Оскомина, или Запись-ком ефрейтора Хлебонасущенского

Вернулся Франц Аскольдович из гальюна к строю, старший сержант Кобзон – в тельняшке, с гюйсом спереди на трусах – скомандовал:

– Командир первого отделения, принимай командование… парадом, – и, выкидывая далеко вперёд босые «циркули», побежал к будке.

Комотделением распорядился:

– Первое отделение к оправке товсь! – и недоуменно, я расслышал, забурчал в нос: – Кто до сего дня ходил на очко – комроты, да оруженосцы. Теперь, это ж пока полсотни человек поссыт, посрёт, с прополки вернувшись «гружёными», – и прикрикнул, – На фланге! Оруженосцы! Япошки-недобитки, молчать в строю.

– Японцы, боюсь, обделанными ходить будут. Это пока до них очередь дойдёт. А мыла нет, – напомнил комроты каптенармус.

– Прапорщик, разговорчики в строю. А, впрочем, верещи дальше.

– Салаги, ночами они в гамаках в сливпакет дрочили, завтра – в гальюне в очко будут. Деды в очереди возмутятся, поди, у каждого простатит. Может, раздать сливпакеты? – высказал своё предвидение Лебедько.

– Не салаги, а новобранцы-небёны, не деды, а старослужащие-земляки. Ни как не запомнишь, прапорщик?

Жалко пацанов. Небёны землицы, какой была до Хрона, не видели. В Антарктиде в «атомных теплицах» в огуречник боялись ступить, а огурцов попробовали, кривились – говорили коралл «пупырчатый» вкусней. Здесь на Бабешке, ни деревца, ни травинки, ни птички, ни жучка-паучка какого нить. Чудом каким-то овощи, зелень да зерновые в песке растут. Это мы, земляки, пОжили – повидали и травку, и кустик, и птичку с пчёлкой. Вишню, ананасы ели, а им, небёнам с Марса, придётся ли.

– Своих приказов, прапорщик, не отменяю, – сбросил полковник китель, отстегнул с ремня сливпакет и разложил всё по штабелям перед строем.

– И прогары, – напомнил раздосадованный каптенармус.

Франц Аскольдович послушно снял и приставил к крайним в линейке сапогам матросские прогары. Обтянул за поясом тельняшку, поправил полевую сумку. Висела та на животе ниже пряжки, аккурат «слона» прикрывала. В гальюне долго просидел почему – отверстие в месте гульфика у кальсон и дыру в офицерской полевой сумке ножом налаживал, догадался я. После съеденной «Отрады», не один я замечал, «слон» возбуждался. Ладно в офицерском притворе казармы ночью в койке и во сне, так случалось и днём в столовой за столом. «Слон», от стола полковник вставал, у всех на виду «хобот» тянул. Спасал китель, застёгнутый на все пуговицы, теперь вот функция ширмы планшетке перешла.

– Товарищ полковник, разрешите вернуть сливпакет хотя бы одному лейтенанту Комиссарову, – не унимался прапорщик.

– С чего бы?

– Понимаете, лейтенант засовывает сливпакет себе в прямую кишку, оставляет горловину мочеприёмника с наружи заднего прохода… деды, – виноват, старослужащие-земляки – сношают.

– В сливпакет? С миксером?

– Миксер лейтенант вынимает, а после актов вставляет и малафью с тёртой ягодой взбивает. Не пробовал, но, говорят, сливки особенные получаются – не пить можно, а жевать, как жвачку. Надо бы возвернуть, а то, боюсь, наладится десантура в Мирное по бабам и девкам бегать, а их там раз-два и обчёлся. Мужики и хлопцы деревенские за них и со спецназовцами схлестнутся. Не случилось бы беды.

– Верни…

* * *

Солдат полол, приседал с гюйсом на переду, – из «скворечника» «скворец» вываливался, висел вниз головой. А заправлял в трусы – руками в земле вымазанными. Идиот: песок хоть и чист без червячков-жучков, хоть и мало, но радиоактивен!

Босые, без спецназовских подшлемников – поснимали: солнышко пригрело – и на клоунов-то уже не были похожи. Колхозники – одно слово.

