Без купюр о Магадане. Ироническая проза

И вдруг понял: хочешь выучиться французскому языку, надо есть сыр с плесенью и выпивать два литра хорошего вина в день.

На войне как на войне – ведь эту фразу пустили по свету отнюдь не горцы, а французы, и я не могу не признаться, мечтал хоть раз в жизни пообедать во французском ресторане с француженкой Жанной. Да где там! Повсюду китайские подделки – от кроссовок, до туалетной бумаги и крабовых палочек-выручалочек из минтая насущного.

Однажды мы с Петровым посетили китайский ресторан с характерным фонарем над входом, до сих пор не очухаюсь. Хорошо, что просто пили пиво, не закусывая сушеными псевдокальмарами. Ничего в пиве специфически китайского не обнаружилось. Разве что на ощупь охлажденное, а вкус консервантов. Будто автомобиль в бампер поцеловал. Глобализация, называется. Вообще-то китайцы – патологические трезвенники. Но одно дело – знать это теоретически и другое – увидеть ночью после боя курантов первого января на городской елке. Там их было с полсотни, одинаково одетых в черно-синее и с одинаковыми невозмутимыми лицами. Я уж подумал, что-то не то съел за праздничным столом, но под елку стали подтягиваться наши, охлаждать шампанское о ледяную скульптуру Деда мороза, чокаться со Снегурочкой и запускать фейерверки с таким остервенением, словно вместе с пороховыми огнями, казалось, отлетали их оторванные кисти рук.

Большой объем выпитого «жидкого хлеба» сделал на другой день наши пожелтевшие физиономии столь похожими, словно мы близнецы. Возникла надобность разместить на лицах опознавательные знаки в виде бороды и усов.

Тушенку «второй фронт» я так и не попробовал: поздно родился, а вот китайскую тушенку «Великая стена» с детства полюбил с картофельным пюре. Болгарские помидоры в собственном соку были второй любовью интернационалиста.

Как ни крути, как ни верти, есть, о чем поразмыслить, чтобы не стать ксенофобом. Ты поглощаешь хлеб-соль иноплеменника, пища бродит в лабиринте организма, инфильтруется в кровь и плоть, в мозг и мысли, заставляя поступиться исконным. Теперь уже не секрет, что приверженцы американского быстропитания постепенно теряют духовную тонкость, взамен приобретая до пяти центнеров живого веса, тяжесть в желудке и в мыслях. Живут очень полной жизнью. А военные профессора сделали секретный вывод о том, что традиционный рацион русского солдата позволяет ему сносить такие тяготы, которые оказывались не по силам военнослужащим других армий. Но реформы идут, того и гляди, переведут наши Вооруженные Силы на сникерсы. Невозможно не думать об этом, поедая шаурму.

Живая картина детства: вся моя страна донашивает фронтовую одежду, отец же, истрепав брюки галифе и китель, никак не перестроится. Название ткани – то ли габардин, то ли диагональ. Получил за хорошую работу от руководства подарок – отрез на костюм, заказал доктору математики Абраму Исумуровичу сшить точно такие же, как были, брюки и китель, только на один размер свободнее. Математиков в университетах готовили с избытком, их брали в артиллерию. А вечерами они для приработка шили: будто решали математические задачи повышенной сложности.

Когда на уроках геометрии мы дошли до «пифагоровых штанов» и диагонали прямоугольника, я не смог отделаться от впечатления, что великий математик древности Пифагор, в честь которого названо число пи-пи, неведомым образом передал потомкам секрет изготовления диагоналевых брюк. Думается, он был хорошим портным и сапожником, пил виноградное вино, разбавляя ключевой водой, чтобы на ясную голову беречь хрупкую гармонию Вселенной.

Батя продолжал носить галифе и китель, резонно полагая: если снова война, не придется переодеваться, погоны цепляй и вперед. Кстати, когда я из курса древней истории узнал легенду о Давиде и Голиафе, не смог отделаться от ощущения, что Голиаф и Галифе – если не однокоренные, то родственные слова. Как печень и печенег.

