Медведь

Малахов не дослушал. Его мало интересовало, с чем же всю жизнь боролся Виктор Михайлович Попков. Медведь спешил на встречу с генералом Потапчуком – своим единственным начальником, «хозяином».

О встрече они договорились еще днем. Уже несколько дней Михаил вместе с Ириной и Аней отдыхал на снятой на лето даче. Они только собирались обедать. И тут раздался звонок.

«Хозяин» сказал, что дело серьезное и не терпит отлагательства. Встретиться необходимо как можно быстрее. Малахов ответил, что будет ждать генерала в своей «берлоге» и повесил трубку.

Чтобы успеть добраться до Санкт-Петербурга вовремя, Михаилу пришлось бросить все дела и, самое страшное, отложить обещанный поход в парк. Он наскоро поцеловал Анечку, обнял Ирину и погнал свой «БМВ» в город, к своему тайному убежищу.

«Берлога». Это было, пожалуй, единственным в городе местом, где Михаил чувствовал себя спокойно, в безопасности. До назначенного времени оставалось еще два с половиной часа, и Михаил надеялся успеть где-нибудь перекусить, а потом сварить кофе и послушать что-нибудь из своей музыкальной библиотеки.

А дождь продолжал лить.

Вдоль улицы по обеим ее сторонам тянулись мутные огни фонарей. Над ночными магазинами и кафе ярко сверкали неоновые вывески. Разноцветные отсветы на мокром асфальте переливались, как рассыпанные нитки поддельных драгоценностей.

Мимо, задев Малахова, прошла какая-то парочка и завернула в бар. Мигающая вывеска – «Последний оазис». Дверь открылась, и оттуда донесся гул голосов, звуки музыки, похожей на отдаленный рев прибоя.

Двое парней в усыпанных металлическими бляхами кожаных куртках стояли на углу улицы и курили, зябко поводя плечами. Один из них выплюнул окурок прямо под ноги Малахову и загоготал. Наверное, ему было очень скучно. А может, он считал, что ночь – это его время, и теперь улицы, мокрые, опустевшие улицы безраздельно принадлежат только ему.

Парни как парни. Нормальные ребята. Только нормальные они днем и каждый в отдельности. А вот вечером они меняются, выходят на улицы и толпятся под фонарями – хмурые, нарочито медлительные. Они всеми силами стараются не походить на весь остальной мир. Наверное, это стремление и делает их так похожими друг на друга.

Они и поступают одинаково: ощущение собственной значительности заставляет их искать приключения – так хочется вызвать восхищение или хотя бы обратить на себя внимание окружающих.

А днем им скучно – старый, усталый, нервный мир, который построили взрослые, вызывает у них только тоску и раздражение. Они напряженно ждут прихода ночи и только тогда чувствуют себя хозяевами города, властителями каждого случайного прохожего.

Малахов молча прошел мимо. У него не было сейчас ни времени, ни желания указывать юнцу на его заблуждения. А парень, видимо принял его невозмутимость за боязнь. Он кивнул своему рослому приятелю.

– Пройдемся…

Парни затянули до конца молнии на своих кожаных куртках, сунули руки в косые карманы и, отклеившись от стены, молча пошли следом за Малаховым. Михаил слышал за спиной топот их башмаков на рифленой подошве и хриплое, нездоровое дыхание.

Наверное, эти двое были из тех, о которых с надрывом рассказывал Бородатый – бедные дети, погрязшие в разврате и страдающие от неврозов и слабоумия. Надо же, как некстати они увязались!.. Волки. Нет, волчата. Блуждающие по каменной стране волчата.

Как много их развелось в последнее время – злых, беспощадных, остервенелых. Они охотятся из засады. Нападают на беззащитных стариков, женщин, одиноких прохожих. Таких, например, как Малахов.

Один из парней как-то ловко оказался сбоку. Усатый, смуглокожий, похож на мексиканца. Глаза горят, зрачки на весь глаз, в уголках губ слюна… Интересно, что это он курил?.. Конечно же, не «Беломор». А второй зашел спереди и преградил путь. Малахов оказался прижатым к серой, в мокрых потеках стене.

