Искушение. Исторический роман

Григорий безучастно некоторое время смотрел на Марину, не говоря ни слова в защиту себя. Но постепенно истерика жены захватила и Отрепьева. Он передёрнулся всем телом, обхватил голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно сполз с кровати, обхватив руками ноги жены, зарыдал:

– Прости меня, Маринушка, что не сказал тебе сразу, боялся, что не пойдёшь за меня замуж. Но ведь ты же всё равно царица, все богатства России у твоих ног. Тебе прислуживают знатные бояре, дворяне, князья и шляхтичи. Что ещё тебе надо, что ты ещё хочешь?

Мнишек рукавом вытерла слёзы, прислушалась к словам самозванца, тяжело вздохнула, оттолкнула от себя Григория. Тот умоляюще посмотрел в глаза Марины, прошептал:

– Это я всё делал ради тебя. Я положил к твоим ногам царство!

– Положить-то ты положил, да царство не настоящее, – с презрением ответила Мнишек.

Григорий попытался снова обнять ноги своей жены, но та его отстранила, прислушалась. С улицы был слышен гул толпы, по окнам ходили сполохи пожара. Женщина почувствовала недоброе, накинула второпях на себя одежду, молча удалилась в одну из дверей спальни.

После ухода Марины вдруг ударили в набат на колокольне Ивана Великого. Колокольный звон тревожно плыл над Москвой, призывая людей к Кремлю. В окнах опочивальни ещё сильнее засветилось зарево пожара, сполохи огня освещали всё кругом багровым цветом.

Отрепьев подбежал к окну, лицо его побелело, перекосилось от страха; самозванец прошептал:

– Началось! – набожно перекрестился, бормоча: – Спаси и сохрани меня, Господи!

Григорий метался по спальне, ища одежду.

Во дворе Кремля уже слышался рёв толпы, раздавались крики:

– Долой самозванца, польского царя! Давайте сюда царя-обманщика!

Слышались глухие удары чем-то тяжёлым в ворота кремлёвского двора.

– Марина! Марина! – стал звать Григорий жену. Но ответа не было.

Вдруг раскрылась дверь, и в спальню почти вбежали Михаил Молчанов и Григорий Шаховской. Они были переодеты в простую стрелецкую одежду, наперебой кричали:

– Беда, царь! Беда! Народ московский восстал! Твоей выдачи, батюшка, требуют!

Отрепьев опять заметался по покоям, не зная, что предпринять, затем крикнул:

– Где охрана Кремля? Где стрельцы?

– Они с восставшими, – ответил Молчанов, – только шляхтичи ещё сдерживают взбунтовавшуюся толпу и не пускают в твои покои, но их очень мало.

– Бежать надо! Поспешай, царь Дмитрий! – усмехнувшись, заторопил Шаховской и, бросив на кровать одежду простого стрельца, сказал:– Одевайся, государь, побыстрее!

Самозванец долго не мог натянуть маловатый кафтан, руки у него тряслись, лицо даже позеленело от страха.

Шаховской, поглядев на него, подумал: «Крепко самозванец перетрусил, вот-вот чувств лишится».

– А где же Марина? – спросил хриплым голосом Отрепьев.

– Царица Марина уже выехала со двора Кремля с иезуитом Каспаром Савицким и польскими послами, – слукавил Михаил Шаховской.

– Поспешай, государь, к выходу через кухню, на задний двор, а мы там поглядим, не остался ли ещё кто в покоях, – заторопил Молчанов.

– Илья! – крикнул Шаховской.

Из темноты выступил молодой стрелец.

– Проводи государя, – попросил Шаховской и заспешил за Молчановым по дворцовому коридору.

Отрепьев, озираясь, шёл в темноте за стрельцом, порой слыша лишь лёгкие шаги служивого да его дыхание.