Нечаянно открылось, что брюки галифе словно созданы для того, чтобы идеально маскировать в карманах две бутылки водки, этот факт нашим поколением тоже был с улыбкой оценен, но как бы со стороны: водку мы не пили, а покупали плодово-ягодное вино «Агдам», именуя его «Адам и Ева», оно выходило из организма играчюи, и, с минимальным вредом здоровью, избавляя от застенчивости.

На уроке истории речь зашла о треуголке Наполеона, а ведь этот головной убор можно использовать для вычисления площади треугольника при ответственных стрельбах из штатной гаубицы.

однажды вместе с выдающимся двоечником Пашкой Кривоносовым я напялил брючки-дудочки, построенные его сестрой, в них не только не спрячешь бутылку, но и некоторые подробности строения собственного тела, и принялся играть на саксофоне идеологически чуждый джаз.

Победа в великой войне, завоеванная старшим поколением, позволяла в условиях смерти вождя многим из нас оставаться штатскими в душе и откосить от армии, как бы стать духовными вегетарьянцами.

А ведь даже полувоенная одежда наполовину дисциплинирует и тело, и душу – не меньше, чем еда. Одно из другого вытекает, как Ангара из Байкала. Жена купила сшитую по конверсии тельняшку – теплая, к телу прилегает. И ты хорошо заметен на фоне белой простыни. В нашем-то северном климате, на берегу Охотского моря – вещь особой потребительской стоимости. Одну износил, вторую, и вдруг уверовал, что когда-то, в другой жизни служил во флоте, даже на подводной лодке, особенно когда приходил с внуком на берег моря, к месту базирования плавбазы «Магаданский комсомолец», повспоминать мичмана Сашу, послушать крики чаек и построить домик из соленого песка. По возвращении мы уминали за обе щеки макароны по-флотски.

Все это неравномерными рывками вспомнилось мне, пока ждали исполнения заказа, разглядывая перенесенные с гор Кавказа интерьеры и костюмы драмтеатра еды: камни очага, кинжалы и алебарды, ковры с орнаментом и даже бурку в развернутом виде в комплекте с папахой и старинным кремневым ружьем.

Официанты в стилизованной военизированной одежде с кинжалами на поясе ходят, словно лезгинку пританцовывают. Не щадя танца живота своего!

Печурка припахивает ритуальным дымком и копченым сыром. Тихие ритмы бубнов и призывный вой зурны, посыпанный зирой лаваш. козий сыр Настроение у нас приподнято на романтическую высоту, как тонкий канат над горной рекой.

Заказали по две порции. Ждем. Морально готовы заказать добавку.

Петров с сиротского детства, как отца, чтил Ворошилова, а когда повзрослел, стал носить усы сопельками в подражание маршалу, да и теперь не изменил своей привычке, что помогает сохранять невозмутимость. Когда он слышал слово «буддизм», не сомневался, что это о Буденном.

Из своих усов он смотрит будто бы из смотровой щели. Не чеши лысый затылок, если отрастил бороду, береги имидж смолоду. Хотелось нового афоризма, но слишком я зациклен на ожидании шаурмы. Дурная голова ноге покоя не дает – из жизни головоногих моллюсков.

До тридцати лет Петров обретался в Чешне, и его то и дело переспрашивают: «в Чечне», вжился в роль кунака и тамады на бытовом уровне, теперь его признают за своего, даже если не открывает рта. Зачем слова, если человек просто дышит, сопит тихой сапой и качает головой – совсем как горный орел, вах-вах! И это актуально в наших краях, куда понаехало кунаков. Легко находит их на базарах, сочиняет им песни – тексты не имеют существенного значения из-за обилия звуков, не означающих слова. Текст инкрустирует паузами, сжимает и растягивает слоги, отчего они обретают экзотическое, даже эротическое звучание. Как речь строителя, если убрать из нее ненорматив. Растроганные земляки дают Петрову деньги на издание стихотворных сборничков, после чего устраивают презентации по числу изданных экземпляров.

Петров вырос сиротой, как в поле трава и не знает о себе почти ничего, даже национальности, и его духовные поиски вызывают недоуменное саднящее уважение. Проще всего он ассоциирует себя с чеченцами, а то и с армянами, грузинами, азербайджанцами, в последнее время воображает себя евреем. Однажды просыпается, а это Хабаровск. И не вокзал, не аэропорт, а синагога!