– Ну, лох ушастый, – просипел Слюнявый. – Стой на месте. Не рыпайся. Выкладывай, что там у тебя в карманах.

Взгляд у парня был узкий, холодный, поблескивал металлом. И нож в его руке тоже поблескивал. Держал он его правильно – чуть на отлете. Чувствовался навык. А второй начал суетливо вытаскивать из кармана велосипедную цепь и бормотал:

– Ща, Чико! Ща я его сделаю…

– Все понял, лох? Или глухой?.. – наседал Слюнявый Чико.

Он улыбнулся. Первое возбуждение ушло, и теперь Чико предвкушал расправу над беззащитной жертвой. Впрочем, это только ему казалось, что жертва беззащитна. Слюнявому Чико и в голову не приходило, как близко он сейчас находится от своей глупой и жалкой смерти. А второй замешкался. Видно, цепь за что-то зацепилась.

– Ща я его…

Малахов вздохнул и молча посмотрел на Слюнявого. Тот нервно облизал губы. Ему явно не нравилось спокойствие жертвы. Его начали одолевать сомнения, что он ошибся, что лохи ушастые не ведут себя так независимо, словно и не нож маячит у них перед глазами, а воздушный шарик. Что-то здесь не так. Но отступать было поздно.

Возможно, Слюнявый Чико сообразил, что на этот раз дичь им попалась не по зубам, и что лучше было бы бежать со всех ног прочь. Но сделать это ему мешала бравада и сознание того, что их все-таки двое, а жертва одна. И поэтому он шагнул вперед и выставил перед собой лезвие.

– Я жду, слышишь?! – Голос его слегка дрогнул. – Долго мне еще тебя уговаривать?..

А второй вытащил, наконец, свою дурацкую цепь. И тоже шагнул вперед, примеряясь для удара. Оба парня были близко, слишком близко, и раздумывать было некогда.

В драках вообще раздумывать некогда. Приходится полагаться на свою реакцию, и если она есть, тогда появляется и шанс увернуться от ножа, блокировать удар, сделать ответный выпад.

Ненависть. Нужно уметь ненавидеть, уметь превращаться в зверя – рвать, колоть, рубить такого же зверя, иначе его клыки вопьются в твое горло.

Ненависть – вот ключевое слово для хищника, а эти парни – настоящие хищники. Ненависть копится в них целый день, вливается постепенно, по каплям, пока к вечеру не заполняет все сердце. И когда на город опускается ночь, начинается время охоты. Преступления больше не существует. Жестокость становится великолепной игрой, чудесной забавой. И остается только один закон – нападай первым, и одно правило – никаких правил.

Игры, жуткие современные игры, куда более страшные, чем война. Потому что на войне отбираешь жизнь у другого, чтобы выжить самому и схватка идет на равных. А здесь смерть низведена до ранга шутовского развлечения.

Поэтому Медведю не хотелось убивать этих глупых волчат. Некоторые вещи – необратимы, а одна смерть тащит за собой другую, и конца этой цепочке нет. Смерть – это такой же омут, как и жизнь. Стоит броситься в нее с головой, и на берег уже не вернешься.

Парни почему-то медлили.

А между тем до встречи с Потапчуком оставалось всего два часа. Малахов вздохнул: опаздывать на свидание с непосредственным начальником было по меньшей мере невежливо.

И Малахов отбросил зонтик и рванулся вперед. А ребята попались неповоротливые. Они напали разом – мешали друг другу, широко размахивали руками, хрипло матерились. А Медведь рубил их, стараясь не убить, не искалечить, а только успокоить на время, потому что трупы ему были не нужны – за ними сразу потянется кровавый след, который может привести к «берлоге».

Может, эти дети и страдали неврозами, но вот слабоумием они не страдали, это точно. Особенно Слюнявый Чико. Когда его приятель выронил цепь и рухнул на асфальт, да так и остался лежать, захлебываясь кровью и блевотиной, Слюнявый Чико попятился и оглянулся, выискивая путь к отступлению. Это было еще одной ошибкой. Потому что в ту же секунду Малахов выбил нож из его руки. Тонкое лезвие мелькнуло в струях дождя и коротко звякнуло далеко в стороне. А потом последовал удар ребром ладони по гортани…

Слюнявый Чико осел. Малахов едва успел его подхватить и прислонить к стене. В глазах «волчонка» застыл ужас. Он знал, что перед ним тоже хищник, но гораздо более опытный и сильный. Слюнявый Чико привык жить по законам ночи. Он сам не знал пощады и не ждал ее от других.

