Корзина полная персиков в разгар Игры

Глеб протянул ему всю коллекцию проклятых писем в соответствующей их последовательности. Корифей долго рассматривал их, перебирая и почёсывая академическую бородку. Наконец, он начал излагать свой взгляд на маразматические сочинения и художества:

– Символика существующих, а ещё и исчезнувших религий, сударь, это целая отдельная наука. Например, в Египте древом Вселенной считался платан. В Древнем Египте священными считались сикамор, можжевельник, тамариск и нильская акация – деревья Осириса. Античный сикамор связывали с богиней неба Нут. Древние иудеи почитали древом жизни финиковую пальму. Сал священен для индусов и буддистов, как и многое другое. Будда, как известно, был рождён под деревом ашока, достиг просветления сидючи под деревом бодха, или пипалом. Проповедовал он и в мангровах и под баньяном, то бишь – видом фикуса, а умер под деревом сал. В китайской же мифологии, Вселенную поддерживает гигантское персиковое дерево, плоды которого едят боги. Один из этих рисунков явно на то намекает. В Риме кипарис священен и рубить его было строжайше запрещено. Для древних германцев роща любых деревьев была священна изначально. А боги скальдов собирались каждый Божий день под ясенем – скандинавским деревом жизни. Белое цветение слив в японской буддистско-синтоистской поэзии отражено в ряде стихов, их вероятно и привёл убийца. Цветы эти символизируют духовную красоту, а розовый цвет вишен – красоту физическую. У индусов и буддистов почитается лотос – символ чистоты и воскрешения. Из лотоса родилось солнце. Подпись же, Джагернаут вполне соответствует юго-восточному содержанию писем. Джагернаут – одна из форм бога Вишну – перевоплощение Кришны. Впрочем, поклонники Шивы признают его за своего. Его называют и Нарасинхой – человеко-львом. Имя это означает в переводе «Владыка Мира». Подпись Джахангир здесь несколько странна, поскольку имя это мусульманское, казалось бы. Но, вероятно автор переводит на персидский сам себя. Значение этого имени полностью совпадает с тем же Владыкой Мира…

– То есть, соответствует по смыслу имени Владимир, – по-своему завершил мысль маститого учёного Глеб.

– Оборванные строки китайцев и японцев, как и пустоты на свитках их художеств объясняют многое. А мудрость согласно танским китайцам есть болезнь, – задумчиво продолжил профессор Иркентьев, – ну а что касается отрывка: «В водоёме плавает ароматный слон… В персиковый источник если вдруг попадёшь – не вернёшься сразу… Тщеславие меня давно не гложет. Мечтаю только о родных лесах», то это отнюдь не слова Вишну- Джагернаута, а насколько я помню, поэта Ван Вэя эпохи династии Тан. Одно могу сказать, сударь, убивец Ваш, судя по всему, большой эрудит. Джагернаут – светлое доброе божество, а этот негодяй смеет себя так называть! Как и использовать светлый символ свастики. А дереву он придал форму свастики. Чудовищно!

– Поразительно!

– Кролик – известный символ похоти, возможно – та самая жрица любви, а из неё произрастает, опять же, дерево персика, а плодами его в Китае питаются боги. Видимо она служит лишь удобрением, показывается презрение убийцы к её ремеслу?

– Великолепно, господин профессор! – искренне восхитился учёным Глеб, – Премного и искренне благодарен, огромное Вам спасибо!

– И я Вам благодарен, господин Охотин и Вашему начальнику. Ведь быть учителем, перестав быть учеником, невозможно. Кажется, так гласит старая немецкая пословица. Кстати, нынче к вечеру я приглашён к знакомым на ужин. Рад бы был взять Вас с собой, ведь Вы, всё же, гость нашей столицы.

Глебу стало неловко, но Иркентьев быстро уломал его и, через несколько часов, проведённых Охотиным за изучением богатейшей библиотеки в доме, оба они направились по Владимирскому проспекту²⁶ и Литейному, мимо магазинов фирмы «В. И. Черепенников с сыновьями», державшей колониальные товары. Узкий тёмный двор-колодец, которым они, срезав путь, прошли к парадному подъезду третнёвского дома, пропах жареным кофе, кошками и напомнил Охотину мрачные романы Достоевского.