Поднабрался по профессиональной деятельности в сфере бытового обслуживания населения: если займется туфлями, то вашим ногам в них суждено плакать и смеяться от восторга, а в брюках, построенных Петровым, замедляется биологическое старение клиента, и один артист провинциальных театров, чтобы не ударить в грязь лицом перед столицей, женился на дебютантке и родил сына, словно правнука. У самого Петрова было столько жен, детей и внуков, что без компьютера не разберешься. Достоин Большой медали Ушинского.

За последние годы в городе сильно уменьшилось население, а тех, кто хочет его обслуживать, стало намного больше. Таксистов – как нерезаных собак, торгашей, всяких отделочников-строителей из Средней Азии полно. Сапожник из Китая Миша, он потом стал называться МИ ША, вызывает уважение стремлением работать за гроши. Один натуралист из Молдавии продает желающим пчелиные укусы.

Есть в городе и классные повара, которых не так-то просто сбить с алгоритма, разве что залить очаг водой. Но тогда он изготовит холодное блюдо – такое, что пальцы в рот не клади – руку себе откусишь. Если не отморозишь.

В реальной жизни большинство мужчин не умеет готовить пищу, и когда такая необходимость возникает, разбивает два-три куриных яйца на сковородку. Так вот однажды мы остались вдвоем с отцом, поскольку мать слегла в больницу. Я учился в третьем классе. Для меня было шоком, когда отец решил накормить меня ужином. Не яичницей.

Он взял несколько крупных картофелин, аккуратно почистил и сварил. Овощной бульон не стал выливать в канализацию, а покрошил туда репчатого луку, и было очень вкусно. Сваренные клубни он растолок деревянной колотушкой и открыл банку китайской вкуснейшей свиной тушенки «Великая стена». Конечно, в тот вечер я думал о заболевшей матери и грустил по ней, но мощный восторг желудка заглушал печаль.

Спустя много лет вдруг открылась подноготная того случая: пока мы с отцом пировали дома, пока уплетали картошечку, совершалось детоубийство. В больнице. Такое тихое, незаметное. Мог бы родиться братик. Или сестренка. Фиг-то. Никто не родился, и мать потом замаливала этот грех, ездила по храмам и лаврам. Я понял по оговоркам, лишь спустя годы, что случилось. И был потрясен. С горечью подумал, что не так уж далеко мы ушли от каннибалов.

Наши пращуры, вегетарианцы-хлебопашцы не совершали подобных преступлений, дети рождались, как Бог пошлет, и не было в народе озлобления. Люди гор донесли чистоту отношений до наших дней. Но почему я мучительно размышляю об этом, когда звучит, нарастая, гул в желудке, подобно мелодии «Болеро»?

Эхма! Уж больно вкусна шаурма. Ни в сказке сказать, ни пером описать. Прежде чем ее вкусить, едим глазами. Пронзительная, тягучая, матово вспыхивающая, зернистая страсть ожидания опаляет с головы до ног, унизительное и одновременно возвышающее чувство «тебя наконец-то покормят», некто возникнет рядом, подползет на брюхе с подносом, полном яств.

И вдруг, будто нарыв лопнул в сердце и растекся по грудной клетке теплый гной – солнце помаслило глаза. Это мой психоанализ и психосинтез. Когда-то давно, в молодости, меня лечили от будущей старости: кровь из вены брали и тут же, из того же шприца, теплую, вливали внутримышечно. В ту часть, которую медсестры-скромницы стыдливо называют щечками.

Все в той шаурме вот так же перетекает, переливается – с горького на кислое, с терпкого на ступорно-пряное. С кислого на пресное. Пищевые гаммы на гастрофилософию наводят. Тут ведь начинка первую скрипку играет, – объясняю сам себе. Специи. Лук горький и сладкий, перец красный, белый и зеленый, жгучий. В крапинку. Тмин, фасоль, кориандр, имбирь. И еще, и еще, на усмотрение повара. Нота фа, соль, до.