Затравленный зверь. «Нет, – подумал Малахов. – Никогда это великовозрастное дитя не будет стоять на страже над пропастью во ржи. Оно, скорее, подтолкнет к самому краю…»

– Слушай внимательно и запоминай надолго, – сказал Малахов. – Мне понравилась эта улица. Теперь я буду ходить здесь часто, очень часто – каждый вечер. И если мы еще раз встретимся, то тебе будет больно, мучительно больно. Ты меня понял, волчонок? Или глухой?..

Слюнявый согласно закивал головой. Понял, мол… Прекрасно все понял. Говорить он не мог. И еще полчаса не сможет. Будет только хрипеть.

Сбоку послышался топот и голоса. Из-за поворота вышли двое.

– …И на фига ты пристал к этому уроду?!.. Напился, как свинья, так будь человеком! Шлепай из-за тебя по лужам… А так хорошо сидели…

– А чо?.. Я был в норме. Все путем… Подумаешь, еще один пузырь…

– А телка та чем тебе насолила? Что ты на нее налетел, как боров? И меня, гад, еще припутал?.. Ты ж видел, что с ней урод этот… Он об тебя стул сломал…

– Я ж говорил… Мне он сразу не понравился. Сука… А эта телка… Как ее звали-то?..

– Пошел ты к черту, алкаш! Напьешься – ничего не помнишь.

– Еще как все помню!.. И урода этого в галстуке однозначно помню… Пусти меня! Вцепился, понимаешь…

– Ничего, Жорик, ты не помнишь. Знаю я тебя. У тебя после третьей глаза к переносице съехались. Закусывать надо… А я тебе говорил… Без закуси ты не человек. И на фига пиво сверху заливать?.. Ты не брыкайся, а то под трубу засуну. Вмиг отрезвеешь!

– Эй… Глянь. Там уже один лежит… А вон тот с зонтиком… Это ж тот урод!

Улица была пустынна. Только Малахов и Слюнявый. И еще эти двое. Молодые, крепко сбитые ребята. Один, высокий, широкоплечий, держал под руку второго, плотного и мордастого. А Мордастый все куда-то порывался. А теперь, пьяно уставившись на Малахова, Мордастый Жорик решительно затормозил. Попытки Высокого сдвинуть его с места были тщетными.

– Попался, урод! – заорал Жорик, пытаясь схватить Малахова свободной рукой. – Теперь, гад, не уйдешь…

– Да это не тот! – пытался урезонить приятеля Высокий. – Тот в галстуке был и в кожаной куртке. А этот, смотри, с зонтиком…

Малахов отодвинулся в сторону и указал на Слюнявого.

– А может, вы этого ищете? – спросил он. – Куртка, вот, на месте… Или его дружка? Только дружок сейчас занят. Отдыхает.

– Точно! Это тот урод! – завелся с полуоборота Мордатый Жорик. Он остервенело вцепился в Слюнявого Чико. – Галстук, сволочь, снял… Меня не проведешь!.. И курточку поменял…

Слюнявый испуганно замотал головой и что-то захрипел. Боль в горле все еще мешала ему говорить. Малахов толкнул его в пьяные объятья Мордатого Жорика, а сам пошел прочь. Он подобрал валяющийся на мокром асфальте нож Слюнявого Чико. Хороший нож. Сталь превосходная. Изогнутое острие и желобок для оттока крови. А рукоятка сделана из кости, мягкий переход от охристого цвета к темно-коричневому, шероховатая поверхность – очень удобно, не скользит в руке. Отличный боевой трофей.

Малахов уже дошел до следующего поворота, а за спиной все не переставал клокотать возмущенный голос Жорика:

– Пусти, Федя… Дай мне этого урода… Он ту телку увел! Как ее?.. Нет, ты помнишь, что он вытворял?.. Он об меня стул сломал!..

