себе поблажки,
Не потакал страстям своим,
Ходя в отглаженной рубашке
И бритым, словно херувим.
 
 
Причём, не глядючи на риски,
Себя под чёрти что кроя,
Отца и мать, родных и близких –
Кого не мучил только я.
 
 
Уже светил мне чин высокий,
Дающий власти произвол,
Но с женщиною черноокой
Меня Господь зачем-то свёл.
 
 
И всё построенное мною
Сгорело начисто, дотла,
Когда она своей игрою
Меня, смеясь, с ума свела.
 

«Вспорхнули, кинувшись гурьбой…»

 
Вспорхнули, кинувшись гурьбой,
Выстраиваясь вереницей,
В небесный омут голубой
С любовью вскормленные птицы.
 
 
Вверяясь крепкому крылу,
Лишь завершится бабье лето,
Они спешат сквозь хмарь и мглу
По им лишь ведомым приметам.
 
 
Пока подвыпившая рать,
Выцеливая жертв из стаи,
Коль не получится добрать –
Подранками не разбросает.
 
 
Что, не погибнув на лету,
Из сил последних, еле-еле,
Дотянут в леса темноту,
В свои грядущие скудели.
 
 
Что, отыскав болот закут,
Или довольствуясь канавой,
В уединенье доживут,
В мучениях до ледостава
 
 
А незатронутым свинцом,
Удастся, обойдя преграды,
Увидеть Каспий и Нам-Цо,
Их острова и водопады.
 
 
Там до весны прожив, опять
Вернуться к брошенному дому,
Птенцов взлелеять и поднять
Семьёю всей в небесный омут.
 

«Всего лишь побег от большого корня…»

 
Всего лишь побег от большого корня,
Я знаю и спорить не смею:
Есть люди правдивей и лучше меня,
Талантливее и умнее.
 
 
А сколько ещё на земле мудрецов,
Пока не открывшихся миру,
Скрывают среди разорённых дворцов
Туппумы, пергамент, папирус.
 
 
Как непредсказуемо, что предстоит
Извлечь из загадочных творчеств
Тому, кто сейчас в колыбели сопит
Иль рожи родителям корчит.
 
 
Поэтому стоит ли мучиться мне,
Сравнения в памяти множа,
Со сгинувшим временем наедине,
С руками скрещёнными лёжа.
 
 
Всего лишь побег от большого корня,
Я знаю и спорить не смею:
Есть люди правдивей и лучше меня,
Талантливее и умнее.
 

«Всевышнего деяния мудры…»

 
Всевышнего деяния мудры,
Пускай необъяснимы сразу нами:
Он спас меня, избавив от игры,
Когда за стол садился с шулерами.
 
 
Потом его невидимая длань,
То бархатная, то как кожа гада,
Казалось, завела в Тмутаракань,
На самом деле – вывела из ада.
 
 
Чтобы под гром иерихонских труб,
Под отзвуки пастушеской свирели
Познал я цену сладострастных губ
И язвы, кровоточащей на теле.
 
 
А ярости внезапных неудач
Не удивлялся: жизнь идёт по кругу,
Коль за спиной надрывный женский плач,
Как крик последний преданного друга.
 
 
Поэтому теперь, отныне, днесь,
Постясь или посматривая порно,
Не спорю я, что бог на свете есть,
Молчу покорно.
 

«Всю ночь в бесчинствах кутежа…»

 
Всю ночь в бесчинствах кутежа
По обмыванию премьеры
Была ты девственно свежа,
Игрива, и горда без меры.
 
 
И я попёр, как меж авто,
Взбесившись, лошадь гужевая:
Налил вина, принёс пальто.
А ты чужая.
 
 
Звонил. Являлся. Лебезил.
Непонятый, неоценённый.
Стихами цвёл или разил
В зависимости от персоны.
 
 
Я исполнял каприз любой,
Себя бессчётно унижая,
Лишь только чтобы быть с тобой.
А ты чужая.
 
