Хвост фюрера. Криминальный роман

ОДИН ВЗГЛЯД

В этот день они больше никуда не поехали, – дело было сделано, и они наметили отъезд, домой наследующий день в воскресение. Но обратно добираться решили, не самолётом, а поездом. Весь этот вечер Глеб и Феликс глушили водку и бутылочное пиво. Один Финн пил чифирь и ел апельсины. К восьми вечера Глеб отстегнул свой протез и завалился спать, но в воскресение он проснулся первым. Стараясь никого не будить, он тихо закрепил свою липовую ногу и прошёл в ванную. Там он по грудь вымылся, затем побрился, после чего ушёл на кухню разогревать чайник. Когда чайник закипел, он бросил в бокал добрую жменю индийского чаю, от чего вода сразу потемнела. Чай получился купеческий, – он пил, его маленькими глотками думая при этом, как возвратить Морису чемоданчик. Либо передать ему его в руки, – либо положить на старое место.

«Пускай у парня будет своя тайна, – подумал он, – вернём чемоданчик на старое место…»

После чего он пошёл будить Финна:

– Володя, – осторожно дотронулся он до плеча Финна, – пора вставать. Надо чемоданчик вернуть на старое место, и поезжайте в парк с Феликсом, а у меня в девять часов встреча с пацаном будет. Из парка будете возвращаться, заедете на обратном пути на вокзал. Купите на сегодня два купейных билета до Москвы?

Финн потянулся в кровати:

– Я надеялся свозить вас к себе на Рижское взморье, а вы всё куда – то торопитесь. Если возможность есть, отдыхайте на всю катушку!

– Некогда Володя отдыхать, вот лето придёт, тогда можно будет понежиться. А для нас сегодня курортный сезон окончен. Мне вообще из своего города запрещено выезжать, – менты могут хвоста накрутить.

Глеб специально так говорил. Он просто-напросто боялся попасть в неловкое положение, так как в любое время кому – то из его округи срочно могут понадобиться деньги, которые он свято хранил.

Финн встал с постели и растолкал Феликса:

– Поднимайся Феликс? Нам наряд на работу уже выдали. Поедем с тобой культуру повышать в городской парк, а потом на вокзал за билетами двинем. Тагану не терпится. Домой хочет.

– Много слов Володя, – сказал Глеб.

Не умываясь, Финн взял чемоданчик и поднялся на чердак. Положив чемоданчик на старое место, он замаскировал его кирпичами и вернулся в квартиру. Вскоре они уехали, оставив Глеба одного в квартире.

Он сел около окна, периодически поглядывая на часы. Мориса он увидел около подъезда, раньше назначенного времени. Тот стоял на крыльце в одном свитере и курил. Тогда Глеб оделся и вышел из квартиры ему на встречу.

Молодой человек неожиданно вздрогнул, когда увидел, что инвалид вышел из подъезда. Он хотел, что – то спросить у него, но Глеб его опередил:

– Чемодан я сейчас положил на старое место.

Только после этого он протянул Морису свою руку для приветствия.

– Можешь сходить проверить.

– Хорошо, – сказал Морис, – я вам верю, но я не за этим, собственно, вышел. Мама моя хочет познакомиться с вами. Я ей всё рассказал про вас.

Такого оборота событий Глеб не ожидал и он, растерявшись от предложения молодого человека, сказал:

– Это будет не совсем удобно.

– Очень даже удобно! – убеждал его Морис. – Она вас чаем хочет угостить, а если вы собираетесь владеть головой Пифагора, она вам поведает интересную историю.

– Ну, если так, тогда пошли знакомиться, – тут же решил Глеб. – Мама надеюсь у тебя не злая?

– Сейчас увидите, какая у меня мама, – обрадовался Морис, что так легко и быстро затянул в гости инвалида.

Они поднялись на второй этаж, Морис нажал на кнопку звонка. Дверь открыла женщина в чёрном халате с большими золотистыми звёздами.

«В такие халаты в древности облачались восточные звездочёты, – отметил про себя Глеб, – а Финн прав, – женщина действительно красивая!»