Высокий Федя начал что-то бубнить, но Мордастого Жорика остановить было уже невозможно.

– А если это и не он, так что?.. – надрывался Жорик. – А ну стой, урод! Куда намылился? У, гад… На, получи…

Малахов шел, не оглядываясь. Он знал, что и Слюнявый Чико, и двое подвыпивших парней сейчас плотно заняты друг другом и не обращают на него никакого внимания. А Слюнявый… Пусть он теперь испытает на собственной шкуре, что значит быть беспомощной жертвой. Может, тогда он поймет, что такое Вселенская справедливость?..

Глава пятая

Любовь не занимала большого значения в жизни Маргариты. Сексуальные отношения не имели для нее эмоциональной окраски. Это был всего лишь один из способов получить удовольствие или расплатиться. Поэтому она быстро нашла общий язык с водителем автофургона. Маргарита стала для него элементарным удобством, таким, например, как придорожные кафе. А Маргарита не возражала. Мыслями она была очень далеко, впереди, в городке на берегу теплого, ласкового моря.

Водитель Шура называл свой фургон «Полоумным Бизоном». Иногда Маргарите казалось, что это не Шура ведет машину – она едет сама по себе и только позволяет ему играть с баранкой. Она сама выбирает дорогу, останавливается или несется на полной скорости, грузно переваливаясь на рытвинах и опасно накреняясь на поворотах. И вливает в своих пассажиров сумасшествие, капля за каплей.

Иногда Шура вдруг начинал морщиться, мотать головой, вдруг доставал из-под сиденья початую бутылку водки и начинал глотать из горлышка взахлеб, жадно, а машина неслась с ревом по асфальтовой полосе, виляла из стороны в сторону, пыхтела и ревела, словно действительно была ослепшим от безумия животным.

А Шура включал приемник на полную громкость и начинал безумно хохотать, а потом вытаскивал из-за пазухи пистолет и приставлял Маргарите к виску. Шутил.

Маргарита рассталась с ним без сожалений. А он укатил дальше, со своей музыкой, водкой и головной болью – ополоумевший бизон, пленник стального монстра. Она подсчитала наличность. За время путешествия сумма значительно возросла. Шурик давал ей деньги на продукты, а сдачи никогда не требовал. Дальше она добиралась на автобусах – благо, до приморского городка было рукой подать.

С автовокзала она позвонила домой. Судя по тону отца, дома началась очередная перебранка. Папаша был опять сильно навеселе.

– Какого черта ты делаешь в Крыму? Не понимаю… Тебе что, вожжа под хвост попала?

Тут трубку перехватила мать.

– Риточка! Что с тобой случилось, дочка?

Маргарита ответила, что бросила интернат к чертям собачьим и больше никогда туда не вернется. Мать не понимала. Она хотела узнать причину такого странного поступка, и все добивалась откровенности.

– Нет, я не беременна… И от милиции не скрываюсь… И парня у меня никакого нет… Просто до смерти все надоело: оловянная посуда, казенные одеяла, зубрежка… Найду работу и все образуется.

И тут трубку опять вырвал отец. Несколько минут Маргарите пришлось выслушивать его рев. Она дура, она посмешище, она бросила интернат на пороге окончания… Что на это можно было ответить?

Маргарита сухо попрощалась и повесила трубку.

Соня жила на окраине города. Маргарита вышла из автобуса и зашагала мимо длинной вереницы домишек с облупленными, потрескавшимися стенами, мимо безмолвных деревьев, тихо плавившихся от жары, мимо глубоких, гулких подъездов, похожих на ловчие ямы.

На улице, несмотря на палящее солнце, как угорелые, носились мальчишки и стреляли друг в друга из игрушечных пистолетов. У некоторых подъездов стояли или сидели люди. Они лениво переговаривались между собой и смотрели на Маргариту пустыми, безразличными глазами.

Она свернула к подъезду старого пятиэтажного дома. Когда-то, давным-давно, это здание имело вполне приличный вид и было, наверное, даже красивым. Но за долгие годы декоративная лепка почернела от грязи, во многих местах потрескалась, а сбоку и в верхнем углу отлетела вовсе.