На Крайнем Севере нет ни одного растения, которое бы не оказалось целебным. Взять грибочки – ими лось до осени так отъедается, что весь с ног до головы напитывается ферментами. Мясо лося, застреленного во время брачных игр – это вам не цацки цацкать: успешно заменяет виагру, что позволяет сохранять основной инстинкт в надлежащем состоянии. И поддерживать численность населения аборигенов, пусть и на скромном уровне.

У шаурмы и тесто имеет значение, играет роль. Нежная блинная форма, сочная ароматная начинка. Моя супружница не раз недоумевала: мол, раньше одного пакета муки хватало, чтобы два теста замесить, теперь лишь на одно с трудом хватает. Фарш тоже ужимается. И соль стала не соленой, и сахар не сладкий. Не говоря уж про не пьянящую водку. И во всем я ощущал долю своей вины. Пытался путем размышлений найти причину. Глобализация? Потепление климата? Демографический фактор?

Разгадки у меня нет, только раздрай. Петров – молодец: не терзается в сомнениях: мол, демократия, надо привыкнуть. Не так-то просто. Еда, ее приготовление и поглощение – как схватка на поле боя: одно другого стоит: фарш, специи, дрова, дым. Мясцо – просто-таки сама нежность. То ли дичинка, то ли оленинка. Лягушатина? Едим, за ушами квакает.

Может, кто медведя завалил, внутрь поросенка запихал, да сусликами нафаршировал? А внутри сусликов личинки овода. Их из оленьих мышц чукчи достают, лакомятся. Петров, кстати, не раз выдавал себя за чукчу, каким-то особым образом щурил глаза и разнимал слова на слоги, добавляя там и сям стеклянно-птичьи звуки. Однажды пробился на слет оленеводов, и его на ура избрали человеком столетия. Жаль, то столетие как-то быстро кончилось.

Китайский рецепт мясогурманства в гастрономическом мире более распространен, ведь на полтора миллиарда человек оленей не напасешься, да и, как ни странно, оводов тоже. Китайцы предпочитают более доступных личинок мучной мухи, иначе опарышей. Мы-то брезгуем, счастья своего не знаем. А ведь опарышевый животный белок – натуральней не бывает. Без диоксинов и оксидантов. Биологическая активность выше, чем у говядины и баранины вместе взятых. Икра морских ежей отдыхает. Это же голимая виагра. Правда, от виагры слепнешь. Тогда пусть это будет вука-вука. Словно муха-цокотуха. А с мухами надо дружить. Приспичит, каждую преврати в боевого слона.

Гурман Петров от моей беспрерывной болтовни глотает густую слюну: мол, у самого с утра маковой росинки не было. Мы друг другу тамада. Любим, уважаем. До слез. Устроили друг другу праздник. Спасибо, друг, что ты есть!

Из Чешни он уехал на Чукотку парикмахером на бреющем полете – шутка. Умудрился в аэродромной команде поработать, знает толк в самолетках и других чукотских приблудах. Обожает такое кушанье, как олений желудок, наполненный полупереваренными листьями тальника. Это даже вкуснее семян конопли, пропущенных естественным путем через пищеварительный канал певчих птиц.

Как я уже сказал, одно время он ассоциировал себя с этническими чукчами и не был чужд такого понятия как «брат по жене». Но поплатился: пятая или шестая по счету супружница обломала ему роги в Таганроге. Мечтал создать гарем, но не потянул материально. Горим!

А как-то по пьянке признается, что мечтает побывать в дебрях Амазонки, где будто бы сохранилось племя людоедов. Пообщаться. Правда, внятного ответа, в качестве кого он планировал предстать перед аборигенами, так и не дал. Может, хотел изведать счастье быть съеденным живьем…

А шаурма знатная сегодня, как никогда! На здоровье, Евгений Алексеевич! Только бы заворота кишок не случилось!

И все-таки это не медвежатина. Иначе окрестные собаки подняли бы скандал. Так мне видится. Не знаю, может, мясо обезьяны из цирка попалось, тут же гастролеры приезжали, а? Как раз объявление бегущей строкой было, что четверорукая артистка пропала без вести.

