Неподалеку пронесся шипящий свист.
– Упорного боя ожидать нельзя. Из прежних рекогносцировок я убедился, что неприятель, не задерживая нас в Янги-Кале, бросится всей массой в Геок-Тепе. Тогда, граф Беркутов, вы будете наготове перерезать ему отступление…
– Носилки! – послышалось из строя.
– Я рассчитываю, что потери наши будут невелики, а на занятие Янги-Калы я могу дать не более получаса времени. Тотчас же нужно подправить стены и поставить в исходящих углах по митральезе…
Все положения диспозиции были уже втолкованы, разъяснены, между тем колонна продолжала оставаться под выстрелами неприятеля. Командующий тешился. Как бы приспосабливая ухо молодых солдат к истинно боевым звукам, он обводил биноклем горизонт, усеянный всадниками, и гребни стен. Наконец колонна повернула обратно в Самурское. Здесь вновь появилось кольцо неприятельских всадников, и артиллерийскому деду пришлось выпустить несколько вееров картечи.
– Я ранен! – вскрикнул железнодорожник, выпуская поводья из рук. – Поддержите… падаю… друзья…
– Носилки, носилки!
Произошла суматоха, но она продолжалась недолго. Рана оказалась неопасной, поэтому командующий, не поздравляя раненого со знаком военной доблести, приказал выдвинуть музыкантов и грянуть марш добровольцев.
XIII
Хорошо, что Суфи, Адиль и все люди Писания находились уже в месяце реджебе, перед наступлением праздника рождения Фатимы, в стенах Голубого Холма. Без присутствия благочестивых русскому сардару непременно удалась бы хитрость, на которую способен только тот, кто имеет власть над злыми гениями. Не зная, что в Теке прибыли ишаны из Бухары и Самарканда, он вызвал из преисподней своих слуг и предпринял дело, достойное волхвов и магов, осужденных Аллахом на вечные муки. Старший из магов мог бы поспорить даже с чародеями, бросавшими перед фараоном деревянные жезлы, мгновенно обращавшиеся в ядовитых змей.
В этот день гёз-канлы вышел с своими войсками из Ягиан-Батыр-Калы, как он выходил много раз уже, с небольшим числом пушек, с песнями и музыкой, точно на обыкновенную прогулку. Его окружили, но с ним не перестреливались. Ему предоставили спокойно подойти к стенам Голубого Холма, где он и остановился без видимого расположения приступить к чему-нибудь серьезному. Но кому известны козни врага?
Подойдя под самые стены крепости, он остановил свои войска как будто в ожидании, не произойдет ли на небе что-нибудь необычайное. Спускалась ночь, а гяуры все еще осматривались по сторонам, как будто искали встречи с кем-то запоздавшим. Кто же опоздал?
Суфи пришел в недоумение. На всякий случай он распорядился, чтобы чтецы и носители Корана вышли на стены и были готовы произнести слова, побивающие врагов правоверных. При виде их гёз-канлы повернул обратно в Ягиан-Батыр-Калу, а между тем здесь-то и сказались его козни. Не прошел он и четверти расстояния, как люди с хорошим зрением увидели, что на луну напало черное мохнатое тело и принялось грызть ее, как можно только грызть обыкновенный чурек. Луне сделалось больно. Она умалила свой свет и начала меркнуть. Всей массе защитников Голубого Холма сделалось жутко, так как не оставалось никакого сомнения, что маги и чародеи вступили в борьбу с луной. Они могут скрыть ее, хотя и не навсегда, но на очень долгое время.
Нужно было немедленно организовать защиту против напавшего на луну чудовища. К счастью, Суфи знал, как следует поступать в таких случаях. По его знаку все люди Писания обратились лицом к Каабе и запели главу из Корана о волхвах.
– Фараон, – воспевал Суфи, – сказал: «Пусть придут все искуснейшие волхвы». Когда волхвы пришли, Моисей приказал им бросить все то, что у них было для бросания…
– И когда они бросили, – подхватил Адиль, – все, что у них было для бросания, Моисей объявил: «Все, сделанное вами, есть не что иное, как магия. Аллах накажет вас за ваше суемудрие…»
– «Волхвы не будут благоденствовать», – заключил Керим-Берды-Ишан.