Смотрел, смотрел Франц Аскольдович на это дело, смотрел и вдохновился на радикальный шаг: на вечерней поверке отменил воинские уставные отношения.

Первое утро после началось с оглашения обязанностей колхозника, распределения должностей и переименований. Полевой лагерь на месте разграбленной деревни получил статус гражданского посёлка с прежним названием «Отрадное». Личный состав взвода теперь считался товариществом коллективных хозяйственников, колхозом сокращённо, и тоже с прежним названием «Отрадный». Отделения взвода предписывалось называть бригадами, отделения разведчиков и оруженосцев – звеньями. Спецназовцы теперь стали полеводами, оруженосцы – разнорабочими. Повара, меня то бишь, – звали (величали даже) кашеваром. Зампотылу привечали завхозом. Офицера медслужбы вменялось кликать фельдшером, каптенармуса называть кладовщиком, а комроты – председателем колхозного правления. Командный пункт переименовали в колхозное правление, казарму в спальный барак, каптёрку в продсклад, столовую в столовку, медчасть в больничку, гальюн в нужник.

– Соблюдайте правило: друг к другу обращаться не «товарищ», например, Кобзон, а «мужик» Кобзон. «Мужик» – если старослужащий, земляк. «Хлопец» – если новобранец, небён, – заканчивал читку Франц Аскольдович последнего приказа по взводу. – Приказ вступает в силу с момента ознакомления личным составом… теперь колхозниками.

– Товарищ полковник, разрешите обратиться, – выступил из строя правофланговый.

– Спишь? Не товарищ полковник, а председатель правления. И без этого, без «господин». Не приживётся. И говорить ты со мной, мой заместитель по работе в поле, старший бригадир, бригадир первой бригады по совместительству, мужик Кобзон, можешь, не испрашивая у меня на то дозволения. Шапку только сними.

– Есть!

– «ПонЯл» или «ладно».

– Ладно… Требую, хочу себе прозвище – Кабзон. Через «а».

– Ладно, – согласился Франц Аскольдович. – Все слышали? Кто ещё предпочитает прозвище?

– Зовите меня Хромым, – попросил бывший ефрейтор и комотделения оруженосцев Клебанов, теперь старший разнорабочий, звеньевой, мужик. Он уронил на ногу бочку с солёными огурцами, от того прихрамывал.

– Меня – Хлебом, – предложил я. Фамилия моя Хлебонасущенский, с младости в детсаде, в школе и кулинарном техникуме Хлебом дразнили.

– Меня – Чонкой, пожалуйста, да, – попросил истопник Чон Ли.

– А меня – Тонной, попрошу, однако. Председателя колхозного правления давайте Председателем звать, с заглавной буквы «Пэ», однако. Заведующего колхозным хозяйством, бывшего нашего майора Кагановича – Коганом прозовём; Ко Ган, звучит, однако. Кладовщика – Силычем, однако, – выступил из строя с поклонами председателю правления, завхозу и кладовщику разнорабочий Тонако. – Из почтения, мы японцы к именам начальников добавим подставку «сан». Председателя-сан, однако, Коган-сан, однако, Силыча-сан, однако.

– Пофиг, – согласился Коган.

– Похрен, – согласился и Силыч.

– Похрон, – поправил кладовщика завхоз.

– Пох… Председатель так Председатель – спохватился председатель правления. – Ладно, хватит, – предупредил попытки и остальных в строю назваться прозвищем, – познакомимся в столовке за ужином, а сейчас выкапывать бараболю и ягоду на Дальнее поле пойдём.

Строй смешался, распался, толпой поплелись, было, к проходу под «миской», но Председатель остановил:

– Стоять! На гражданке, какая не забывайте вынужденная и временная, останутся исключения: с подъёмом – утренняя поверка; с отбоем – вечерняя; в нужник – по очереди согласно списочному составу бригад и звеньев. В столовку и в поле ходить строем… Становись… Равняйсь… Смирно! Фельдшер Комиссаров, завхоз Коган, кладовщик Силыч, кашевар Хлеб, выйти из строя и по местам. Звеньевой Селезень, тебе на смену в караул – на вышку, и смотри в оба: парусник менялы первыми мы должны заметить. Остальным, напра-во! Мужик Кабзон, веди полеводов на работы, я на «капэ» останусь, табель учёта рабочего времени и журнал начисления трудодней завести.