Она была небольшого роста с чёрной и небольшой проседью волосами, аккуратно собранными сзади в пучок. Её смуглая кожа, – по-видимому, следы летнего загара, лоснилась и была похожа на полярную ночь. Её большие тоже чёрные глаза – агаты не прожигали его, а с необыкновенной добротой нежно гладили на расстоянии. Хотя в её взгляде, как ему показалось на секунду, присутствовала некая придирчивость, которую Глеб отнёс к запаху табака. Однако ему хватило этого времени, чтобы забилось его сердце. Это был тёплый и ласкающий взгляд, от которого у Глеба появилось ощущение, что по его жилам в этот миг течёт не кровь, а фруктовый сироп. Внешне приятные люди всегда его радовали и поднимали настроение. В этой квартире он рассчитывал встретить напыщенную и избалованную генеральскую дочку с невероятно завышенным апломбом, но на него смотрело милое и доброе лицо. Она, словно кусочек солнечный зайчик освещала его своей улыбкой. С неопределённым оттенком в душу ворвалась приятная истома и сковала ему рот.

– Здравствуйте, – приветливо произнесла она, – меня Наталья зовут. Давайте я помогу вам раздеться? – и она, не дожидаясь, распахнула его кожаное пальто. Увидав на его груди награды, она нежно провела по ним своей ладонью, чем смутила Глеба. Он не стал её отстранять, – находясь ещё в ступоре, а безмолвно позволил ей поухаживать за собой.

– Меня Глеб зовут, – представился он.

– Я знаю, – ответила она, – а Морис оказался прав, у вас действительно необычайный голос. – Проходите в зал? – повесила она его пальто на вешалку и показала рукой на двойные стеклянные двери.

Оцепенение у него сменилось восторгом, когда Глеб вошёл в зал. Он был ослеплён убранством и роскошью квартиры. Первой ему бросилась в глаза печка в зале. Она была полукруглая и тянулась от пола до потолка. Профессионально выполненные настенные мурали на ней в виде пальм и припавшего на задние лапы льва под ними, производили неизгладимое впечатление. Ощущение было такое, что он прибыл в (Калахари) для сафари. К тому же эти мурали, как ему показалось начала источать запах древней Африки. Квартира капитана была значительно ниже по комфорту. Здесь на полу и на стенах кругом были настоящие персидские ковры ручной работы. Над дубовым столом, который стоял посередине просторного зала свисала массивная хрустальная люстра и что это был самый настоящий раритет, у Глеба не вызывало никаких сомнений. Он подошёл к одному из ковров, где висел арсенал старинных ружей, инкрустированных серебром и, погладив ложе одного из ружей, с восхищением сказал:

– Прелесть, какая!

– Это папе подарили после того, как они покончили в Западной Украине с бандеровцами в сорок седьмом году, – сказала Наталья.

Он повернулся к ней и, увидев над телевизором портрет красивой женщины огромных размеров, спросил:

– А эта красивая графиня Гагарина, чей кисти будет?

– Это совсем не графиня, – это моя мама в молодости, – объяснила она. – А писал её один художник по фамилии Головкин из Украины, который гостил у нас перед войной.

– Впечатляет! – оценил картину Глеб.

– Да он хороший был художник, умел мастерски портреты изображать – сказала она, – меня он тоже писал с натуры, тогда я была девушкой – куклой, с толстыми косами. Картина называлась «Девушка у окна», но она ему самому ужасно понравилась, и он взял её с собой, чтобы выставиться. Обещал возвратить, а после началась война. Папа говорил, что Головкина расстреляли за антисоветские выпады и судьба этой картины мне не известна. Возможно, висит в каком – то музее, а может пылиться в запаснике.

– Я держал в руках большие книги по искусству, но в этом творчестве полный ноль, – выдавил из себя Глеб, – я сказал, впечатляет красота вашей мамы.