Пол в подъезде был выложен черными и охристыми плитками в шахматном порядке, но множество ног, проходивших по нему, так его отделали, что теперь пол походил на поле недавнего сражения.

Перила лестницы были выщерблены и шатались, лампочки висели без колпаков, просто в патронах, а вокруг них темнели пятна сырости. Где-то наверху гремел магнитофон. Кто-то крутил тяжелый рок, и металлические звуки судорожно дергались в воздухе, пропитанном запахами мочи, жареного лука и никотина.

Маргарита поднималась все выше. На третьем этаже плакал ребенок, а в соседней квартире ссорились – женский визг перекрывал мужской бас. На четвертом – истерически хохотали девчонки. Квартира Сони находилась на пятом.

Маргарита позвонила и поставила сумку на пол.

Дверь открылась только после четвертого звонка. На пороге, цепляясь нетвердой рукой за замок, появилась женщина в бигуди. Лицо землистое, одутловатое, крупные поры на щеках, а глаза блеклые, как вялые незабудки. Испещренная багровыми прожилками кожа свисала складками.

– Кого надо?

Женщина дышала тяжело. Дыхание сопровождалось свистом, напоминающим визг пилы.

– Мне бы Соню…

– Соню? – Женщина усмехнулась и с презрительным любопытством оглядела Маргариту с ног до головы. – И ты туда же?.. А по виду сразу не скажешь…

– Где она?

– Эта дрянь здесь больше не живет. – Женщина покачнулась и начала закрывать дверь.

– Где же мне ее найти? Скажите… Я приехала издалека… От ее сестры.

– От Глашки-то?.. – Женщина тяжело оперлась спиной о дверной косяк. – Глашку помню… А Соня… Ищи эту гадину в кабаке. Она там каждый вечер шныряет. Сука…

– В каком кабаке?

– В «Портовом».

Женщина отклеилась от косяка и с треском захлопнула дверь.

Казалось, в баре вместе с посетителями была заперта дневная жара, невидимая, сырая и липкая одурь, пропитанная запахом спирта и застарелым табачным дымом.

Вечер только начинался, а бар был уже полон. Кто-то пел песню, кто-то, назло ему, – другую, за столиками старались перекричать поющих – там кричали, спорили или орали просто для того, чтобы поорать, а у стойки толпились ярко накрашенные девицы и лысый коротышка что-то с жаром рассказывал рыжему верзиле. Все это сливалось в общий оглушительный гул.

Маргарита протолкалась вперед и встала у стойки рядом с лысым коротышкой.

– Эй, приятель! – окликнула она бармена. – Как мне найти Соню? Говорят, она здесь частенько бывает.

– Бывает, – кивнул бармен. – Только рано еще… Подожди полчасика. Может, появится. Что будешь пить, красавица?

– Апельсиновый сок есть?

Бармен посмотрел куда-то вниз и кивнул.

– Это все?

– Сначала сок. А дальше видно будет.

Перед Маргаритой возник высокий бокал с ярко-оранжевой жидкостью. Она отхлебнула глоток, прислушиваясь к разговорам.

Лысый череп коротышки был исчерчен мелкими белесыми шрамами. Тощее тело тонуло в яркой рубахе, которая была ему непомерно широка и доходила почти до колен. Он все время ухмылялся щербатым ртом и похлопывал своего рыжего приятеля по плечу.

– …Вот так-то, братан! – заливался он. – Отделал по первое число! Поработал на славу!

– А пошел ты!.. – проворчал верзила. Его руки были покрыты затейливой татуировкой: какие-то русалки, якоря, кинжалы с каплями крови, могильные кресты. – Брехло… Тебе и с цыпленком не справиться.

– А где, по-твоему, я пропадал больше двух недель? – хихикал коротышка. – Замели меня, братан… А за что? Да ты послушай, послушай… Что морду-то воротишь?.. Вот… Сижу я, значит, у стойки в той забегаловке… Ну, ты знаешь… В «Кораблике»… Сижу я там, водки взял и хлебаю помаленьку. А тут входит этот гусь…

– Какой еще гусь?