А может, медведь кого задрал, лося, например, а медведя охотники гранатой РГД зацепили. Фарш лохматый. Экзотика. Радость гурмана. Только пусть мое невысказанное мнение не сочтут пропагандой терроризма. Ладно?

Ем, смакую. И вдруг за что-то твердое зубом цепляю. Ноготь. Ошибки быть не может. Желудок, казалось бы, готовый и не к таким экзотическим неожиданностям, страшно удивился и полез в пузырь, подобно малолетке с ущемленным самолюбием. А что волноваться-то? Сядь, остынь.

Услужливая память унесла в деревенское детство, когда мороженое свиное сало со шкуркой учился кушать в середине зимы. От подкопченной корочки обязательно стружечка поползет, если хорошим ножом отрезаешь. А ножи были острее бритвы, их сосед на заводе из танкового подшипника выковывал. Тем ножом, говорят, рельсу перерубить можно. Ну, это, я полагаю, для красного словца сказано. Рельсу-то вряд ли, а вот оглоблю, пожалуй. Да и откуда рельсы? – железную дорогу я позже увидел, когда отец из тюрьмы вернулся, и мы переехали в другой район, я еще думал: там край земли, можно рухнуть в тартарары. Теперь вот принято решение в Магадан железный путь протянуть. Будем на вокзале юьл гужеваться.

У того соседа из босоногого детства большая была семья. В собственную баню все разом ходили, меня за компанию брали. После бани квас, который не выпьешь залпом. Банные процедуры – полные удивления. Смотри, учись. Как от пятки ножом отхватят старую кожу, почти сантиметровой толщины, боязно. И немного завидно: у меня такая шкура не нарастает, хотя и прозвищем от отца награжден – «пензенские толстопятые». Или вот ногти семейство педикюрит, обрезки, словно птички, отлетают на несколько метров. Да в лицо! В глаз!

Как вспомню те пятки, те ногти, как рвану, давясь, из обеденного зала. Пока на ушах стоял, заметил на полу бумажную салфетку, энергичным почерком исписанную. Может, любовная записка? После шаурмы чувства обостряются – это аксиома. Недаром есть на свете трепетная поэзия Востока. Читаю – и ничего не понимаю, вроде как с иностранного языка забыли перевести.

«Купил я персик. Румяный и пушистый, прям девушк-персик. Кожица радует глаз нежными переливами розового, красного, малинового, она слегка шершавая, так бы и прижал к губам. А кто собственно мне не дает? Целую, и девушк-персик целует меня в ответ сладким душным поцелуем. Ты моя звездочка, я твой парсек. Я люблю тебя, милая персинька, так бы и съел. Прости! Ты была, и нет тебя. Ушла. Мне без тебя будет грустно. Я знаю. Но ничего с собою сделать не могу. Съедаю персик – в слезах восторга. Неизбывное чувство лишает меня всякого аппетита на целых три дня…

Вот говорят, висит груша, нельзя скушать. Загадка. Какая женщина без тайны? Если ее муж объелся груш, которые сам же околачивал. Груша – лампочка? Какая именно лампочка – Ильича или Эдисона? Есть и третья правда, долдоны!

Это и в самом деле фруктовая груша, но как ее купить, если основательно поиздержался? Больно уж много соблазнов, но вот напрягся, два дня по системе Брэгга поголодал, чтобы лучше усваивалась, купил. Груша эта зелено-розовая, так и называется «Лампочка». Сорт такой. Есть и «Дюшес», но я не отважился его купить. Дюшес – мужского рода, небось. Лампочку, что под потолком, не включаю, чтобы не было конкуренции с купленным фруктом, а вновь приобретенная груша и в сумраке прекрасна. Тем более что у меня за окном уличный фонарь светит. Да так ярко, что во рту оранжевый привкус появляется, как от апельсина. Груша, любовь моя, Аграфена! Слегка в теле, но есть и талия. Так и кружимся в танце, словно она – Дюймовочка. Ну и я – соответственно – Дюшес в душе.