– Ах, вот вы о чём, – прощебетала она. – Спасибо! – мама не в пример мне, была действительно красивой женщиной. Папа прятал её всегда от всех, и ни на какие светские встречи не выводил. Он ревновал её и считал своей собственностью. Мама ощущала себя полностью свободной, только когда папа находился в длительных командировках. Даже в тяжёлые годы войны, она дышала свободно. Мы почти всю войну прожили в городе Горьком. Я в госпитале работала одно время, потом в сорок третьем попросилась на фронт. Всё лето была можно сказать участницей военных действий и исторические события Курского сражения, тоже не обошли меня. А ведь мне тогда было всего семнадцать лет. Затем получила ранение, и я вернулась назад в Горький. После госпиталя, работала у брата моего папы в одной секретной конторе, переводчицей. Привёз нас папа в Ригу только в середине сорок шестого года, а сам исчез ещё на год.

У Глеба после её слов приятно щёлкнуло сердце:

«Почти землячка…» – подумал он.

– После войны он уже не прятал маму, – продолжала она, – а наоборот водил её повсюду и гордился, что у него такая красивая жена. Он понял, что мама за время войны свыклась со статусом свободной женщины.

– Зачем? – вопросительно посмотрел на Наталью Глеб.

– Что зачем? – переспросила она.

– Зачем вы принижаете свои достоинства?! – обдал он её уже ласковым взглядом, – вы очень красивая и притягательная женщина и возможно ваш портрет не пылится, а давно висит в каком-нибудь знаменитом музее мира?!

– Ну что вы Глеб, – засмущалась она. – Я больше похожа на папу, а не на маму. От неё я только характер унаследовала. Ведь практически мы с ней никогда не разлучались. Разве только что, те три месяца, когда я на фронте была.

Она посмотрела на его протез и, приложив руки к своим щекам, воскликнула:

– Простите, я вас совсем заговорила?

И она, взяв его за локоть, усадила в кожаное кресло около журнального столика, всучив ему в руки семейный альбом.

– Поскучайте пока без меня, – сказала она и ушла на кухню, развевая своим звёздным халатом.

Он открыл перед собой толстый альбом. На первой странице закреплённая специальными уголками была вставлена пожелтевшая от времени семейная фотография. На него смотрел мужчина в военной форме чекиста и миловидная женщина в шляпке. Посередине их сидела смуглая девочка с косичками, в которой он без труда признал Наталью. Но внешность женщины никак не совпадала с портретом, который висел на стене. Никакого сходства и рядом не было.

«Может это её родная тётка?» – подумал он, всмотревшись в фотографию.

Он перевернул следующую страницу, но посмотреть ему дальше альбом не дал Морис. В одной руке он держал кортик, а в другой его секретный чемоданчик с чердака. Подойдя к Глебу, он произнёс:

– Самую ценную вещь дядя Глеб я взял отсюда, – показал он кортик. – А всё остальное я вам доверяю уничтожить лично. Это будет моим заверением, что ради памяти деда я покончу с фарцовкой.

– Молодец! – смелый шаг, – похвалил его Глеб, – но как бы там не было, ты всё-таки трудился, поэтому позволь мне компенсировать твои труды, – и он отсчитал ему из кошелька четыреста рублей.

– Что вы! – замер от удивления Морис, – здесь мамина трёхмесячная зарплата, – я таких денег не возьму и вообще мне ничего не надо от вас. За умные советы и наставления я денег не беру.

– Бери сынок, бери, – сказала вошедшая с подносом мама, – мы на эти деньги дяде Глебу настоящий протез закажем. Негоже ему пиратскую ногу Сильвера за собой таскать. У меня есть хорошие ортопеды из знакомых, вот сейчас я и позвоню одному специалисту.

Она поставила перед ним рыбу, запечённую в яйце, салаты с помидором и мясом, а также графинчик с коньячком и целый лимон с ножиком.

Морис взял деньги и положил их в своей комнате на письменный стол. Он не стал возвращаться в зал, предоставив гостю свободно дышать, скрывшись за дверями ванной комнаты.

– У нас с сыном раньше друг от друга никогда не было тайн, – сказала она Глебу, – а в последнее время он замкнулся и стал редко бывать дома. Мне со своей двухсменной работой и не досуг было поинтересоваться, чем мой сын занимается, а вы вот обратили на него внимание. Он мне передал весь ваш разговор. И я вам несказанно благодарна, что вы вовремя остановили его, а то бы не миновать беды. Сколько молодёжи у нас к суду привлекли за валюту.