Казалось бы, после столь высоких, хотя и не совсем понятных истин шайтану оставалось скрыться в расселинах Копетдага, между тем чудовище продолжало разрастаться, и уже оставался непокрытым только небольшой край луны. Здесь в защиту луны выступила и Улькан-хатун. По ее приказу женщины появились на стенах крепости с чугунными котлами, медными тазами и даже с сухими лошадиными шкурами. В палках, чтобы поднять звон и стук, не было недостатка. Подростки так занялись этим делом, что чугунные котлы давали трещины один за другим, а лошадиные шкуры лопались, как пузыри, надутые воздухом.
Между тем скрылся и последний краешек луны, так что вся земля осталась без источника света. Видя неуспех борьбы, затеянной женщинами, Суфи вновь запел.
– «Пойдите вон, все покрытые бесчестьем, и я наполню вами ад и отниму от вас воду!..»
После этой угрозы шайтан опомнился. С одной стороны темного ядра блеснул светлый луч, который напал, в свою очередь, на мохнатое тело. Там, вверху, шла ожесточенная борьба.
Тем временем сардар, зорко следивший за своим земным противником, заметил, что он колеблется и не знает, идти ли ему обратно к себе или броситься на Голубой Холм. Видимо, решение это зависело от исхода борьбы на небе. Однако она еще не кончилась, как в Ягиан-Батыр-Кале зажгли громадные костры, ярко осветившие обратный путь. Луна также просветлела. По этому поводу произошел такой всенародный взрыв ликования, что младенцы не знали, за что им следует хвататься – за луну или за материнскую грудь.
– Смотрите, правоверные! – восклицал Суфи. – Смотрите, как позорно бежит с неба друг и слуга гёз-канлы! Он спешит в горную утробу, которая и да будет ему могилой!
Сардар очень помог благоприятному исходу дела тем, что приказал дать троекратный залп из всех крепостных мультуков и зембуреков в небесное пространство. Луна ожила, она только и ожидала этой могущественной защиты.
Русские сербазы говорили потом, что во всем этом деле не было никакого для них стыда. По их словам, в тот вечер происходило лунное затмение, вовсе не зависящее от магов и чародейства. Но кто же верит опозоренным?
XIV
Ничто уже не интересовало маленькую ханум. Она изнывала, переходя от ледяного холода к нестерпимому жару. Изредка она выражала желание покататься на старом козле, но уже с трудом держалась за его косматую гриву. Понятно поэтому нетерпение, с каким Улькан-хатун ожидала из-за гор женщину инглези, обладавшую чудесами. Она должна была побороть немилосердного ангела Мокира. Мистер Холлидей также нетерпеливо ожидал прибытия Ирины. Впрочем, на него находили и минуты тяжелого раздумья, и тогда он охотно подал бы ей знак остаться дома. В последнее время он заметил над собой строгий надзор. Ему нельзя было выйти за стены крепости без джигита, державшего наготове мультук с дымящимся фитилем. На требование убрать непрошеную охрану сардар объявил откровенно, что простой народ, не дождавшись пушек и пороха, считает его обманщиком и, не понимая политики, может причинить ему обиду.
– Люди же, понимающие политику, – добавил сардар, – должны в таком случае беречь своих друзей всеми мерами, не исключая и вооруженных приставов.
Убедившись в очевидном лишении свободы, мистер Холлидей горько пожалел о той лжи, которой он привлекал к себе жену, писав ей:
«Вы увидите здесь поистине мучительные страдания детей, не знающих медицинской помощи. Наш христианский Бог не знает различия между расами и племенами; ваше же звание врача оберегает вас и в берлоге разбойников. Теке к тому же и не разбойники, много сохранилось библейского в их пастушеском образе жизни. Придите сюда, Ирина, и вы поймете всю вашу силу и власть даже над этими каменными сердцами. Война не состоится или начнется так нескоро, что вы успеете возвратиться… и неужели в ваше отечество? Неужели я не услышу возле себя биение вашего сердца? Ирина, Ирина!»
Р.S. Наша резиденция обеспечит вам полную безопасность и все удобства к переезду. Далее от вас будет зависеть выбор пути: направо, в Теке, к Голубому Холму, или налево, в теперешнее расположение русского лагеря. Не теряю надежды смягчить вас своей мольбой».