Григорий лихорадочно, обрывками мыслей перескакивая от одного к другому, раздумывал: «Вот они, слуги государевы, в самый тяжёлый час испытаний бросили меня! Даже жена, почуяв опасность, молча, не попрощавшись, сбежала с иезуитом! Бросили на произвол судьбы! Зато как они все любили принимать от меня подарки и милости! Если я только выкручусь из этой истории, – думал Отрепьев, – прогоню всю эту польскую шляхту! Ненадёжные люди! Только бы им обирать Россию! Неужели так несчастен русский престол? Уже немало государей было обречено на гибель, и до меня, видно, добираются! – От этих мыслей у самозванца похолодело в груди: «Неужели это всё!? Неужели это конец! Эх, зря я дал полякам волю, а русские бояре и дворяне побоялись толпы, не заступились за меня, попрятались в своих домах. Кто же натравил так московитов на меня?». Григорий стал лихорадочно перебирать в памяти князей, бояр, воевод. Но почему-то перед глазами всё время вставало слащавое лицо Василия Шуйского с хитрыми смеющимися голубыми глазками, с ехидной полуулыбкой в бороду. «Неужели все-таки эту смуту заварили братья Шуйские и их сторонники?». – И теперь уже Отрепьев явственно вспомнил, как на приёмах, пирах и на его свадьбе князья, бояре Шуйские, Воротынские, Голицыны, Долгорукие, Романовы перешептывались между собой, посмеивались, перемигивались, часто отделяясь от других, оглядываясь по сторонам, о чём-то говорили. А он, Гришка, как дурачок, верил им, думал, что они обсуждают государственные дела, думают, как лучше помочь ему в управлении разоренного вконец войнами, опричниной Грозного, последними неурожаями и голодом русского государства. Не он ли, Григорий, наделял этих же бояр, князей, дворян и воевод землями, наградами, всячески обласкивая их. Так они его отблагодарили. Он всё делал для них, забыв про простой народ, тот народ, при помощи которого сел он на престол! Людям надо было делать добро, простым стрельцам, а он их боялся, думал, что надёжная защита и опора его – приближённые князья, бояре и шляхтичи. И вот, в час испытаний, он остался один. Одни его предали, другие бежали! «С народом надо было мне быть, им угождать, – с раскаянием думал Отрепьев.– Теперь, в лихой час, некому защитить его, некому подать руку помощи! Неужели его постигнет участь Бориса Годунова и его сына Фёдора, и ему быть убиенным Дмитрием?!». От этой мысли Григория заколотило мелкой дрожью, он уже хотел метнуться назад, чтобы забиться в какой-нибудь тёмный угол дворцовых покоев и переждать смуту. Но было уже поздно, стрелец, открыв дверь чёрного хода, сказал вполголоса:

– Сюда, государь.

Они прошли на задний двор Кремля, который был заполнен народом: простолюдинами, стрельцами, мастеровыми. Люди стояли небольшими кучками, спорили, кричали, другие действовали, ломились в двери, били окна, лезли на высокое крыльцо, где ещё отчаянно саблями отбивались шляхтичи.

Стрелец и Григорий незаметно проскользнули в толпу и стали уже выбираться за ворота Кремля, как вдруг нос к носу столкнулись с князем Василием Шуйским. Увидев царя, Василий даже на какой-то момент потерял дар речи, с удивлением глядя на самозванца. Затем, усмехнувшись в бороду, молвил:

– Государь! На кого ты нас покидаешь? Наверно, в Польшу собрался бежать?

Вокруг Шуйского и Отрепьева сразу же образовалась толпа. Люди какое-то время прислушивались к разговору, присматривались. И вот уже кто-то из стрельцов крикнул:

– Ребята! Да это же самозванец! Хватайте его!

На Григория вмиг набросились люди, сбили его с ног, подмяли. Последнее, что почувствовал самозванец, – это страшный удар по голове, и он вмиг провалился в тёмную бездну. Больше он ничего не чувствовал. А толпа ещё долго бесновалась. Люди в удары по самозванцу вкладывали всю ненависть к надоевшим полякам, к своим угнетателям за слёзы, за голод, за унижение.