Желающих потанцевать много. Манго просит у меня разрешения пригласить Грушеньку на тур танго. Фрукт еще тот. Но только внешне, а на вкус – вылитая морковь. Я ревную, готов глотку перегрызть сопернику-мангу. Как мангуст кобре. Что она в нем нашла? Ни стати, ни вкуса. Ни талии. Впрочем, насчет вкуса я погорячился. Вкус есть, я это определил экспериментальным путем, проявив соответствующую духу времени толерантность и политкорректность. Я принял их такими, какие они есть – до последней клеточки – и грушу, и манго, – путем безотходного поедания внутрь.

Но не насытил я свою страсть. А тут новая любовь поспела. Купил виноград – янтарные глазки, зернышки-зрачки! Не отвести взгляда. Мужчины любят глазами! Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Неотвратимо тянет попробовать на зуб. Глаза в глаза. Зажмурьтесь! Вот так, мои сладенькие! Жую виноградины, вкусные – жутко, будто украдены.

А уж любовь моя полосатой пчелкой перепорхнула на яблоко антоновки – словно грудка юной девы. И вид, и аромат свежести, юности, невинности. Правда, в названии проглядывает мужик Антон, сорок тонн! Что-то есть в этом непостижимое. Недаром здешние журналистки берут себе мужские имена, публикуя плоды гламурной мысли. Ах, эти яблочки! Наверное, Ева из рая прислала со змеем? Адам, как же ты просахатил-то! Но ведь и у Адама свое – адамово яблоко. Ладно, что-нибудь придумаем. Вот уж и райские яблочки я исцеловал до нуля. Даже зернышки не оставил. На зубах вязкая горчинка! На вкус – моченое в сортире. В здешнем кафе блюдо придумали, чтобы прибавить креативности. Да и запатентовали – не дать контрафакту довести до инфаркту.

Куплю-ка дыньки, их форма пробуждают во мне биокоррекционного скульптора – специалиста по бюстам и одновременно режиссера-рецидивиста откровенных фильмов. Завязывается внутренняя борьба сердца с желудком. Пять минут, и прощайте, дыньки! Я буду грустить по вас. Заодно по вишням – цвету первого поцелуя!

Не в силах остановиться, купил апельсин. Тру ароматную апельсиновую корку щекой. Женщинам с такими корками на бедрах неведома анорексия, они знают себе цену и лишь просят втирать в кожу патентованные мази и гели. Втираю! Апельсиновый аромат проникает прямо в мозг, подвигает на стихи. Цитрусы! Цитрусы! Цитрусы! Энергия цы струится по корейскому типу и вверх, и вниз.

Где апельсин, там и лимон – улыбок миллион, а к нему капуста, чтобы не было пусто. В капустке, какая растет в стране грез, искали мы маленьких человечков, чтобы их родить и вырастить в любви. Еще в студенческие времена, бывало, устраивали пирушки, веселились до упаду. Я и теперь на капустники похаживаю. Слушайте меня, я вам наговорю. Конечно же, в театр хожу, только он мне в романтических старческих грезах драмкружком кажется. Смотрю на артисточек без надежды прижаться к апельсиновым коркам и дынькам. Яблочкам! Целюльнуть в самый целлулоид! Дыня дня, тыква ква! Дыня – для долголетия. Подходит на летнем рынке молодая женщина, спрашивает: мол, у вас дыня китайская? А то вон в павильоне написано «астраханская». И сразу со всех сторон несколько ответов, один другого лучше. Написать-то что угодно можно. Пусть китайская. Вы ее со словарем можете кушать.

Вообще-то я люблю тыкву. В сказке она легко превратилась, благодаря взмаху волшебной палочки, в карету Золушки. Взять бы прокатить любимую девчонку в карете – это покруче, чем в «Мерседесе». Правда, ни первого, и второго транспортного средства у меня, увы, нет! Да и тыкву на Севере не просто найти в продаже. Разве что китайскую. Купить да сварить с пшеном чарующую кашу на Хэлувин.