Уму непостижимо, – взялась она руками за голову. – А ведь он у меня единственный на всём белом свете, – ради него и живу. Морис чемпион Риги по шахматам среди студентов. У него большое будущее может быть. Вы заходите к нам чаще, мы всегда будем рады вам! – сказав это, она опять ушла на кухню.

Глеб, оставшись один в зале, посмотрел по сторонам и, остановив взгляд на чемоданчике Мориса, немедленно затолкал его под диван, затем спешно сел на старое место.

На этот раз она принесла отварную картошку с мясом, облитую жареным золотистым луком, от которой шёл горячий пар, а также две маленьких рюмки.

– Напрасно вы столько закуски наставили, – приятным баритоном сказал Глеб, – неловко как – то. Да к тому – же утро ещё, вроде не совсем привычно чревоугодничать.

– Прекратите Глеб, – присела она напротив его в такое же кожаное кресло, на котором сидел он. – Желудок время не разумеет и к тому же вы дорогой гость в нашем доме! Мне весьма приятно было слышать от сына, что фронтовики не забыли про папу и дали вам такое трудное задание, разыскивать убийц. Вы, наверное, в военное время тоже, как и папа служили в особом отделе?

Она вновь омыла его своим ласковым взглядом и начала разрезать на тонкие дольки лимон. Затем стала разливать коньяк по рюмкам, одновременно оглаживая гостя своими красивыми глазами. Глеб не смотрел на неё, но взгляд её на себе ощущал. Он сидел перед ней, склонив голову в пол, не зная, как правильно ответить на её вопрос. Сказать правду или соврать? И всё – таки он решил, что правда в данный момент некстати будет:

– Мне подполковнику и после войны долго пришлось работать в этом ведомстве, – солгал он, – партия направила работать в систему Гулага, – перевоспитывать преступников. Вот там я ногу и потерял в пятьдесят девятом году. Машина у меня сломалась за пять километров от лагеря и я, бросив её, пошёл пешком, а тут метель взыгралась. Ни зги видать не было. Проплутал я тогда до утра, но лагерь нашёл, только одна нога была отморожена. Врачи приговор вынесли сразу, либо жить без ноги, либо укладываться на вечный покой с двумя ногами. Вот так я стал инвалидом.

– Жуткая история, – сказала Наталья, – но так приятно вас слушать, вы не говорите, а будто вливаете в меня живительный эликсир. У вас пречудеснейший голос! – слушать вас одно удовольствие! Такого приятного собеседника у меня давно не было.

Она вновь Глеба вогнала в краску:

– Вы меня не слишком захвалили? – не переставая смущаться, спросил Глеб.

Она, словно не слыша гостя, продолжала говорить о своём:

– Правда, правда, заходите к нам, когда время свободное появиться? – повторила она своё приглашение ещё раз. – Мне так приятно, что мой сын проникся к вам доверием.

– Увы, – произнёс Глеб, – я бы с большим удовольствием посещал этот дом, где живёт красивая и гостеприимная хозяйка, но, чтобы чаще бывать у вас, мне для этого необходим свой личный самолёт.

– Вы разве не из Риги? – удивлённо спросила она.

– Я оттуда, где вы прожили в годы войны, и приехал сюда с нелегальной, но важной миссией, – выйти на след убийц и сообщить органам о своей работе. А сегодня вечером я, очевидно, покину Ригу. Билет я уже заказал.

Наталья сразу сделала разочарованное лицо и хотела, что – то сказать, но в это в это время в зал заглянул Морис. Он был уже в верхней одежде:

– Мама я ушёл в кино, – сказал он, – приду не скоро, фильм двухсерийный.

– Хорошо сынок, только не задерживайся, будем с тобой провожать дядю Глеба на вокзал.

– Куда? – посмотрел он на Глеба.

– Пока до Москвы, – ответил Глеб, – а оттуда в Горький домой. Я там живу со старшей сестрой и двумя племянниками, а также их жёнами.

– Тогда я не прощаюсь, а Пифагора вам мама вручит, – бросил Морис и закрыл за собой дверь.