– Да ты слушай, слушай… Я ж тебе говорю. Входит, значит, этот фраер, подходит вразвалочку так к стойке и цедит сквозь зубы: «Налейте-ка мне холодного крюшону». Представляешь? Ух, падла! Я чуть со стула не упал. Куда ты, говорю, морда, пришел? Здесь тебе, говорю, что, ресторан «Астория? Холодного крюшону захотел!.. На кой ляд тебе это пойло?

В бар входили все новые посетители. Вот ввалилась целая толпа – видно, команда с теплохода. Они шумно приветствовали знакомых, а потом все разом присоединились к компании за угловым столиком. Сони все не было. Маргарита отхлебнула еще несколько глотков и посмотрела на часы. Половина девятого.

– …А этот гусь смотрит на меня эдак свысока и говорит: «Не твое дело!», – продолжал захлебываться Лысый. – Тут меня обида взяла. Так-то, говорю, ты с людьми разговариваешь, сучий потрох! Кто тебя, говорю, воспитывал, жук навозный? «Пошел к черту, – говорит этот фраер. – Протрезвей сначала, алкаш!» Ох, как мне не понравилось, что он ко мне задирается! Всегда так: сидишь себе тихо, никого не трогаешь, и тут приходит какой-нибудь педик, и не дает человеку спокойно выпить. Холодного крюшону ему захотелось!.. Ну, думаю, гад, я тебе сейчас покажу холодный крюшон! Сейчас ты у меня… Прыгаю, значит, со стула и головой ему прямо в брюхо. А тут эта баба за стойкой как запищит!.. А я…

– Да брось заливать! – махнул лапой верзила.

– Точно тебе говорю! В натуре, так и было! Баба эта орет, а я ей: «Чего орешь, сука?» А этот педик разогнулся и как съездит мне по уху… Я его за грудки. Значит, так, говорю? Ну, держись! И головой прямо в его харю!.. Хочешь, покажу как?

– Это ты брось, – пробасил верзила. – Давай, заливай дальше.

– Ну, вот… Катимся мы, значит, по полу. Весело: столики опрокидываются, стулья трещат, стаканы – вдребезги… А я все головой работаю… Видишь?

Коротышка наклонил свою лысую голову и потрогал пальцем мелкие шрамы.

– Уже зажило. А тогда кровь хлестала ручьями. Я долбаю его, а сам понять не могу, где моя кровь, где его. А гусь этот жилистым оказался. Саданул меня пару раз коленом, да надолго его не хватило. А эта баба – вот сука – позвонила ментам, те и приехали. Меня и повязали. А у жука этого кровь течет изо рта, нос – всмятку и глаз совсем заплыл. Меня – в участок. А что я такого сделал? Сидел себе тихонько, никого не трогал… Все этот гад с его холодным крюшоном. Холодный крюшон!.. Надо же!

Маргарита подняла свой наполовину уже пустой бокал и отодвинулась от коротышки подальше. Она думала о завтрашнем дне. Что, если Соня не придет? На неделю денег хватит. А что потом? Опять под кого-нибудь ложиться?

За соседним столиком сидели двое. Лица породистые, высокомерные. Один – полный, румяный, с длинными волосами, собранными за спиной в хвост. Второй – высокий, худой, с суетливыми, нервными движениями.

– …Вот вы говорите – музеи, театры, выставки… – степенно рокотал Румяный. – Нет, я не против всего этого. Но только, подумайте, кто туда ходит? Одни туристы.

– И воры, – вставил Худой.

– А, бросьте, – махнул рукой Румяный. – Есть тысячи способов воровать, не нарушая уголовный кодекс столь явно. Дело совсем в другом. Дело в том, что культура зашла в тупик. Прошло то время, когда культура должна была идти в народ. Теперь нужно, чтобы культура исходила из народа. В этом спасения от варварства.

– Кружки художественной самодеятельности, художники-самородки, общества трезвенников и раскаявшихся шлюх… – махнул рукой Худой, торопливо наливая себе очередную стопку.

– Ваша ирония неуместна. Да, охват кружками находится на крайне низком уровне. Но лучше делать хоть что-нибудь, чем ничего не делать! Нужно отвлекать наш народ от алкоголя, наркотиков, сексуальных извращений…

– Друг мой! Лучше ничего не делать, чем делать что-то кое-как. Потому что делать кое-как – хуже, чем вообще ничего не делать.