Вскоре во дворе Кремля вспыхнул большой костёр. Самозванца схватили за ноги, поволокли к костру. Несколько стрельцов, взяв самозванца за руки, за ноги, раскачали и бросили в костёр, не желая оставлять даже тело ненавистного царя. В небо взлетели тысячи искр. Затем вверх поднялся столб тёмного дыма. Кто-то крикнул:

– Глядите, ребята, душа самозванца тело покинула! Видно, с дьяволом знался! – И множество рук потянулось ко лбу. Люди набожно перекрестились

 
                                     * * *
 

Во дворце стояла гнетущая тишина. Охрана и придворные разбежались или попрятались. Кругом как будто всё вымерло. С улицы раздавался шум людской толпы, глухие удары в двери дворца, крики и гул голосов разъярённых горожан. Только гулял по стенам и окнам дворцовых палат багровый свет пожаров, выхватывая из глухой тьмы высокие колонны и своды потолков.

Шаховской и Молчанов, освещая себе путь толстой восковой свечой, осторожно, с оглядкой, пробрались в Престольную палату. Огонёк свечи дрожал, а иногда начинал сильно трепетать, готовый погаснуть. Шаховской прикрывал ладонью язычок жёлтого пламени от воздушного потока, не давая ему погаснуть. В царский кабинет они вошли не сговариваясь, прекрасно понимая, чего хотят. Вот и резная дверь палаты. Молчанов тихо приоткрыл ее, заглянул вовнутрь царского кабинета. Там было темно и тихо. Он проскользнул в помещение, за ним вошёл Шаховской. Михаил приподнял над головой свечу, чтобы осветить кабинет царя. По стенам заходили причудливые тени. Слабое пламя свечи осветило помещение, где в беспорядке были разбросаны вещи. Стол завален бумагами вперемешку с одеждой; поверх всего этого лежал кафтан с позументами, а на него небрежно брошены царская корона и скипетр, которые привораживали холодным блеском драгоценного металла и дорогих камней. Михаил Молчанов так и впился глазами в царские атрибуты. Его сухие жилистые руки непроизвольно потянулись к короне. Михаил жадно схватил ее, поднёс прямо к лицу, вгляделся в сверкающие каменья и блеск холодного драгоценного металла. Отложив корону, Молчанов потянулся за скипетром и царской печатью, загрёб всё цепкой жилистой рукой. Лицо его сделалось властным, в глазах заходили дьявольские огоньки.

 
                                    4
 

Уже наступило лето, когда Иван Исаевич Болотников привел свой десятитысячный отряд в Речь Посполитую. Казаки раскинули свой лагерь недалеко от Кракова на берегу небольшой речушки. Местность была холмистая, с перелесками и глубокими оврагами. Свой стан атаман велел огородить частоколом, сделать бойницы. Шатер ему казаки поставили на возвышенном месте, откуда хорошо просматривалась вся местность. Люди устали после длительного похода из Венгрии через Германию. Да и в Венгрии казаки, как говорится, не вели праздную жизнь. Там они помогали венграм бить турок. Были победы и поражения, но отряд от этого только становился организованней и искуснее в военных действиях. Запорожцы со своим атаманом прошли нелегкий путь беспрепятственно.

Теперь казаки отдыхали, наслаждаясь временным покоем. Чинили одежду, оружие, залечивали раны, приобретенные в боях за свободу венгерского народа.

Иван Исаевич сегодня пировал у себя в шатре со своими ближними сподвижниками. Был накрыт широкий стол. Посредине стола стояли витиевато украшенные резьбой два бочонка с добрым венгерским вином. Красовались блюда с жареным мясом, рыбой, с медами и квасом.

Атаман сидел во главе стола, широко улыбался, радуясь небольшой передышке. Это был закаленный в боях воин, с открытым энергичным лицом, серыми умными глазами. Высокий лоб с глубокой складкой в переносье, широкие скулы, мужественное загорелое лицо – все это выдавало в нем незаурядного человека. Волнистые русые волосы были аккуратно зачесаны, борода и усы с проседью коротко подстрижены. Атаман был крепкого телосложения, среднего роста, подвижен, а когда улыбался, обнажал ряд крепких белых зубов, располагая к себе собеседника своим обаянием. Его красивый раскатистый бас покорял людей, и когда он говорил, то полностью заражал всех своей уверенностью, и народ готов был идти за ним в огонь и в воду.