– У вас, что Глеб своей семьи нет? – спросила она, когда они остались опять одни.

– И не было никогда, – ответил он, – война и сразу направление на работу, где кроме белых медведиц из женского пола рядом никого не было, а ещё меня окружали полярные волки. Да и кому я сейчас нужен такой ущербный, без одной ноги, – без тени сокрушения произнёс Глеб.

– Отсутствие ноги не говорит о вашей ущербности, – сказала она, – у вас очень мужественное лицо и волшебный голос, и вы прекратите создавать комплекс неполноценности из – за ноги? Всегда говорите сами себе, что вы интересный мужчина, – поверьте, в себя и заставьте влюбить в себя не одну женщину! Кто будет плакать от любви к вам, – это и будет вашей судьбой! Не задумываясь, ведите её в загс. У вас обязательно получится. Поверьте мне?!

– Вы плакали, когда выходили замуж? – спросил он у неё неожиданно.

– Были бы слёзы, поплакала, – я даже на похоронах мужа слезы не уронила. Не из-за того, что я бесчувственная кукла, а просто в войну будучи почти девчонкой работала в военном госпитале и насмотрелась там всякого ужаса. Выплакалась там окончательно, что на последующую жизнь слёз не оставила. И когда убили родителей, я тоже не плакала, а выла, как волчица от ужаса, что земля носит таких омерзительных тварей. Конечно, внутри слёзы текли и обильно, но я мирилась с горем и не сходила с ума. Мне парня надо поднимать на ноги. У меня ведь из родни здесь нет никого. Все в Горьком и Подольске. Иногда такое гадкое чувство появляется, будто я навеки породнилась с бедой. И самое плохое, что может быть в жизни это одиночество. Жить и не обнять любимого человека перед сном, – это не жизнь, а скучный численник скорой смерти. Этого природа не терпит! Человек не может сосуществовать без любви, я в этом твёрдо уверена! И я никому не позволю, доказывать мне обратную сущность, так как являюсь сама жертвой этого утверждения.

– Так вы не латышка? – ушёл от темы Глеб.

– Ну, что вы, – улыбнулась она. – Я русская, у меня латышка была только мама, – она показала на портрет. – Эта мама меня не рожала, но воспитывала с четырёх лет. Я её любила и всегда называла мамой. А моя родная мама умерла от холеры и никогда не жила в Латвии. Она была врачом и, спасая людей от этой смертельной эпидемии в Караганде, сама заразилась и умерла. Я её смутно помню. Тоже хотела по её стопам идти, – думала, выучусь на врача, но папа отговорил. Пришлось идти учиться на фармацевта и сейчас не жалею об этом. Мне нравится моя работа, – здесь не видишь крови и мученических лиц больных. Но ощущение, что ты несёшь людям спасение, непередаваемое, а потому что слов нет, одни эмоции.

После двух выпитых рюмок Глеб уже любовался хозяйкой квартиры. Она ему нравилась всё больше и больше и когда Наталья прямолинейно впивалась в его глаза, он опускал голову вниз. Странное чувство появилось у него к этой женщине. Такого с ним ещё никогда не происходило. Эта женщина будто с его груди сдвинула валун, который не давал ему раньше дышать и не замечать красивых женщин. У него появились приятные ощущения к этой черноглазой симпатичной женщине. Ему захотелось вдруг сказать ей несколько ласковых и красивых слов. И он готов был вылить этот поток слов, и эти слова у него были для неё. Но у него в общении с женщинами совершенно никакого опыта не было. А с таким интеллигентными женщинами, как хозяйка квартиры, ему и разговаривать никогда в жизни не приходилось. Мало того, он сам никогда к сближению с женщинами не стремился. И сейчас он боялся, что вместо красивого и нужного слова у него вылетит несуразная белиберда. От чего он может пасть в её глазах, как мужчина. Ему нравилось его состояние, и в то же время он опасался надвигающегося искушения. Боясь, что не совладает с собой и подталкиваемый внутренним голосом дьявола, может обнять это милое создание и попасть в неловкое положение. Поэтому он решил в данный момент промолчать.