В роскошной квартире госпожи Третнёвой уже собралось несколько человек. Охотин был принят с обескураживающей теплотой и любезностью. Миловидная говорливая хозяйка, по виду – типичная великосветская прожигательница жизни, представила его расположившимся на диване и в креслах господам, каждый из которых что-то из себя представлял и выражал мысль свою витиевато либо слишком мудрёно. Растерявшийся Глеб не запомнил толком имён с отчествами всех почтенных господ – подвязавшихся в искусствах и науке. Вскоре прибыли ещё двое с жёнами, или подругами и все устремились к столу. Запомнился Глебу лишь самый первый из представлявшихся ему гостей: смуглый высокий стройный молодой человек с аккуратными усиками, одетый как денди, возможно, возраста брата Петра, со странным взглядом выпуклых тёмно-карих глаз. Протягивая руку и закидывая назад гладкие волосы с безукоризненным пробором, он проговорил членораздельно и весомо: «Николай Николаевич Врангель²⁷, поклонник живописи». Взгляд его был всезнающим и, в то же время, каким-то шальным, несерьёзным. Тут, стрекоча, подбежала хозяйка в жабо с воротником из белого тюля с кружевами валансьен:

– Следовало бы добавить «и знаток живописи». Сравнимый уже с самим Александром Бенуа. Господа, пора к столу! Ах, кстати, милый Кока, – повернулась к Врангелю, – не соизволит ли сам Александр пожаловать?

– Не думаю. У Бенуа второй день творческий полёт, но кто знает…

– Что же, мы никого больше ждать не можем, прошу всех к столу!

– Барон, Вы бы о новой выставке своей рассказали, – обратился к Врангелю довольно пожилой и не слишком приятной наружности субъект.

– Я не премину, конечно, конечно… – поднял на него «замонокленный» тёмный глаз Кока.

– А что это будет за выставка? – мимолётно поинтересовалась, поглощённая вовсе иным, хозяйка.

– «Русская портретная живопись за сто пятьдесят лет». Такого название, подразумевающее портреты с 1700 по 850-ый. Приходите, уже немало дней, как открыта. Скоро мы будем знамениты не меньше самого Дягилева!

– Говорят, Вы заняты сейчас разбором коллекции Музея Александра Третьего? – щебетала хозяйка.

– Да есть такое. Работа, право же, без конца и без края…

Кто-то за спиной Глеба тихо себе под нос буркнул с оттенком презрения: «Самоучка».

– О, Вы умница, Вы открыли для России Кипренского! – раздался басовитый голос упитанного бородача купеческого вида.

– Не без помощи нашего любимого Сергея, прошу любить и жаловать, – с этими словами Врангель выдвинул вперёд примерно также щеголевато одетого видного молодого человека с моноклем в глазу и офицерскими, возможно нафабренными, усами, – Сергей Маковский²⁸, поэт и художник! Крупнейший талант! Он на пути открытий в поэзии и живописи!

Человек с моноклем и видом самовлюблённого и самоуверенного красавчика, ничуть не смутившись, покровительственно отстранил Николая, как главный в команде и произнёс:

– Дамы и господа, пусть копошащиеся у нас под ногами злорадствуют сколько им угодно, но мы будем идти своим путём! Мы и символисты и декаденты, но мы и несимволисты и недекаденты, мы выше! И не надо нам в пример непременно ставить господина Дягилева. «Мир искусства» – это прекрасно, но у нас свой путь. И статьи об искусстве моего юного друга Николая Николаевича ценятся уже наряду с дягилевскими.

– Да вот, работаю как молодая тигра, – хищно осклабился Николай, бесцеремонно разглядывая юную очаровательную зеленоокую особу восторженно-экзальтированного вида, кажется представившуюся Глебу, как поэтесса. Она не заметила насмешки и продолжала водить с одного гостя на другого огромными неповторимыми очами.

– Незаконная дочь самих Юсуповых, хороша-а-а, – хрипло шепнул кто-то на ухо Глебу.