За столом сидели его ближние друзья и сподвижники: Иван Аничкин, Митя Беззубцев, Алексей Нагиба, Федор Берсень и другие сотники и полусотники его казацкого войска.

Болотников, подняв кубок с вином, сказал:

– Пьем, казаки, за начало! За начало службы нашему истинному и справедливому государю Дмитрию! Он дарует простому народу волю! Чтобы мы, казаки, жили, как хотели!

– Любо! – дружно крикнули сподвижники, поднимая кубки. Испив вина, казаки стали закусывать, оживленно заговорили.

– Я вот какую байку слыхал про нового царя Дмитрия, – вытирая усы после испитой чарки, громко заявил Беззубцев Митька. 3а столом все притихли, с недоумением посмотрели на сообщившего известие.

– Говори, что за байку ты слыхал, – с нетерпением спросил Федор Берсень, прожевывая кусок мяса. Это был плечистый казак, с темной шевелюрой вьющихся волос, с зелеными дерзкими глазами, горбоносый, лицом рябоватый, с тонкими насмешливыми губами. Человек, язвительный на язык, как говорят, «ради красного словца не пожалеет и отца».

– А поговаривают в народе, казаки, будто опять царь Дмитрий не настоящий, а самозванец, сбежавший от боярина служилый человек, – ответил Митька

– Откуда ты это все взял! – крикнул уже захмелевший сотник Нагиба, казак, могучего телосложения, лихой рубака в бою и заводила всяких споров и драк. Он мог спорить с кем угодно и сколько угодно, доказывая свою правоту, а если это не удавалось, и хорошую трепку мог задать своему противнику, поэтому многие казаки старались с ним не связываться, чтобы не иметь помятого лица или других неприятностей.

Все с интересом стали наблюдать: что же произойдет дальше? Нагиба привстал из – за стола и хотел было пробраться к Митьке поближе, но тут вмешался Болотников, обращаясь к Алексею, жестко сказал:

– Сядь! – и уже спокойно заговорил: – Я эти речи, казаки, тоже слышал, но всяким слухам не очень – то верю, потому что враги царя могут говорить всякое, но все возможно, хотя мать Дмитрия его признала. А кто может лучше знать своего дитя, чем мать? Значит, царь настоящий.

– Признать-то она его признала, а может, и заставили признать. Кто его знает? – ответил Митяй, придвинув к себе поближе блюдо с рыбой.

Болотников разгладил усы, обдумывая сказанное Беззубцевым, затем поднял кубок, обратился к казакам:

– Давайте, братья, выпьем за то, чтобы государь российский, Дмитрий Иванович, был настоящий, и за то, чтобы польский король Сигизмунд помог ему сесть на престол, по праву ему принадлежащий. Будем ему благодарны! – Иван Исаевич медленно выпил вино.

– Любо! Пьем за настоящего царя Дмитрия и друга нашего польского короля Сигизмунда! – вразнобой кричали запорожцы, поднимая чарки с вином.

Заиграли сопели, ударили бубны, и пошло неудержимое веселье. Федор Берсень, лихо заломив казацкую папаху с красным верхом, запел:

 
По лугу, лугу вода со льдом,
По зеленому золота струя струит.
Струйка за струйкой – сама лебедь плывет,
Белая лебедушка – девушка,
Белая лебедушка девушка – Ясный сокол молодец.
Где его не вижу – по нем сердце болит.
Где его увижу – сердце возрадуется,
Кровь в лицо разыграется…
 

Это была любимая песня Ивана Исаевича, но он сейчас был далеко от этого пира. Картины прошлой жизни полностью завладели его сознанием. Вот он еще подросток, плачущий и испуганный, забился в угол, а в доме и во дворе усадьбы бесчинствовали опричники. Собирали пожитки: платье, шубы, домашнюю утварь, ковры – выносили во двор и складывали в телеги. Отца тут же заковали в цепи и увезли. Вскоре весь дом и двор вымели подчистую опричники Ивана Грозного во главе с князем Телятевским, забрали все, что можно было забрать. Плачущую мать, его самого, всю дворню усадили на телеги и отправили в поместье князя. С тех пор они стали холопами боярина Телятевского. После всех этих событий мать стала таять, как восковая свеча. Не могла выдержать такого унижения дворянка, волей судьбы превратившаяся в холопку. От тоски и уныния она стала болеть и вскоре умерла.