Купил я зеленый горошек, до консервов дошел. Банку вскрываю, вспоминаю милые речи прелестницы – словно горохом чарующе сыплет. Ее лепет мне как об стенку горох, как звон бубенчика под дугой, когда сам не в дугу. Однако и в нем есть, наверное, какой-то смысл, как в ананасе или кокосе. Останавливаю выбор на маракуйе. Сижу, маракую, репу чешу. Порой до отчаяния. Последние волосы на себе, как на кокосе, рву.

Конечно, любовь – не картошка. Во всяком случае, не картофель в мундире. Само слово любовь – скорее морковь. Чистит кровь и даже вставляет. Если не тереть ее на терке. Это вам любая свекла по имени Фекла скажет. Каждая луковка лукавая. Честно-честно. Как чеснок.

Но мне что в лоб, что в лобо! Мне фиолетово, поскольку сам баклажан. Для разогрева перед грядущей зимой паприку поглощаю, жгучую, как Африка, перец кайенский, горчицу, хрен, которым редьку не испортишь.

Я-блоко, ты-ква, она нас – ананас, полное намеков меню. Банан зовет на бан. Или на майдан? Куплю-ка я папайю. Я сам на нее похож. Намек малышке. Ей в названии будет слышаться Пашка-папашка.

А еще куплю один непривычный фрукт из Хачикстана. Если кто-то будет сильно надоедать, можно будет его подальше послать за фейхоа. Не пойдет? А гранат на что!

…И все-таки ты меня гонишь, милая. Настоящий мужик тебе нужен. Не такой фрукт, как я. И называешь меня еще ласковее – Овощем. Ладно. Ну, тогда, чур, я хрен! Нос картошкой, свеженький, как огурчик!

Эх, милая! Работаешь в овощном отделе гастронома на пару с мамой. Твой мир как овощное рагу. Переходи в шашлычную, и увидишь, какой я на самом деле джигит!

Я уже купил пачку пельмешек ручной лепки – такие ушки маленькие и красивые. Сварил, в тарелку положил. Словно ты за вином на минутку вышла. Сейчас придешь».

Прочитал, и странное, двойственное чувство захлестнуло. Со смущением и далекой болью ощутил себя школьником, учеником выпускного класса. Была зима, когда наша семья уменьшилась на одного едока (отец ушел по гипотенузе любовного треугольника, эта история тянулась со времени фронтовых треугольничков-писем) и могла позволить себе три раза в день лишь хлеб и картофель. Голодом это не назовешь. Вроде как вегетарианская диета, хотя и хлеб, бывает, превращается в тело Христово. Хлеб – всему голова, хлебный шашлык изобрел мой старший товарищ, фронтовой ребенок. Есть и колбаса в форме хлебной булки, в тот год не про мою честь.

Мне можно было пойти работать на завод, 16 лет все-таки. Но у меня была мать с тремя классами образования, и она не позволила: мол, ужмемся, будем считать каждую копейку, но получим аттестат зрелости. А дальше видно будет. В институт поступишь, на математику. «А вечерами брюки шить», – подумалось тогда.

Мать жарила мне картошку трижды в день, и я не чувствовал себя обделенным судьбой. Но была упущена возможность стать сапожником, как Петров, или портным. Именно люди этих профессий настоящие психологи, почище Фрейда. Я не узнал о жизни нечто важное, что нужно знать в юности и теперь пытаюсь наверстать на склоне лет, да где там – ушел мой поезд с шаурмой…

Петров не сознался в авторстве найденного в туалете листка. И вообще не разделяет взгляды вегетарианцев. Никогда не разделял.

Кто же так заморочил мне тыкву?

И вдруг открывается дверь и входит Сидоров. Живой, здоровый. Улыбается. Как всегда смотрит на мир открытыми подслеповатыми глазами в мощных очках, словно пронзает собеседника рентгеновскими лучами.

Мы к нему с кулаками:

– Как! Разве ты живой?

– А с какой, скажите, стати, мне не быть живым! – и улыбка его, на миллион долларов, постепенно сползает на нет. Напугался!

– Ну… У шаурмы вкус такой специфический, вроде как человечиной отдает. Мы не знали, на кого подумать. А ты исчез с экрана радара, – задумчиво сказал Петров. – Глаз не кажешь, вроде как без вести пропавший. Запросто могли на фарш пустить, вон сколько людоедов развелось!