Глеб перестал понимать, зачем собрались здесь все эти столь разные люди, чего они хотят и что руководит их побуждением ко всем этим сумбурным разговорам и показухе?

– Господа, к столу!

– Будьте покойны, господа, здесь вам подадут перед сладким сухое шампанское, после сыра – сладкое десертное, а затем – кофе и ликёры, как и подобает, – заглатывает слюну похожий на купца человек, желающий быть донельзя светским, хотя бы нынче, – в этом доме вам не подадут шампанское с хлебным квасом. Ольга Сергевна не их тех…

– Да полноте, а что же в этом плохого? – тут взыграл дух противоречия в Николае, – ведь сам Государь Император шампанским с квасом²⁹ не брезгует, значит в этом что-то есть? Не с огурцовым же квасом-с, не пронесёт-с…, – и Врангель защёлся неприятным по-дикарски бесцеремонным смехом.

– Ах, Кока, Вы неисправимы! Мода эта пришла из дремучей купеческой Белокаменной, что Вы в самом деле? Да и образец ли для подражания сам Он ? – удивляется Ольга Сергеевна, поведя всё ещё неотразимыми тёмно-синими глазами. Светло-русые волосы, подобранные по последней моде под маленькой шляпкой, делают её лицо и немного пышную фигуру особенно соблазнительными.

– Вы сводите меня сегодня с ума, Ольга Сергевна, я начинаю забывать сколько мне лет! – хитро прищуривается под толщиной стёкол Викентий Валерьянович.

– Не думаю, что много больше, чем мне, дорогой мой, – кокетливо отвечает хозяйка, которой исполнился тридцать один год, то есть годившаяся ему в дочери.

Глеб лишь логически догадался об условиях всей этой игры: высший свет старой закалки, признающий всё французское в первую очередь, считает моду на квас с шампанским не ком-иль-фо, но либерально настроенные должны признать возможность подобной смеси. Здесь же собравшиеся и принадлежали к таковым, а тот факт, что сам царь, любящий всё русское, одобрил таковую смесь, уже претил Свету, в котором стало модным смотреть на саму Императорскую фамилию пренебрежительно, как на нечто безнадёжно устаревшее, уходящее в прошлое. Глеб скромно положил себе на тарелку ломтик папель муса³⁰ и, отрезанный прочими гостями от Викентия, продолжал молчать. По обе стороны от Охотина оказались поблёскивающий моноклем Маковский и та самая молодая зеленоглазая загадочная девица с чёрной бархоткой и пером.

– Господин Охотин, – прогремел через стол, смахивающий на купца, крупный бородач лет тридцати пяти, – что-то Вы забываете ухаживать за дамой по левую руку, вам так не кажется, господа? Передаю Вам бутылку Абрау Дюрсо для этой цели.

– Благодарю, – сухо ответил Глеб и наполнил бокалы соседке и себе.

– А вы знаете, господа, что открыл великий Кроули, член герметического ордена Золотая Заря? – вдруг начала юная очаровательно-утончённая зеленоглазая особа с павлиньим пером в небрежно уложенных рыжих волосах, не обращаясь ни к кому напрямую.

– Так, поведайте нам, сирым-с,– с усмешкой бросил Маковский.

– Алистер Кроули – не только чрезвычайно разносторонний философ-оккультист, но и поэт и астролог и великий гроссмейстер и даже альпинист! Сейчас он идёт на огромную вершину, где-то в Британской Индии! Он должен покорить её, и непременно! Именно сейчас, господа! Он постиг тайны буддизма и йогов! Лишь он принёс человечеству откровение свыше! – с уже истерично-восторженной ноткой продолжила девица.

– Что и астролог, так уж не сомневаюсь… – прозвучал знакомый уже Глебу ехидно-елейный голос, – ничего, и у нас в Петербурге, не далее как полгода назад, среди зимы суровой, возник свой Клуб альпинистов при Императорском Русском Географическом Обществе-с. Растём-с.

– Вот Вы, господин Маковский, всё насмехаетесь, а ведь любой сын Британии достойнее наших, не говоря о великих Её сынах, – вставил толстяк в летах.