Иван рос смышленым крепким мальчиком и через некоторое время стал статным красивым юношей. Князь Андрей Алексеевич Телятевский Ивана не обижал, старался его обласкать, научил грамоте, военному делу. Вскоре Болотников стал сотником на московском подворье боярина. Он был вхож в семью своего хозяина. Военная служба у князя давала сытую жизнь и даже развлечения вместе с ним, так как тот любил охоту и увеселения. Нередко устраивал набеги на неугодных государю знатных людей – все это приносило боярину немалую прибыль. Молодой воин, участвуя в закабалении и разорении дворян, бояр и подчас простых людей, с жалостью относился к этим несчастным, а порой отпускал их на все четыре стороны. Переживший сам такую трагедию, он в душе ненавидел эти набеги и хозяина, который с рвением служил царю Ивану Грозному, но изменить ничего не мог. Иван был всего лишь подневольный холоп князя. Иногда ему в голову приходили мысли о побеге на Дон, к казакам, но не мог он этого сделать: удерживала любовь к дочке князя, Марии.

Это была настоящая красавица: стройная, белолицая, с голубыми, как незабудки, глазами, тугая золотистая коса – почти до пят. Смешливая, веселая, со звонким голоском, заразительным смехом, который постоянно звучал в княжеском доме. Когда она встречалась с Иваном, замолкала, краснела, боясь взглянуть ему в глаза. Но это было только поначалу. Постепенно они сблизились, стали вместе проводить много времени. Князь на это не обращал никакого внимания, так как Иван был вхож в дом, и он надеялся, что преданный ему холоп просто развлекает его дочь. Но любовь их крепла с каждым днем. Вскоре эти взаимоотношения от легких прикосновений переросли в поцелуи и жаркие объятия, они уже не могли и дня прожить друг без друга.

Однажды, когда боярин отлучился в свою вотчину, Иван тайком, с помощью Марии, переодевшись в служанку, проник к ней в опочивальню, где они впервые познали все прелести близости, бурную страсть.

Это была их ночь любви, первая и последняя. Утомленные страстной любовью, Мария и Иван заснули крепким сном. Но в доме князя были свои глаза и уши. Как только рано поутру Телятевский неожиданно вернулся из вотчины, дворецкий Ефим сразу же ему обо всем доложил. И, что называется, влюбленных взяли еще тепленькими. Неожиданно в опочивальню княжны ворвались дюжие слуги и повязали Ивана. Заломили за спину руки, поволокли по приказу хозяина на конюшню. Мария рыдала, закрыв от стыда лицо руками, затем кинулась в ноги к отцу, прося пощадить любимого, виня и кляня себя во всем, но князь был неумолим, и, наверно, Болотникова забили бы батогами до смерти.

Но провинившемуся сотнику неожиданно повезло. В этот же день царь Иван Грозный затребовал боярина к себе во дворец по каким-то важным делам. Хозяин отсутствовал дома несколько дней. Ночью Мария уговорила конюха Алексея помочь бежать возлюбленному с княжеского двора.

Прощание несчастных влюбленных было коротким. Мария неутешно плакала, обнимая любимого, он же обещал ей вернуться, хотя они сами в это плохо верили, зная наверняка, что видятся в последний раз.

Так он оказался у донских казаков, где принимал участие в походах против крымских татар. В одной из таких стычек их казацкий отряд попал в засаду, завязалась жестокая схватка. Многие из его товарищей полегли тогда, и мало кто ушел от преследователей, а Болотников, раненный татарской стрелой, попал в плен, а там был переправлен в Турцию на невольничий рынок.