Я МОГУ ВАС УТОПИТЬ В ЛИРИКЕ

Он налил коньяку себе и ей ещё по рюмке.

После того, как они выпили, он встал и, посмотрев на часы, сказал:

– Засиделся я у вас, – пора и честь знать!

– Глеб вы что, не уйти ли собираетесь? – спросила она испуганно. – Никуда я вас так рано не отпущу, вы почти ничего не кушали.

Он специально выпятил живот и постучал по нему ладонью:

– Наелся до упора, дальше некуда.

Она с недоверием посмотрел на него и учащённо захлопала своими пушистыми ресницами:

– Будем последовательны, – дождёмся ортопеда, который снимет с вас мерку. И мы же с вами о многом не договорили, – пронзила она его своими большими глазами. – Тем более у вас нет головы Пифагора ещё. И не забывайте, – мы с сыном намерены вас проводить сегодня до поезда, так как сегодня вы наш гость!

…Она встала с кресла и через журнальный столик, протянув к его груди свои руки, – насильно усадила Глеба обратно в кресло. Он умилённо посмотрел на неё и у него от её взгляда всплыл строки из стиха написанным каким-то неизвестным каторжанином.

«Твоё лицо и райский голос, в стенах тюрьмы приснился мне».

У него по камере ходила тетрадь разных самобытных поэтов. И он от безделья пытался их заучить, но они в его памяти не умещались. Наверное, потому что к поэзии был всегда равнодушен. Этот стих ему нравился, поэтому некоторые строки иногда напоминали ему неволю и взывали о пересмотре холостяцкой жизни.

– Провожать совсем не обязательно, – сказал Глеб, оторвавшись от нахлынувших мыслей, – у меня багаж небольшой, к тому – же я не один поеду, а с товарищем. Мы закажем такси и уедем.

– О каком такси вы говорите? – изумлённо спросила она, – у нас своя машина есть, – Морис довезёт нас до вокзала. Как жаль, что вы приехали в увядавшее время, а то бы могли в полной мере полюбоваться наряженной Ригой и утонуть в моей лирике. Я не люблю промозглую осень, особенно терпеть не могу вечерний косой бесконечный дождь, когда нет смысла открывать зонтик. На душе зябко становится. Не люблю смотреть, когда по Даугаве северный ветер гонит опавшие и пожухшие с деревьев листья. Тоска берёт ужасная, хоть вешайся. Порой мне кажется, что это последние листья, и их обязательно холодный водоворот реки утянет в неизвестность, оставляя деревья в полном сиротстве. И ты начинаешь осознавать, что каждый полёт пожелтевшего листа – это прожитый твой год и совсем ненужные лишние седые волосы на голове. Это унылое и плаксивое время года, – сравни зелёной тоске, за исключением золотой осени. Эту пору я люблю. Нежная грусть прощания с летом, трогает нежно моё сердце своими мягкими руками. Люблю смотреть с утра, как лучи солнца ласкают улицы, устланные разно пёстрыми коврами, так как некоторые листья имеют не только жёлтый, но и багровый и словно огонь, красный цвет, – в частности я, говорю про кленовые листья. Посмотришь на такой восхитительный пейзаж, и незаметно отступает грусть. Эта красота незримо проникает в душу, переполняя её радостью оттого, что ветер не успел увлечь эту прелесть в свой поток. Жалко лишь одно, что таких приятных осенних дней мало. Больше преобладает дождливая осень, – а, это обязательно плохое настроение, которое ведёт к обострению хронических заболеваний. Не понимаю, как осень могла нравиться Пушкину? Может, он лицемерил? – бросила она испытывающий взгляд на Глеба.

– Я не ярый поклонник Пушкина, – сказал Глеб, – я больше люблю военных писателей, особенно нравится Юрий Бондарев. Его «Батальоны просят огня», я перечитывал, раз пять, наверное, а может и больше. Не помню точно.

– Ну, это понятно, вы столько пережили, к тому – же вы военный человек. Кстати, у вас какой размер ноги?

– Сорок третий, – ответил Глеб.

Она встала сразу с кресла и сказала:

– Сейчас Глеб я сгоню тень с вашего лица, – и скрылась в соседней комнате.