«Никогда такой человек, как этот тип Кроули не будет способен покорить очень трудную вершину, высоту, которую ещё никто не смог достичь. Вершина не позволит такому³¹. Убеждён в этом! Не блещет умом бабёнка. «Stercus cuique suum bene olet» – «своё дерьмо не пахнет», как сказал Эразм Роттердамский. Да уж, заглядывайся потом на этих столичных красоток», – мелькнуло в голове Глеба, – «но брату Мите ой, как бы захотелось на ту вершину!»

– Ну, уж тут Вы хватили лишнего! И мы не лыком шиты, – отозвался Кока.

– Именно, что лыком, – буркнул кто-то со стороны рояля.

– Да, Вы почитайте заметки господина Кроули! Этот человек не чета нам, здесь собравшимся, он бросил дипломатическую карьеру ради Великого! – вновь повышая голос начала та же особа.

– За что бы я стал уважать его, так это за якобы его попытки раскрепоститься в собственной интимной жизни, – вставил неожиданно Врангель, – А что? Так называемый «грех» этот был в порядке вещей в античном мире, так Ганимед наверняка не был для богов Олимпа просто виночерпием, но Зевсу и этого было мало и, он женился на собственной сестре Гере. А это уже и в самом деле «грех», если таковой вообще существует в природе.

– Так, что же он всё-таки открыл, как Вы изволили заметить, очаровательное юное создание? – вставил своё слово посмеивающийся Иркентьев.

– Он приоткрыл впервые завесу над будущим человечества, так и знайте, сударь! – уже и вовсе на высоких срывающихся нотках с блуждающими глазами проговорила рыжая.

– Так, поведайте же и нам…

– Вы все осмеяли Великое, ухожу в сторону, продолжим беседу, – разбитым голосом, встряхивая пышные крупные рыжие локоны, – читайте последние эссе этого великого человека, господа.

«Ох, хороша, если б не была столь глупа» – пронеслось в мыслях Глеба, но он, всё же, не удержался от вопроса, завороженный её чудными глазами:

– А не могли бы Вы сказать, что за вершину собирается покорить Ваш Кроули?

– К сожалению не помню, сударь, – холодновато прозвучал ответ, – этот пик оспаривает высоту с пиком Эверест. И кто знает двадцать девять ли тысяч футов в нём?

– Вы знаете, дамы и господа, что и у нас в России в самом деле растёт и ширится альпинистское движение, – неуверенно и тихо промолвил Глеб, – Господин фон Мекк³² уже провёл первые собрания Русского Горного Общества. Да, да, так и называется оно – РГО.

– Не вижу различий с Географическим Обществом в подобном сокращении, – буркнул человек в черепаховом пенсне.

– Так, то – «императорское» – ИРГО, – кашлянул в кулак Глеб.

– Что же, весьма поучительное замечание, – усмехнулось пенсне.

Спустя некоторое время Охотин уже обнаружил зеленоокую газель в кресле, на краю которого бесцеремонно примостился Врангель. Кока, не понижая тона, вещал нечто вроде того, что «стыдливость есть ничтожное ханжество, что будущее за нами» и прочее в том же духе. Лишь обрывки фраз доносились до Глеба. «Либидо неуклонно доминирует над разумом, что есть закон природы, а торможение его есть сон разума, сударыня. А сон разума рождает что? А вспомните работы самого Гойи, сударыня. «Стыд – это страх честности перед позором». Сам Эразм Роттердамский сказал. Стыда как такового, в чистом виде не существует, он лишний. Он навязан нам вековым церковным гнётом. Так, мы с Вами, например, хотим друг друга и сейчас же, так отойдем же лишь немного в сторону, чтобы не мешать разговорам окружающих – только и всего. Всё должно быть естественно и просто». Вдруг, девица вскакивает с кресла, швыряет в сторону гребень, закреплявший её волосы и трясёт всею огненно-роскошною копной. Набирая сочность звука, с каждым словом начинает декламировать стихи, вероятно собственного сочинения, о том, что она уже чувствует дыхание смерти неподалёку от груди и ей уж всё равно и так далее. Охотин развернулся и прошёл в дальний угол гостиной, где Иркентьев беседовал с профессором философии о будущем религии. Но и тут перспективы, обрисованные ими не порадовали Глеба. «Рушится всё и вся вера былая будет погребена под обломками государственности. Они обречены…» Становилось совсем уж безотрадно и тошно, и Охотин метался из угла в угол. Несколько минут спустя, он уже обнаружил безукоризненный пробор с аккуратными усиками Врангеля Младшего в другом конце гостиной. Как ни в чём не бывало, он беседовал с обоими профессорами:

– А почему вы считаете, господа, Елизавету Петровну столь примитивной и отсталой? Никак не могу согласиться, при всём моём почтении: она же – «подлинное Евангелие в окладе рококо». Никто так не умел сочетать царственную пышность с простонародным пряником, как Весёлая царица. А в помпезное время Екатерины мы уже стали иностранцами, утратили сами себя, господа.

– Ох, и ладно Вы излагаете мысль, молодой человек – не придерёшься, – засмеялся Иркентьев.

Разговоры на исторические темы затянулись, и кто-то неожиданно спросил Глеба, а не имеет ли он отношения к генералу Охотину – герою Туркестана и последней Турецкой? Глеб ответил положительно и тут же услышал возникшую в задних рядах иронию:

– Господа, а кто из здесь присутствующих искренне считает генерала Охотина героем?

Кажется, это был голос Маковского. Свет приглушили, расставили свечи и в гостиной царил полумрак.

– В самом деле, – заговорил профессор философии, – этот типичный солдат, он в нашем представлении герой-патриот, или же царский сатрап? Что сделал он для державы больше: пролил крови солдат её во имя славы будущей России, или в угоду царскому капризу и своей карьере?

Кровь бросилась в голову Глеба и он уже перестал ощущать былое стеснение:

– Мой отец не гнался за погонами, как и дед, а прадед получил их посмертно, будучи крепостным рекрутом в 1812, – резко, чеканя каждое слово, произнёс он.

– Да, Вы не кипятитесь так, молодой человек, я ведь лишь поставил вопрос, открыл дискуссию и не берусь ничего утверждать, не зная деталей…

– Почему же тогда, не зная их, Вы начинаете демонстративно очернять человека?

– Что говорить, – вздохнула в стороне от Глеба хозяйка, обращаясь к кому-то другому, – у нас даже генерал, желающий оставаться честным, не может им быть. Клевреты…

– Прекрасный пример, Ольга Сергевна, – начал Николай, – слово «клеврет»: употребляется в русском очень давно, заимствовано из латыни. Каких-то полвека назад оно означало нечто гораздо более положительное: Союзник, единомышленник. В наш извращенный век же, оно превратилось в «приспешника, приверженца, не брезгающего средствами, чтобы угодить хозяину». Чем это можно объяснить, господа, подобные лингвистические метаморфозы? Не стали ли мы сами грязнее?

– В этом государстве всё стало грязнее, господа, – вздохнула Ольга.

– Да куда уж дальше и идти-то некуда: декольте возникли на Западе в шестнадцатом веке, а в отсталой России лишь к восемнадцатому, – расхохотался Врангель, позволивший себе вытянуться на цыпочках и демонстративно заглянуть в декольте Ольги Сергеевны.

– Вы всегда невыносимы, Кока, но сегодня особенно, – последовал жеманный хохот Ольги, бывшей лет на восемь-девять старше Врангеля.

– Господа, выпьем же за нашу добродетельную хозяюшку! – парировал Николай.

– Я бы добавил,– вставил совершенно невозмутимым тоном Маковский, – Уж очень добродетельную.

– Каковы ёрники! – рассмеялась Ольга.

– Господа, изменим тему, например, зададим вопрос иначе: кто в этом зале считает Николая Александровича находящимся на своём месте? – вдруг раздался ровный голос тихого человека с обрюзгшим лицом лет тридцати пяти в очках, до сих пор молчавшего.

По комнате прошёл приглушённый гул голосов. Собравшиеся понимали, что здесь, в салоне Ольги Сергеевны, хорошим тоном считается колкие высказывания в адрес Императорской семьи, но не столь же резко и ребром.