Вскоре его приковали цепями на галеру гребцом. Вот здесь-то и начались его испытания адом. Целыми днями под палящим солнцем приходилось ему вместе с остальными невольниками грести веслами. Хозяин же своих рабов не баловал сытной едой: за целый день давали одну лепешку да немного пресной, уже вонючей, испортившейся воды и плетей вволю, если надсмотрщик видел, что гребец плохо работал. Порой жизнь Ивану казалась невыносимой, думал, что все это никогда не кончится. Но, видно, господу было угодно, чтобы однажды мучения рабов прекратились. Напали на турок немецкие военные корабли, завязалась жестокая схватка. Турки попытались уйти в море от преследователей, но, как жестоко надсмотрщик ни избивал невольников, они перестали грести, понимая, что единственный путь к спасению – если немцы победят их мучителей. После победы над турками всех рабов на галерах освободили, а затем доставили в Венецию. Бывшие невольники разбрелись кто куда, а Болотников вместе с Беззубцевым находились некоторое время в Венеции, где и познакомились с запорожскими казаками. Вскоре новые знакомые уговорили их отправиться в Венгрию – помогать народу бороться с турками за свою свободу. Память о рабстве была у Ивана и его товарища еще свежа, и им хотелось отомстить туркам за свои обиды. Так у него с Беззубцевым началась беспокойная, полная опасностей, военная жизнь.

Иван Болотников заметно выделялся среди казаков как опытный и искусный воин и вскоре возглавил отряд запорожских казаков численностью в 10000 сабель. Здесь же, в Венгрии, он узнает о больших изменениях в России, о том, что на царский престол при помощи польского короля Сигизмунда посажен настоящий государь – Дмитрий Иванович, который чудом уцелел и спасался до поры до времени в Речи Посполитой.

Заинтересовавшийся этими событиями в России, Болотников посылает к польскому королю послов во главе с Алексеем Нагибой с челобитной, где запорожцы изъявляли желание послужить настоящему русскому царю Дмитрию Ивановичу.

Польский король ласково встретил казаков и выразил надежду, что запорожцы будут служить московскому государю верой и правдой, и пригласил отряд Болотникова стать под Краковым. И вот теперь он ждал послов от Сигизмунда, короля польского, но что-то от него не было никаких известий, хотя казаки стояли лагерем под Краковом вторую неделю. Иван Исаевич не знал, что и подумать, ему не терпелось двинуться в Россию.

Из задумчивости атамана вывел Беззубцев, который подсел к нему рядом и спросил:

– Что это ты, Иван Исаевич, загрустил, вина не пьешь, один, задумавшись, сидишь?

– Дни прошлой жизни вспомнились, наше с тобой рабство у турок, – улыбаясь, ответил Болотников.

– Да уж, натерпелись и повидали мы с тобой, Иван Исаевич. Как тебе, но мне частенько по ночам снится наше рабство. Чем такая жизнь, лучше уж смерть!

– Вот и я хочу помочь государю нашему освободить народ России от рабства, чтобы люди сами могли выбирать, как им жить: хоть землю пахать, хоть ремеслом заниматься, хоть в казаки идти, как мы.

– Ой, не знаю! – покачав головой, воскликнул Митяй. – Плохо мне верится, чтобы бояре, князья, дворяне да помещики согласились народ освободить! Кто же тогда на них работать будет? Не свычны они, Иван, трудиться.

– Сами будут работать. Государству служить будут, а тех, кто не захочет, заставим. Сейчас государь Дмитрий Иванович многое делает для народа, говорят, что все подати землепашцам отменил.

Да видно, мало у него сторонников, надобно нам ему немного подмогнуть, глядишь, всем миром правду и справедливость в государстве установим. Наверно, бояре да воеводы большое сопротивление оказывают, не дают ему сразу помочь бедным людям, окружили его лестью да угодничеством, скрывают от него всю правду, как простой народ живет плохо, как мучают бедный люд, как издеваются над ним богатые кровососы. Вот и мы должны ему, государю, открыть глаза, рассказать обо всем, что творят богатенькие.

– Правое дело ты задумал, Иван Исаевич, да только осуществить его будет трудно, – покачав головой, с сомнением сказал Беззубцев.

В это время в шатер быстро вошел казак Федор Болдырь и направился к атаману. Так как было очень шумно от говора подгулявших казаков, Федор, наклонившись к уху Болотникова, сказал:

– От польского короля Сигизмунда к нам пожаловал посол Ян Веливицкий со свитой, желает с тобой разговаривать.