– Слушаюсь.

– Как надо?

– Понял.

– ПонЯл.

– Ладно, понЯл… Шагом… Паа-шли… За-певай!

За ужином я подал в жбанках кисель, и мы перезнакомились. Все, кроме Комиссарова, Селезня и Батюшки предложили себе прозвища. За столом бывшего комразведотделения ефрейтора Селезня так и называли – Селезень. Бывшего порученца при ротном комиссаре ефрейтора с фамилией Батюшка – Батюшкой. Офицера медслужбы Комиссарова небёны и в лейтенантах называли прозвищем Дока, земляки кликали Мотопедом.

Разнорабочие одни по-прежнему обращались к Председателю на «вы», к имени приставляли «сан»: им дОлжно – они японцы.

Напились так, что из вагона-ресторана выползали, до спального барака добрались отнюдь не строем, а на вечерней поверке не все могли вспомнить и отозваться на своё прозвище.

Выкрикивая перед строем фамилии и имена, Кабзон переправлял их в журнале списочного состава взвода, теперь списка подушных членов колхоза, на прозвища. Когда очередь дошла до Комиссарова, Председатель, легонько поддав бригадира локтём в бок, потребовал:

– Выкрикни «Камса».

– Камса!

В строю молчали, а так как фамилия ротного врача называлась на поверке всегда последней, всем было понятно, кого кличут.

Фельдшер стоял не крайним в шеренге, где ему было положено, а в центре, под ручки, пьяным в дым.

– Крикни «я», – разбудили его тумаками.

– Е-ее-йа, – не получилось у фельдшера.

Так и пошло – звали впредь Комиссарова не Докой и не Мотопедом, а Камсой. Председатель ему выбрал очень удачное прозвище: с фамилией созвучно, и в точку – медхалат его скоро завонял маринованной хамсой. В полку рассказывали, на Земле рыбаки потчевали этим вкусным солением и жаловались, что исчезает в промысле – не ловится хамса. То ли на корм крупным рыбам вся ушла, то ли мутировала. Франц Аскольдович дивился, определив, чем воняет от лейтенанта: откуда у берегов тихоокеанского острова рыбёшка хамса, в Атлантическом океане вроде водится. А после узнал, что Коган с Силычем, пока голый фельдшер в ванне с тёртым топинамбуром взбивал надранку, укутывали его медхалатом квашню с брагой.

* * *

Когда в колхозе полеводы отметили «сорок дней» кончины прежней профессии солдата спецназа, Председатель сам, лично, постирал своё исподнее. Поручить, кому из колхозников посчитал неловким. Такое позволит себе не всякий настоящий председатель колхоза, а ему временно отстранённому от службы офицеру – не к лицу, не в честь. Стирал раз в неделю. Чтобы мужики не видели – ночью. Высушивал в потолочном люке своего председательского закутка, зимой пробирался ко мне на кухню – к плите. Мытарствовал, пока не сжалился Силыча-сан (понятно: стирал не он, братья-японцы). Вечером по субботам (банный день) кладовщик приносил ему в закуток аккуратно сложенное чистое исподнее: тельняшка выглажена, кальсоны чёсаны, пушистые. Подавая бельё, Силыч поначалу отворачивал лицо в сторону, но после как намекнул мне ставить на каминную полку в столовке жбан с киселём, перестал. Принимая бельё, Председатель тоже отворачивался – снимал тем самым должное проявление реакции на запашок. На утренних поверках, случалось, распекал, а скоро рассудил: «А залейся. Меньше жрёшь, когда пьёшь. Ладно, Когана не вовлёк, не сломил трезвенника, этот язвенник не даст полеводов совратить вконец». Больше препятствий к возлияниям кладовщику не чинил. Правда, Силычу, чтобы прекратил закусывать, требовалось впасть в запой – пить много и долго. С похмелья развлекался: очертит на песке круг диаметром метра в четыре, станет по центру, позовёт четверых хлопцев… – не вытолкнут за пределы. Раз вытолкнули, так теперь круг в три метра чертит и семерых вкруг себя ставит. Зимами хлопцы в очередь рвутся – согреться можно и развлечение какое-никакое. Подопрут великана с семи сторон, и давят, тот – стоит колосом. Спит и пердит.