– Да вы не бойтесь, господа, в этих стенах нет Иуды…

– Как же это, собралось столько русских и не найдётся ни единого провокатора? Да быть такого не может! – захохотал Врангель.

– А Вы где служите, господин Охотин, позвольте поинтересоваться? – продолжил профессор философии, закидывая назад длинные редкие волосы.

– В Московском сыске, если Вам будет угодно, – сухо ответил Глеб.

– Поразительно! – с гротескным удивлением воскликнул толстяк в черепаховом пенсне.

– Если Вам так угодно, – холодно бросил Глеб.

– Нет, я право восхищён! – благоутробно пророкотал с клокочущим смехом толстяк.

После этих слов, что-то изменилось в зале, и никто уже не захотел развивать тему о «заслугах» императора. Откуда-то донеслось до ушей Глеба: «И кто его сюда привёл? Нельзя же так!» Охотину невыносимо захотелось уйти и он направился было демонстративно попрощаться с хозяйкой, но тут всё общество стихийно пришло в движение, начиная расходится, и это уже выглядело бы нелепым.

– Я просто решил Вам показать, чем поглощены умы столицы, чтобы Ваше чувство собственной значимости оставалось на высоте, господин Охотин, – бросил на прощание Иркентьев, – Для кого я только пишу свои труды? Эта, понюхивающая кокаин, публика по большому счёту не интересуется ничем. Кстати, Кока, самый из всех баламут, как ни странно, делает своё дело и очень успешно, не имея специального образования. Он стал воистину сильнейшим искусствоведом уже в свои двадцать два. Какие статьи он пишет! Дягилева³³ уже переплюнул, а скоро может и Бенуа! Да только не знаешь, что и ждать от него дальше. Но прочие… В этом государстве скоро никто не окажется способным читать статьи Коки, либо мои. Людей таких не останется, – и с горечью после паузы, – или же я во славу одной лишь криминалистики всю жизнь тружусь? Да только непросто выдать ей мои нынешние заключения, не перелопатив толстенные тома. Прощайте, Охотин, да не посетит Вас чувство никчёмности трудов Ваших в Вашей жизни. Аминь!

Глеб в совершенно сокрушённом настроении брёл к своей гостинице под не прекращавшейся непогодой, покрывшей Петра Творенье непроницаемой кисеёй дождя. «Второй день льёт – не унимается, хлябь небесная…» Голова Охотина старалась работать в одном направлении: «Что мы имеем на сей день: вероятно, что его зовут Владимир, что блондин он средних лет и роста и комплекции с неприметным лицом. Он обладает незаурядными познаниями в Восточной мифологии, а также, разбирается в живописи: из всех картин, он «прихватил» самую ценную. Но, может быть, просто размер прельстил – незаметнее? Он имеет очевидную склонность к садизму, браваде, изощрениям. Возможно и к маниакальности. Психически он не устойчив и рано или поздно всплывёт на поверхность. Он не из тех, кто сможет уняться, уйти на дно. Только это и обнадёживает. Но какой ценой? Он уже порешил, как минимум, пятерых, а шестой чудом выжил… Слишком мало данных, чтобы поймать сейчас, слишком распространённое имя, да и внешность… Ещё есть слабая надежда на то, что отследим процесс обмена процентных бумаг, сумма солидная, или продажу картины, если взята она не для своей коллекции. Либо какая-то неожиданная случайность даст зацепку. В Свято-Даниловом должны же на кого-то выйти, кто может викарию питьё подал? А может архимандрит чего вспомнит, в доме судьи ещё чего найдут, или через знакомых выйдут? Иначе, увы – до следующего злодеяния». В последней телеграмме от Стефанова, поджидавшей его в «Астории», говорилось, чтобы он выудил всё возможное из корифея восточных культур, а также, что в Киеве и Москве производится отслеживание от специалистов в области ботаники до рядовых травников. «Ну и работёнка! Травников море на Руси. Любителей ботаники развелось! Так у нас времени и сил на мелкие кражи не останется». Мысль об убийце быстро терялась и возобладала более горькая о неправильности столичного общества, о том, что все эти людишки, возомнившие себя великими поэтами, литераторами, художниками и учёными, к тому же разбирающимися непременно в политике, не стоят и ломаного гроша, что его предки – честные солдаты много достойнее этих умников.