– Наконец-то! – воскликнул Иван Исаевич, радостно улыбаясь, произнес:

– Закончилось наше безделье, и ждут нас важные дела! Скоро пойдем в Москву, на службу к нашему государю!

 
                                  5
 

Испуганная шумом толпы и отсветом пожарищ, полуодетая, Марина в сопровождении слуги Кашпара Савитского, в беспамятстве, пробралась в покои своей служанки гормейстерины. Маленькая, хрупкая, она юркнула ей под юбки.

Возбужденная толпа московитов, сметая все на своем пути, прорвалась в опочивальню служанки. Слышались выкрики:

– Ищите самозванцев! Где этот безбородый антихрист! Ищите польского самозванца! Убивать их будем! Ишь, чего захотели, антихристы, веру нашу уничтожить! Да мы его! – кричал народ, напирая на верного слугу Кашпара, который встретил заговорщиков со шпагой в руке, сдерживая натиск толпы

Изловчившись, Григорий Елизаров ударил иезуита колом по голове; тот зашатался и упал, обливаясь кровью. Толпа с ревом ворвалась в покои служанки. Грязные и убогие ярыжки, полупьяные московские людишки стали шарить по углам, заглядывать в шкафы, хватать и растаскивать меж собой дорогие платья, ткани и украшения. Стали подбираться к служанке, чтобы содрать с нее одежду.

– Эй, толстуха, а ну, скидывай с себя юбки! – стал приставать к служанке Евсей, пытаясь сдернуть с женщины наряды. Но в это время в покои гормейстерины пробились Иван Иванович Шуйский, Иван Михайлович Воротынский, Григорий Петрович Шаховской в сопровождении отряда стрельцов. Всех взбунтовавшихся людей выгнали из спальни, приставили стражей у дверей около десятка стрельцов, чтобы никто не ворвался к женщинам вновь. Из-под юбок служанки извлекли позеленевшую, трясущуюся от страха Марину.

Погромив неугодных бояр и шляхтичей, бунтари, удовлетворив желания Василия Шуйского и свои страсти, угомонились. Вскоре во дворе Кремля был наведен порядок.

Марину Мнишек со служанкой отправили к ее отцу под усиленной охраной стрельцов.

 
                                 * * *
 

Утром следующего дня на Соборной площади Кремля собралось великое множество народа. Огромная толпа гудела и волновалась. Эта неугомонная людская сила в любую минуту могла забурлить и взорваться, разнести все ради хорошего царя. Чернь московская готова была менять царей хоть каждую неделю, убивать, грабить было куда легче, чем работать в поте лица на своих хозяев.

На красном крыльце стояли бояре, воеводы и духовенство, в черных рясах, поблескивая серебряными крестами.

Тяжело ступая, опираясь на посох, вперед вышел архиепископ Арсений. Бояре расступились, давая проход старцу. Старик устало оглядел возбужденную толпу, огладил седую бороду, сильным голосом произнес:

– Люди православные, настал час испытаний, час укрепления православной веры нашей! Господь все видит, и он нам помогает! Он помог нам освободиться от антихристов, посаженных поляками на государев престол! Сегодня он дарует нам право назвать царем достойных среди нас, – и, кивнув в сторону бояр, продолжил: – знатных и уважаемых людей! Господь дарует нам это право, ибо государство наше Российское не может жить без царя, без вожака, который будет справедливо управлять нами по чести и совести!

Архиепископ еще не закончил речь, а из толпы уже слышались выкрики наемников, специально посланных Шуйским.

– Хотим государем Василия Ивановича Шуйского! Шуйского хотим! – заревела толпа, подхватив выкрики наемников.

– Ивана Никитича Романова хотим государем! – где-то в толпе крикнул одинокий голос, заглушаемый ревом множества голосов:

– Шуйского хотим! Хотим Шуйского царем!

Архиепископ поднял над головой золотой крест. Толпа затихла, старец сказал:

– Коли вы этого хотите! Тому и быть!