 
Дни, словно листья на ветру,
Кружась и падая, летели,
Ведя со мной свою игру
Без всякой цели.
 
 
В которой с тупостью телка
Почти дошёл до грабежа я,
Чтоб разодеть тебя в шелка.
А ты чужая.
 
 
Меня водили топтуны,
Сопровождая до ареста
С документацией вины,
Деянья, времени и места.
 
 
И приняв тяжкую статью,
Из уст судьи с лицом каржая,
Я просто плюнул на судью.
А ты чужая.
 
 
Не сомневаюсь: только лишь
Едва успею удалиться,
Как тут же плечи оголишь
И защебечешь, словно птица.
 
 
Так у актрис заведено:
Жить, чью-то жизнь изображая,
Пока не кончится кино.
Где ты чужая.
 

«Выпал я из братвы, как птенец из гнезда…»

 
Выпал я из братвы, как птенец из гнезда,
Просто выброшен был чужаком-кукушонком,
И сменилась моя путевая звезда
Фонарём над тюремною шконкой.
 
 
Мне бы к воле уйти потаённым путём,
Оторвавшись от вохры, стоящей по кругу,
Чтобы встретить того, кто с позорным ментом
Расплатился за сучью услугу.
 
 
На него посмотреть бы единственный раз,
Если сможет он выдержать взгляда,
Засмеяться и выстрелить точно меж глаз,
Или вы пожалеете гада?
 

«Вырвать ноздри бы мне да на лбу…»

 
Вырвать ноздри бы мне да на лбу
Выжечь буквами крупными – «грешник»
За бесчинства мои и гульбу
В годы матери слёз безутешных.
 
 
Всё хотелось мне сразу, за так,
Где с согласья, где силой, где ложью,
Презирая простых работяг
С их надеждою в милости божьи.
 
 
А как нравилась мне хрипотца
Песен, мною пред бабами петых,
Вопреки поученьям отца
И его дальновидных советов,
 
 
Чем в пылу жизни я пренебрег,
Словно дьявольской тронут печатью,
По себе меря времени бег,
По себе выбирая занятья.
 
 
Сам, собой, о себе, для себя,
До кусочков, крупиц и осколков,
И вину свою усугубя,
Не исполнил сыновьего долга.
 
 
Без меня умирали они,
От дитя своего дорогого
Не дождавшись в последние дни
Ни гроша, ни последнего слова.
 
 
Вырвать ноздри бы мне да на лбу
Выжечь спицей калённой – «изменник»,
За бесчинства мои и гульбу,
За родителей, мной убиенных.
 

«Выслушивает молча бог…»

 
Выслушивает молча бог,
Как ему ангелы глагольше:
«Он сделал всё, что только мог,
Не меньше и не больше».
 
 
Когда на деле, не в кино
Иль на магическом концерте,
Власть вместе с чернью заодно
Смогли его добиться смерти.
 
 
Но он не сдался просто так,
Он до последнего мгновенья
Пытался, разгоняя мрак,
Приблизить время пробужденья
 
 
Страны, народа и умов,
В надежде дармового сыра
Опоенных дурманом слов
Продажного телеэфира.
 
 
Он не жалел души своей,
А с нею сил – до истеченья
Положенных судьбою дней
Той самой кожею шагренью.
 
 
Чтоб вырвав с корнем из души
Безволие с совковым страхом,
Не извиваться, как ужи
И не дрожать, подобно птахам.
 
 
Да, он исполнить не сумел
Задуманное в полное мере,
Не докричал и не допел
О нашей непотребной эре.
 
 
Но в гуле кованных сапог,
Под крик служилых уберменшей,
Он сделал всё, что только мог,
Не больше и не меньше.
 

Г

«Гадай, цыганка, картами шурша…»

 
Гадай, цыганка, картами шурша,
Не пожалею перстня золотого,
Лишь только бы воспрянула душа,
Услышав одобряющее слово.
 