Утром у Глеба оставалось время погулять по столице, и он не преминул этим воспользоваться, тем паче, что погода на Неве выдалась в тот день на удивление сухая. Близ памятника Александру III на Знаменской стоял шарманщик, покручивая свой заветный ящичек на кожаной перевязи, перекинутой через плечо, украшенный бубенцами, и извлекал из него заунывно-гнусавые звуки, подпевая, время от времени, с явным немецким акцентом. Шарманщики-итальянцы зародили тут сам промысел, привезя однажды сей инструмент со своей Отчизны в Северную Пальмиру. Если шарманщики-итальянцы вкладывали умение и душу в пение, то немцы брали своё жалобностью, а их последователи-русские предпочитали привлекать публику, обезьянкой ли в платьице, попугаем ли. Иные нанимали уличных акробатов. Позже появились уличные барабанщики с полумеханизированным барабанами и тарелками и даже арфистки. Старательный щегол в клетке колченогого старика-шарманщика, вытягивающий свёрнутые билетики с предсказаниями судьбы, разжалобили Охотина. Глеб бросил монетку в шляпу шарманщика и зашагал дальше к набережной. На углу Глеб наткнулся на двух отнюдь не казённокоштного³⁴ вида студентов, распивающих прямо на улице бутыль Абрау Дюрсо, несмотря на утреннюю свежесть воздуха. Оба почтительно подняли бокалы навстречу проходящему Охотину и пригласили его присоединиться:

– У нас сегодня праздник, сударь, уважьте!

– А что за праздник, позвольте вас спросить? Вроде как не Татьянин день³⁵, – рассеянно поинтересовался Глеб.

– А мы и не в Москве. Вот, прознали, что недавно Сипягина³⁶ не стало, вот и решили Абрашкой отметить, – немного смутившись от строгого взгляда Глеба.

– Человека убили, а вы, что же получается? Радуетесь этому? Вас радует, что есть в этой стране преступники, иль что кровь чья-то пролилась?

– Мы уважаем Вас, сударь, как пацифиста, но мы и рады слышать, что становится меньше и меньше палачей! – звонким голосом выдал более бойкий с крошечными усиками. Возможно Вы не знаете, кем был убитый?

– От чего же, читал и про убийство и знал о нём до того.

– Так, Вы, сударь, не поддерживаете наше мнение, что человек этот кровопийца народный?

– Нет, господа, никак не могу разделить ваше мнение, к вашему и моему сожалению.

– И за отважного Балмашева не выпьете?

– За убийцу пить? Ну это, уж позвольте, просто грех.

Студенты замялись, не зная что ответить и тут, почти молчавший до сих пор, и лишь поддакивающий очкарик, словно взбеленился:

– Лишь эксплуататоры, пьяницы и умалишённые могут считать грехом лишение жизни тирана, губящего массы! – взвивается в воздух его фальцет и разносится гулким эхом пустой улицы.

– Так стало быть, Вы, молодой человек, причисляете меня к одной из этих групп? Так, к какой именно, позвольте спросить? – усмехнулся Глеб.

– Судя по Вашему виду, сударь, к первой из них! – буквально взвизгнул хлипкий студентик.

– Какой же я эксплуататор, когда я служу в сыскной полиции? Защищаю людей от злоумышленников своим трудом.

– Очень даже просто, тогда Вы типичный представитель пособников эксплуататоров. Мой друг не успел поточнее все группы перечислить. Именно по этому, простите покорно, Вы не пожелали распить шампанское с простыми свободолюбивыми студентами, – без запинки отчеканил бойкий.