– Небось, без женщины не обошлось, – поспешил я загладить резкость Петрова и, не давая Сидорову возможности опомниться, в традициях мозгового штурма забросал наводящими вопросами. – Овощами она торгует, что ли? Твоя персидская княжна? Сознавайся.

Он поморщился, как от зубной боли.

– Есть женщина – с ума сойти, забыл, когда в последний раз обедал, – полусознался Сидоров. Каким был мозгокрутом, таким и остался.

– Ясно, – сказал я. – Впрочем, не очень ясно. Что это за фруктово-овощное сочиненье?

– Ах, вот оно где! А я уж подумал, потерял. Рассеянным стал, будто помолодел. Это, по правде говоря, сценарий. Фильм будем снимать – на правах рекламы. Овощная база заказала.

Еще один звезданулся на рекламе!

– Но откуда в шаурме ноготь? – спросил я напрямик, устав от дипломатничания.

– Какой такой ноготь? Впрочем, надо у моей новой пассии спросить. Она у меня маникюрша.

Все хорошо. Ну, не совсем, конечно. Сносно. Теперь выпить чайку и, быть может, подремать – «Стамбул-Мамбул» предоставляет такую возможность, являясь рекламным партнером известной в городе фирмы постельных принадлежностей и мягкой мебели. Я замер в предощущении неги и восторга. Люблю прикосновения чистой простыни к уставшему телу, не меньше, чем сок граната внутрь. Он прекрасно заменяет непьющим вино, сам пробовал. Обожаю и напиток из китайского лимонника.

Разлеглись на чистых постелях с ароматом полыни и чабреца, и Сидоров ударился в свою обычную болтовню, рассказывал, как его приятель лишился руки. Вроде и не болела, но отболела и самоампутировалась. Возможно, оттого, что он к месту и не к месту любил повторять: «Даю руку на отсечение».

Другой его приятель сел на горящую газовую плиту: что-то творилось у мужика с головой, на секунду терял сознание и падал на стенку. У него вестибулярный аппарат сросся с самогонным.

Попил, называется, чайку. Получив обширную термотравму, дней десять не выказывал никакого беспокойства, и его готовили к выписке из больницы, но тут нервные окончания мягких мышц стали оживать с мучительной болью. Он кричал на все ожоговое отделение, просил его пристрелить, дать обезболивающего, принести утку, бился головой в стенку, норовя спрятаться от действительности, словно страус. Остальные госпитализированные пациенты почувствовали себя практически здоровыми и рвались домой и куда угодно, хоть на каторжные работы.

Сидоров – уникальный человек, он пишет по написанному, думает по продуманному и молчит по уже промолченному. Однажды взялся повторить опыты академика Павлова, помните, собака реагирует на вспышку лампы выделением желудочного сока. В итоге Жучка научилась глотать лампочки и тем зарабатывать на хлеб. Себе и хозяину.

И вдруг я очутился в редакции газеты, в которой работал лет двадцать назад, и приходит ко мне в отдел женщина со следами ослепительной красоты под темной вуалью. По комнате разливается аромат миндаля. Я хоть и сплю, а догадливый: это не настоящие орехи. Несколько лет назад мне делали операцию в полости рта, так вот там анестезия такая миндальная на вкус и на аромат. С той поры я этот запах ужасно обожаю. Не удивительно, что когда появился спустя годы ликер «Амаретто» с ароматом миндаля, я его принял с энтузиазмом издаля.

Помню, были в моей молодой жизни целые «эпохи» с названиями по маркам вин. Однажды все джигитовали вокруг «Семилона». Пьяный ответсек Котельников браковал мою писанину. Пытался отбить у меня девушку, Таню Шишкину, а она, скрытная особа, любила спелеолога Иванова, прирожденного гитариста.

Завоз «Каберне» совпал с курением «Любительских» папирос и затяжном купанием в остывающей ванне и написанием нерифмованных стихов, затем напечатанных в центральной газете.

Армянский коньяк – исключение из правил или новый этап – с ним впервые съеденная натуральная отбивная, отпечаток грудки Наташки Сомовой, жгущий мою ладонь.