 
Гадай, цыганка, над моей рукой
С холмом Луны и поясом Венеры,
Не поскуплюсь, лишь сердце успокой,
Который день бегущее без меры.
 
 
Гадай, цыганка, вглядываясь в шар,
Чтоб волею Изиды иль Минервы,
За, сколько ты желаешь, гонорар,
Вернулись к норме сорванные нервы.
 
 
Гадай, цыганка, надо, я сниму
От матери хранимый крест нательный,
Но помоги рассудку моему,
Избавь меня от мыслей беспредельных.
 
 
Гадай, цыганка, способом любым,
Не избегая сил любого рода,
Но сделай так: она не будет с ним –
Я не хочу смертельного исхода.
 

«Где отыскать такой сюжет…»

 
Где отыскать такой сюжет,
О страсти человеческой,
Про коего статейки нет
Литературоведческой.
 
 
Как мы от правды отличим
Рассказы и сказания
Из жизни женщин и мужчин
В совместном проживании?
 
 
Кто за закрытыми дверьми
Увидеть мог творимое
Бытостроительство семьи –
Реальное и мнимое?
 
 
Кем и когда подтверждено
Их душ и тел движение
В миг единения, в одно
Известное мгновение?
 
 
И есть ли меж людей судья,
Чтоб в мании величия
Среди людского бытия –
Мог толковать обычаи?
 

«Гитара дерзкая хмельной шалавою…»

 
Гитара дерзкая хмельной шалавою
Кричит, не слушая подруг своих,
Обременённая дворовой славою
Меж шепелявящих или немых.
 
 
Гитара дерзкая орёт без роздыха,
Полубезумная, предвидя – впредь
Не хватит силы ей, не хватит воздуха,
Чтоб песню главную свою допеть.
 
 
Гитара дерзкая под ноги брошена
Ораве доблестной известных лиц
С лицом начальничков, испугом скошенным,
Со сладострастием детоубийц.
 
 
Гитара дерзкая разбита в крошево,
И лишь обрывки струн стальных звенят:
«Всего хорошего, всего хорошего
Тому, кто странствует из рая в ад».
 

«Главное – выжить любою ценой…»

 
Главное – выжить любою ценой,
Главное – жить, хоть последней скотиной:
Жрать, испражняться и брызгать слюной
С благословенья на то господина.
 
 
Ну, а рассказы про душу и ад,
Сказки о совести, чести и воле –
Без этой чуди я счастлив и рад,
Если хозяин мой мною доволен.
 
 
Что он не скажет и не намекнёт,
Тут же исполню я без промедленья:
Наполовину уменьшить народ
Иль увеличить его населенье.
 
 
С этим согласно страны большинство
За исключением гадов последних,
Тех, недовольных, мозги у кого
Лишь для оранья, фантазий и бредней.
 
 
Нет бы, построились строем и шли
Следом за нашей единой колонной –
То не стреляли бы и не кляли
Их по решению власти законной.
 

«Глаза сквозь черный глянец приоткрыв…»

 
Глаза сквозь черный глянец приоткрыв,
Господь сверкнул – и сникла вражья сила,
И мне прощён безумия порыв
И всё, что ты забыть меня просила.
 
 
А тот пустой, ненужный, глупый спор
Замолкнул, захлебнувшись в горле речью,
Как птица, мною битая в упор,
Как зверь, в петле дострелянный картечью.
 

«Глядим на мир мы все по-разному…»

 
Глядим на мир мы все по-разному,
Внемля стремлению души
К уродливому и прекрасному,
Во имя истины иль лжи.
 
 
Одни смеются – богу богово,
Другие крестят всё подряд,
А третьи кесаря жестокого,
Служа ему, боготворят.
 
 
И как тут выбрать круг общения,
Друзей, товарищей, коллег
И женщину для восхищения,
Деля с ней пищу и ночлег.
 
 
Чтобы потом в срок доживания
Свою жизнь заново прочесть
Сначала, с первого желания,
Вплоть до того, что ныне есть.
 