Охотин резко разворачивается к ним спиной и продолжает свой путь, но синева Невы уже более не ласкает его взор, настроение подмочено: «Они все будто с ума тут посходили. Город умалишённых! Что эти недотёпы, что любая реплика в толпе. Да, прав господин Победоносцев³⁷, что Россию подморозить надо! Куда всё катится? И Борька туда же, вот что наповал убивает. Так и не стала душой державы новая чуждая ей столица на Неве. Народ не смог её принять». Вдогонку Глебу уже более развязным тоном доносятся голоса: «Да будет Вам небо усыпано алмазами!». Порыв ветра уносит повторный выкрик в сторону. «Вернуться бы, да по роже обоим холёным студентам-белоподкладочникам. Да нет, руки пачкать противно». От тяжких мыслей Глеб, незаметно для себя, забрёл в Летний сад, где уткнулся лбом в замшелый сырой ствол толстой старой липы, а потом поскрёб ногтем молодую кожицу свежего её побега. Выступила сокрытая влага: «весна!». Хотелось забыться.

4. Будни Московского сыска и в доме Охотиных

«Народ с загаженной и ограбленной исторической памятью будет всегда лишь объектом унижения и ограбления»

А. Тюрин

«Наш русский девиз «за веру, царя и Отечество» не составляет кабинетного измышления, а является результатом всей истории русского племени. И чем труднее приходилось нашему войску или мирному русскому населению, тем яснее и ярче зрела в умах русских людей необходимость жертвы «за веру, царя и Отечество»

Генерал А. Куропаткин

Серая безотрадность мокрой весны потихоньку съедала каждого жителя за исключением, разве что, упрямых стариков. Даже старые предметы в тесной квартирке громоздились вокруг холодно и отчуждённо, словно каждый из них занят своими делами и иные из которых были и вовсе забыты Сергеем Охотиным. Настроение вновь стало упадническим – не писалось. Вдруг- скрип шагов за тонкой дверью на лестничной клетке и возня, как будто в поисках звонка. За дверью оказался мелкий сутулый человек, переживавший тот возраст, когда Вы ещё не старик, но уже и не человек средних лет:

– Да, да, я к Вам, молодой человек!

– Прошу…

Вошедший с минуту вращал удлинённой лысой головой, слабо прикреплённой длинной тощей шеей к тщедушному тельцу, осматривал прихожую немигающим птичьим взглядом. Круглые белёсые глаза без бровей в кольце морщин, наконец, остановились на неприметном, в хаосе вещей, хозяине квартиры.

– Чем могу быть полезен? – спросил Сергей.

Взгляд незнакомца вновь начал блуждать по стенам квартирки и, вдруг, остановился на зелёной настольной лампе хозяина.

– Вот, я так и знал!– зашёлся он довольно гнусным смешком.

– В чём дело?– растерянно и раздражённо бросил Сергей.

– Не выйдет! Не на таких напали! – взгляд вошедшего выражал уже неприкрытую ненависть.

– Да в чём дело, что я Вам сделал?– отступив на шаг заговорил Охотин.

Человек погрозил ему узловатым пальцем:

– От того и статическое электричество у Ваших соседей сверху появилось, так я и знал! А я смыслю в электричестве, сударь.

Для Сергея вся ситуация стала немного проясняться: судя по всему, к нему явился сосед, а он помнил разве что соседей на своей лестничной площадке. Но, как может, от того, что его единственный электрический прибор, помимо убогой люстры – настольная лампа стоит на столе «злобное статическое электричество ползти» вплоть до соседей сверху? Спросить бы у нашего физика и математика Пети. Бред! Да псих он, и всё тут, выпроводить его надо поскорее, не терять время. Сосед согнулся и постучал жёлтым ногтем по злополучной лампе:

– Теперь Вы так легко не отделаетесь, молодой человек! – продолжил он со злобным смешком.

Хотелось лишь одного, чтобы сей скверный тип убрался поскорее и Сергей начал:

– То, что Вы изволите утверждать, что статическое электричество распространяется отсюда до Вас есть ничем необоснованное дилетантское заявление…

– Это мы ещё посмотрим, кто из нас тут дилетант! – взъерепенился посетитель.

– Будьте добры, любезный, покиньте мой дом! – рассердился не на шутку хозяин.

– Попробуйте-ка выставить меня! Да я полицию вызову! – бесился с истеричными нотками в голосе незваный гость.