– Вы не правы, не правы… – загорячился Румяный. – Даже то, что сделано кое-как, всегда хоть что-то. Потому что того, у кого нет плана жизни, ждет разочарование. Лучше ехать куда-то, чем стоять на месте. Нужно смело и решительно вспрыгнуть на подножку отходящего от перрона поезда и крикнуть пассажирам во все горло: «Куда вы едете? Зачем? Что собираетесь делать дальше?»

– Все ваши вопросы будут заглушены свистком локомотива, – усмехнулся Худой. – Да и слушать вас никто не будет. Люди садятся в этот ваш поезд, чтобы убежать от своей доли. Скажите, положа руку на сердце, существует ли кто-нибудь где-нибудь, кто может сказать, что доволен своей жизнью? Страна стоит одной ногой в могиле, а вы продолжаете с оптимизмом смотреть на небо! А там пусто. Оттуда никто не спустится с готовыми ответами.

– Но программа Попкова…

– Ах, оставьте… Ради бога! Почему я должен верить этому ослу, уважаемому мэру Санкт-Петербурга, вашему боссу? Он хочет поднять дух народа! Да если вы хотите знать мое мнение о духе, то никакого духа нет! Он давно умер и уже истлел, превратился в прах, развеялся! Он задохнулся в брюшном жире одних и превратился в ненависть в голодных желудках других! И с этой ненавистью нам еще придется столкнуться.

– Вы слишком мрачно смотрите на жизнь, – заметил Румяный. – А жизнь, как сказал Жозе-Луи Боргес, прекрасна, но не надо от нее требовать слишком многого.

– Жизнь прекрасна, – кивнул Худой, вновь хватаясь за бутылку. – Но от нее почему-то умирают. Я надеюсь все-таки дожить до собственной смерти. – Он запрокинул голову и влил содержимое стопки в горло. – Проклятье! Где-то же все-таки строят космические корабли, изучают Марс, создают новые технологии… А мы… Вся страна – сплошной тупик… Нет, даже не тупик, а заповедник – заповедник глупости, бессмысленной жестокости и лживости. Представьте себе, на прошлой неделе, в Санкт-Петербурге, я познакомился с доктором социологии Берритом. Он уже второй год сидит здесь: изучает нас, как подопытных крыс. «Инстинкты у высших позвоночных», так, кажется, называется его работа. Вы улавливаете? В его глазах мы ведем себя, как стадо первобытных дикарей! В своей деятельности мы руководствуемся не разумом, а инстинктами. А ведь он прав! С этим приходится согласиться. А Беррит блаженствует! Его работа близится к концу. Через год-другой он получит Нобелевскую премию, а мы по-прежнему будем сидеть в дерьме. По самые уши. И никогда из него не выберемся.

– Позвольте с вами не согласиться. Попков предлагает программу выхода из…

– Бросьте, – Худой говорил с трудом. Язык уже его не слушался. – Нужен диктатор. Сильная, твердая рука, способная навести в этом борделе порядок. Недовольных – к стене, остальных – в строй…

– Эй, красавица… – Бармен похлопал Маргариту по руке. – Твой бокал пуст. Налить что-нибудь? Может, капельку ликера?

– Да, пожалуй, – рассеянно кивнула Маргарита. – А кто эти люди, вон, за столиком?..

– Румяного толстяка я вижу впервые. Видно, с теплохода. Там у шишек что-то вроде семинара… А высокий и костлявый – советник нашего мэра по культуре. Тоже шишка на ровном месте.

– Дерьмо он, а не советник по культуре.

– Да? – с интересом спросил бармен.

– Вот тебе и да! Когда же Соня-то придет?

– Придет, не волнуйся. А советник, что он сделал?..

– Он еще ничего не сделал. Он еще собирается сделать.

– Ага… Понятненько… – Бармен налил малиновый ликер и пододвинул рюмку к Маргарите.

– Ты искала Соню. Вон она… – сказал он. – На взводе уже…

Маргарита оглянулась и чуть не выронила рюмку. Она едва узнала Соню.