Глеб опять взял в руки альбом, но открыл его на последней странице. На него смотрело красивое лицо Натальи.

«Похоже, это свежая её фотография? – подумал он, – так как она сегодня выглядит, как на этом фото…»

Он погладил ладонью фотографию и не стал дальше листать страницы, а начал вволю наслаждаться её красотой. Здесь он не боялся быть перехваченным пронизывающим взглядом при встрече с её глазами.

Когда она вернулась, он сложил альбом и убрал его на рядом стоявший стул. У неё в руках был чемодан. – Вы только Глеб не думайте, папа их не успел обновить, а вам они в пору будут.

Она открыла чемодан на полу, где лежали новые добротные хромовые сапоги

– Мне два сапога вроде бы и ни к чему, – стушевался Глеб, – к тому – же они очень дорогие. Как – то неловко принимать такой дар от вас. Мне бы фотографию? – неожиданно слетело у него с языка.

– Какую фотографию? – положила она сапоги на пол около его кресла.

Он подал ей альбом и сказал:

– Самую последнюю и красивую, словно вечерняя звезда.

Она взяла альбом и, не открывая его, бросила на диван, затем выдвинула верхний ящик комода. Порывшись в нём, достала оттуда чёрный конверт для фотографий и вручила Глебу.

Он обратил внимание на выражение её лица в этот миг. Оно было не гордым и не восторженным, а каким – то тёплым, отражающим чувство благодарности.

– Мне будет приятно думать, что моя фотография будет у вас, на берегах Волги! – затаив дыхание, проговорила она. – Осознавать, что я на кого – то произвела благоприятное впечатление, это всегда меня вдохновляло. У меня сразу вырастали крылья и, я готова была к великим свершениям, но, увы, кроме низкопробных стихов я, ни в чём себя не проявила.

– Если не боитесь, – почитайте? – попросил Глеб и сразу улыбнулся, поняв, что его просьбы подарить фото и почитать стихи ни грамма не устыдили его. В другое бы время гореть ему от стыда за свою мужицкую смелость. Да знать коньяк сослужил ему добрую службу.

Она словно птица, расправив крылья, развернула свои руки в стороны и вдруг опомнившись, замолчала:

– Забыли? – спросил Глеб.

Она поджала губы и замотала головой:

– Прости, я дала клятву себе, что никогда не буду декламировать свои грустные стихи и получать за них безмолвное одобрение.

– Откуда у вас такая не радостная тематика? – спросил Глеб.

– Это резонанс детской привязанности, а может даже любви? – тяжело вздохнула она, – летом до войны я всегда ездила в Подольск. Я там дружила с молодым человек, который работал инженером на механическом заводе и был на десять лет старше меня. Мы с ним славно дружили. Он меня в парк водил, в кино. На реке Пахра мы с ним ловили с дерева рыбу. Я тогда наивной девчонкой была, ждала, когда он меня поцелует, но не дождалась. Оказывается, он мне всего-навсего только знаки внимания оказывал, не как любимой, а как дальней родственнице. Я даже и не подозревала, что мы с ним не чужие люди, думала просто бабушкин сосед. Это мне бабушка уже перед войной объяснит, что такую родственную опеку устроил мне папа. Жалко конечно было, но жальче было, когда я от той же бабушки узнала, что ему дали десять лет лагерей без права переписки. Только в войну я узнала, что означает этот приговор. Мне один раненый сказал в госпитале, что это по сути дела смертный приговор.

…После этого в комнате наступила тишина.

У неё глаза потускнели, и она опустила голову:

– Страшное время тогда было, – грустно вздохнула она, – даже папа, работая в Управлении Государственной Безопасности, не был уверен, что за ним ночью не приедут люди в кожаных пальто и чёрных шляпах. Одно неверное вылетевшее слово, могло любому обеспечить на долгие годы жёсткие нары или даже расстрел. Он называл те года, сезоном дьявола.

– Грусть – тоску надо всегда гнать от себя, – сказал Глеб, – иначе постареете быстро.