 
И успокоиться во мнении:
Пусть жил меж выжиг и пройдох,
Но сам при этом, тем не менее,
Не обманулся и не сдох.
 
 
А Тот простит, что жил по-разному,
Внемля стремлению души
К уродливому и прекрасному,
Во имя истины иль лжи.
 

«Годы младенчества помнятся смутно…»

 
Годы младенчества помнятся смутно:
Мамины губы да папин азарт –
Как мне без них на земле неуютно,
Август идет или март.
 
 
Юные годы сверкнули зарницей,
Золотом в серебре,
Не потому ли ночами не спится,
Май иль сентябрь на дворе.
 
 
Зрелые годы, зачем вы минули –
Горестно, больно и жаль,
Холодно мне даже в душном июле,
Не говоря про февраль.
 
 
Сколь не старайся, а что мне осталось –
Память да слёзы жены,
Сердце больное, голодная старость,
Горькое чувство вины.
 

«Голову на руки к ночи клоня…»

 
Голову на руки к ночи клоня,
Помню, как прятался я от погони,
Как на лету, засыпая меня,
Белыми розами снег жёг ладони.
 
 
Но положившись на веру свою,
Кутая тело в случайные тряпки,
В богом и чёртом забытом краю
Был я доволен укрытием зябким,
 
 
Не замечая того впопыхах,
Что почернела звезда путевая,
В окаменевших слепых облаках
Элиминируясь и остывая.
 
 
И не узнать мне уже никогда,
Сколь ни прельщайся основой возмездной,
Всё это: ночь, снегопад и звезда –
Было лишь сном, завершившимся бездной.
 

«Господь меня вёл сквозь пустыни…»

1

 
Господь меня вёл сквозь пустыни,
Болота, заводи, леса,
Являя знаками простыми
Знамения и чудеса.
 

2

 
Я видел в карстовых глубинах,
Научным мненьям вопреки,
Погибших в муках исполинов
Обугленные костяки,
 
 
Зачатых женщинами в браке
От падших ангелов, от тех,
Кто жить привык в грязи и мраке
Людских пороков и утех.
 
 
Куражась в дерзостном запале,
Они под шёпот сатаны
От Вседержителя отпали,
За что и были казнены.
 
 
Загнав отступников в пещеры,
Он в очистительный четверг
Во благо верности и веры
Их всесожжению подверг,
 
 
Чтоб слугам божим поученьем
Служил пример ужасный сей:
Не будет никому прощенья,
Каких бы ни были кровей.
 

3

 
Я видел горное ущелье
С как будто бы цельнолитой,
С промёрзшею до дна купелью
С почти хрустальной чистотой.
 
 
В ней из досок окаменелых
Дерев неведомых – ковчег
Стоит внутри под гладью белой,
Как праведности оберег,
 
 
Как память о спасенье Ноя,
Когда в пучине бурных вод
Исчез, безумствуя и воя,
Дотоле избранный народ.
 
 
Забыв о заповедях божих,
Обряды выродив в волхство,
Он проклят был и уничтожен
Вплоть до названия его.
 
 
Чтоб всякий знал: пред грозной дланью,
Вершащей справедливый суд,
Поповы выдумки и знанья
От наказанья не спасут.
 

4

 
Я видел холм, людьми забытый,
Равнину плоскую пред ним,
Где объяснял мне смысл событий
Огненноликий серафим.
 
 
Перстом горящим, словно стилом,
Чертил слова он в облаках
О Сроках, Таинствах и Силах,
О вечной жизни и смертях.
 
 
Строка к строке, сплетясь как змеи,
Единым текстом письмена
Висели в небе, пламенея,
Сколь ни была бы ночь темна.
 
 
Они пылали до рассвета,
Переложением судеб,
По воле нового завета,
Его неразрушимых скреп.
 
 
Чтоб помнить, избранных из званых,
Как Моисей или Енох,
В тиши небес обетованных,
Определяет только бог.