* * *

Первым ещё годом на Бабешке, до гражданки, я, майор Каганович и прапорщик Лебедько делили укроп с петрушкой на порции к обеду. Наше скорбное занятие прервали вопли бегущих с Дальнего поля солдат и отдалённый гул подлетающего к острову вертолёта. Из ЗемМарии прилетели, привезли консервов в обмен на огородную зелень. Хвалили, у них в теплицах ещё не поспела, да и крупной, ароматной такой петрушки никогда и не было. Франц Аскольдович всю отдал, приглашал через недельку ко второму «укосу» наведаться. Предложил обменяться на комбинезоны тепличных работников, но с материка на вертолёте больше ни разу не прилетали. Не зелень была нужна, и не провиант везли, а скрывали за этим поводом экстренную доставку нам «свечей». Как же, полетят жечь керосин ради того, чтоб обменять консервы на укроп: это через весь-то океан, четыре тысячи миль до острова и четыре тысячи обратно. После того раза спец-фильтры нам доставлял меняла Зяма.

А консервы тогда привезли добрые – свиное тушёное мясо. Старики на радостях приглашали пилотов почифирить, а салаги, те просто в восторге были – синюшные и распухшие от химудобрений. Комроты после фиаско с первым тогда неудавшимся урожаем опрометчиво себя повёл: отказал председателю соседнего колхоза принять в дар жмых. А поели мы те консервы, в зиму после Рождества на колядки прапорщик Лебедько привёл взвод в Мирный. По дворам у юрт пели старые славянские песни (Батюшка обучил). Пришли не с пустыми руками. За неимением конфет и пряников гостинцы мирнян выменивали за кульки с «Отрадой». Селяне салат мой из вежливости пробовали, хвалили и спешили наполнить школьные ранцы своими дарами. Одаривали стокфиском да шматками китовой ворвани, которая ещё с памятного нашего сидения в трюме Зяминого парусника в зубах сидела.

В другой год, в гражданку уже, Коган с Силычем советовали Председателю все возделываемые поля засеять одним подсолнечником, но тот не согласился уже только по одной той причине, что из Отрадного пиратами были увезены пресса, в каких давят семечки. Ещё он понимал, что не выдержать нам рыночной конкуренции с колхозом «Мирный», как раз специализирующимся на выращивании подсолнечника и производстве подсолнечного масла. Рыночная ниша мирнянами занята, а резко увеличить поставки масла в ЗемМарию не удастся: не из украинского хутора на городской рынок завезти. А ещё и по сходной цене надо. Ну, а главное, не верил Председатель, что одолеем мы свалившуюся на нас напасть, что отвоюем землю. Бараболя – зараза! – каким-то ползучим сортом нас мирняне ссудили: вытеснил с полей рожь, подсолнечник и свёклу, с Дальнего поля на огороды ближние приполз. А остановить вторжение нечем – ни жердей, ни досок перегородить нашествие на острове нет. Бегали на разрушенный бетонный завод под Быково, кровельным шифером попытались оградиться. Да где там, переполза, зараза, тот забор, до петрушки с укропом на околице деревни нацелилась добраться. Выкорчёвывать пробовали, но бесполезно: проредить не успевали, как снова вырастала. Более того, «груша» ошалела – поспевала размером чуть ли не с капустный кочан. Правда, клубни в сборе урожая редки, одна ботва. Для топинамбура характерна мочковатая корневая система; стебель у растения прямостоячий, обычно зелёного цвета, на нашем Дальнем поле фиолетового. Вот они стебли, ботва, одолели. Сдался наш Председатель – он же не взаправдашний агроном, он же не настоящий председатель колхоза!