На крыльцо вышел Василий Шуйский, встал рядом с Арсением, поклонился на три стороны, молвил:

– Спасибо, люди, за честь! Служить буду вам и государству нашему, не жалея живота своего!

Арсений троекратно осенил Шуйского крестом, крикнул в толпу:

– Благословляю сего мужа на царствование в Российском государстве!

Толпа взревела, задвигалась, выражая согласие. Старец поднял опять крест, торжественно сказал:

– А сейчас всем целовать крест и присягать новому государю нашему всея Руси, Василию Ивановичу Шуйскому!

Уже на следующий день, не дожидаясь избирательного Земского собора, Василий Шуйский восседал в царском кабинете Престольной палаты с ближними боярами. А решать ему и его думным боярам и воеводам было что: казна была разорена самозванцем до предела, нечем даже было платить стрельцам и дьякам, в городах бунтовала чернь.

Прежде всего царь планировал убрать воевод, ставленников самозванца, и вновь всех привести к присяге, к крестному целованию на верность ему – новому государю. А это было не просто, особенно на юго-западе России и, самое главное, в городе Путивле: ведь там был центр смуты.

Василий Шуйский, читавший грамоты, которые ворохом лежали у него на столе с различных мест России, наконец, отодвинув их в сторону, обратился к думным боярам:

– Что будем делать с оставшейся шляхтой и прежде всего с самозваной царицей Мариной Мнишек и ее отцом?

– Надобно отправить их, а заодно и других шляхтичей в Польшу, чтобы они тут воду не мутили, – с раздражением в голосе заявил Голицын, дородный боярин с голубыми глазами, с аккуратно подстриженной, лопатой, бородой.

– А может, посадить их в приказ тайных дел да допросить с пристрастием, – предложил Иван Михайлович Барятинский, грузный мужчина, с одутловатым красным лицом, опирающийся двумя руками на посох.

– А что у них пытать-то? Мы про них и так все знаем. Отправить их всех надобно в Польшу – и дело с концом! – заявил Иван Михайлович Пушкин, худощавый боярин с серыми живыми глазами, мясистым носом, окладистой темно-русой бородой.

– Не будем, бояре, грех на душу брать, мутить зря народ, а отправим их побыстрее в Речь Посполитую, чтобы не было больше у московской черни желания царей менять. А то ярыжки и всякие бездельники, которые не хотят работать, горазды бегать по Москве, красного петуха пускать да грабить подворья богатеньких да неугодных! – наставительно молвил патриарх, присутствующий тоже на совете бояр. Старец перекрестился и продолжил:– Гнать нечестивцев надобно с Руси и восстанавливать порядок в государстве, чтобы никому не было повадно больше лезть на наш престол!

 
                                      * * *
 

Закрытый простенький возок, и даже не карета, запряженный в пару пегоньких лошаденок, дожидался Юрия Мнишека и Марину. Граф складывал в сундук кое-какие вещи, а дочь, сидя в кресле, давала указания служанке, как уложить свои, совсем скудные наряды. Все ее прекрасные платья и драгоценности, которым она не знала счета, были разграблены московской чернью. Гордая и высокомерная, как подобает ясновельможной пани, она не плакала, не рыдала о своих утратах, а стойко выносила все удары судьбы.

Граф Мнишек сел напротив Марины, загадочно улыбнулся и сказал:

– У меня, царица моя, есть для тебя очень хорошие новости. Вчера явился ко мне человек, и вот что он мне поведал. В Москве прошел слух, что мужа твоего, оказывается, не убили, а загубили совсем другого человека, похожего на него, а царь, Дмитрий Иванович, спасся и сейчас хоронится с верными людьми в укромном месте. И что будто скоро даст знать, куда тебе к нему прибыть.

Марина удивленно подняла брови, не проявив особой радости, и неожиданно для отца произнесла:

– Это хорошо, что мой суженый жив. Может, снова вернемся в Москву на царствование. Я уж тогда всех этих бояр Шуйских на Спасских воротах заставлю перевешать! Что это, отец, ты моего суженого Дмитрием Ивановичем навеличиваешь, ты же ведь знал, что это Григорий Отрепьев? Что он самозванец!