– Я уже почти старуха, что очень меня печалит. Терпеть не могу дни рождения. Я понимаю, что это самая настоящая хандра. И избавление от неё может быть только одно, – это чистая и яркая любовь, каковой у меня нет, да и не было, наверное, никогда. Как хорошо, что Морис познакомил меня с вами! Я ведь по сути дела являюсь по собственной воле заложницей одиночества. Мне бы сходить куда, – развеяться, забыться, а я сама себя заточила в эти можно сказать музейные стены и обнимаюсь со своей тоской. Один раз, правда, выбралась на концерт Эдди Рознера, да на хоккей, – меня рабочий коллектив затянул. Вот и все мои радости за последние годы.

…Глеб очень внимательно слушал её грустные откровения. Он понимал, что такая красивая женщина решившая излить свою душу мужчине по сути дела закоренелому холостяку, и которого знает чуть больше полутора часов, имея по жизни воз несчастий, желает безумной любви. В этот момент он представил себя перед зеркалом вместе с ней. И сравнил, кто из них обоих имеет низшую оценку:

«На мой непридирчивый, а оценивающий взгляд, Наташа блистательная женщина, с неуёмным желанием преобразовать свою погребную жизнь в лучшую сторону, – размышлял он. – Но предвосхитить её желания я не могу. Я придирчив к себе и мне никогда с такой женщиной, ковать свое счастье не придется, – это факт! Она выше меня по интеллекту, да и на мои деформированные ноги она никогда не кинется. Но она так мила, что я уже сейчас хочу заключить её в свои объятия и обязательно поцеловать в седеющие виски, пахнущие приятным дурманом. Хочу почувствовать на своём лице щёкот её шелковых ресниц. Но я не смел и не тактичен. Я вор и этим всё сказано».

– Я смогла бы прочитать на другую тему стихи, – оторвала Наталья Глеба от своих мыслей и припала на одно колено около его кресла.

Глеб стихами был пресыщен в заключение, и у него на свободе выработалось безразличие к поэзии, но, чтобы ублажить чуть хмельную женщину, попросил?

– Прочитайте?

Она закрыла глаза и, встав с колена, поправила пояс на халате:

– Нет! Нет и нет, – Буду с вами откровенна. Я же вижу, вы вовсе не ценитель поэзии. Боюсь, вы примете мою лирику, пророческой, а мне бы не хотелось вас отпугивать от себя.

– Хорошо, стихи можно не читать, – сказал он, – тогда выпьем за автора непрочитанных стихов!

– Подождите Глеб я пьяная уже, – остановила она его, – давайте вначале моего чёрного кофе испробуем? Мне голову надо вначале реанимировать, а потом можно и за меня выпить! Я сейчас быстро его сварю.

– Не возражаю, – произнёс Глеб, – делайте, что подсказывает ваше состояние. Я – то сам крепкий в отношении спиртного, – пьяным никогда не бываю.

– А вы часто выпиваете? – спросила она.

– Нет, конечно, – в особых случаях и в меру, но пиво хоть кружку в день, непременно выпью. Пиво – второй хлеб и витамины.

– Это хорошо! – одобрительно произнесла она, – мой покойный муж, наоборот водку пил каждый день, а пиво в редких случаях.

Она подошла к креслу Глеба и села на рядом стоящий стул.

– Я, наверное, перебрала коньяка, если намеревалась читать вам свои стихи. Мне сын уже делал замечание по этому поводу. А выпиваю я два три раза в год. Сегодня вы Глеб мой график сломали. И я рада, что Морис меня познакомил с хорошим человеком! Когда вас провожу на поезд, я обязательно упьюсь в стельку. У меня сегодня праздник! Сын вернулся ко мне таким, каким он ранее был всегда. И это благодаря вам! Вы Глеб не представляете, – она звонко рассмеялась, – Морис вас принял за разбойника, а когда увидал ордена, ему стыдно стало за свои отвратительные мысли. Он к вам сразу проникся доверием, и я знаю почему? Вы сильный и мужественный! И то, что он согласился вам подарить голову Пифагора, я, с одной стороны, ценю его поступок. А с другой стороны, по мне лучше бросить эту голову в костёр и пепел развеять по ветру. Боюсь, что от этой головы только одни несчастья происходят.