«Дозволить ли джанаралу инглези выехать навстречу жене?» Вопрос этот весьма серьезно дебатировался четверовластием и был решен отрицательно. На встречу маленького каравана Ирины отправился Якуб-бай, и то под надзором Мумына и его мультука.
Встреча мистера Холлидея с женой произошла у самых стен Голубого Холма.
– Кто из вас дерзкий обманщик? – спросила Ирина, уклоняясь от объятий мужа. – Вы или ваш агент? Я направилась к русскому отряду, между тем я вижу себя в неприятельском лагере! Что это значит, мистер Холлидей?
– О, не проклинайте меня, не презирайте, Ирина, выслушайте.
– Возвратите мне свободу.
– Вы получите ее, но… не прежде, как увидев меня мертвым у ваших ног.
– Объяснитесь наконец!
– Мы оба попали в западню. Меня не выпускают без конвоя, и, разумеется, господа теке не постесняются проводить нас выстрелами, если мы повернем коней к русскому отряду. Необходимо подчиниться обстоятельствам.
– И остаться в лагере врагов моей родины?
– Невольно, Ирина, невольно. На этот раз, по крайней мере, я был преступником менее, нежели когда-нибудь. Прежде чем возвратить вам свободу, я хотел проститься с вами…
– Нет ли исхода?
– Никакого!
Оставалось преклониться перед неотразимым сцеплением обстоятельств и отдаться на волю судьбы.
Наступила ночь. Запылали костры, придающие в южной, непроглядной тьме всему окружающему фантастический колорит. Люди возвращались с работы; сегодня они довершили сооружение крепостных стен и ликовали. Ликование их выражалось в монотонно-печальной песне, причем каждый певец соображался только с собственным камертоном. Много дикого, непонятного, сказочного, кошмарного охватило воображение Ирины…
Мистер Холлидей сделал все, что мог, для обстановки ее жилья. Для нее были приготовлены две новые юламейки, соединенные войлочным коридором, а для услуг – старая татарка, недурно объяснявшаяся по-русски.
Сардар, разумеется, не выехал навстречу женщине, но и не оставил ее без некоторого попечения. Мужчинам было запрещено всякое назойливое любопытство, поэтому они делали вид, что вовсе не замечают ее присутствия. Женщины же приветствовали ее добродушным «аман бол!».
– Я поселился неподалеку от вас, – сообщил мистер Холлидей, останавливаясь у кибитки Ирины, – но, разумеется, без вашего согласия я не переступлю за ваш порог. Увы! Судя по вашему пренебрежительному взгляду, я не должен просить об этом согласии… И все-таки, Ирина, вы должны внимательно выслушать и принять мой совет. Вам необходимо непременно заручиться расположением женщины, которую народ величает здесь титулом Улькан-хатун. Она известна также и под именем ханум. Только при ее помощи вы будете вне всякой опасности. Прощайте! Да хранит вас Господь!
Несмотря на крайнее утомление, миссис Холлидей провела эту ночь в тревожных сновидениях. В первый раз в жизни она ощутила чувство полного бессилия. Утро чуть забрезжило, как в ее амбулаторию явилась ханум с больной внучкой. В ожидании женщины инглези, владеющей чудесами, она занялась обнюхиванием ящика с дорожной аптечкой.
– Улькан-хатун пожаловала к вам и принесла свою маленькую больную ханум, – доложила татарка, – это большая для вас радость.
– На что жалуется ее ребенок?
– У нее в животе пауки, – объяснила Улькан-хатун, – но прежде чем доверить тебе свое сокровище, я хочу знать, имеешь ли ты понятие о лекарствах. Например, если я отрублю себе палец, как ты будешь лечить его?
– Когда отрубите, ханум, тогда и узнаете.
– Так ты сомневаешься в моей решимости? – В руках Улькан-хатун очутился нож.
– Обождите, пока я приготовлю лекарство, – выговорила миссис Холлидей, призывая на помощь всю силу духа и спокойствия. – Потом я покажу, где лучше отрубить, чтобы скорее вылечить.
Она быстро отыскала бинты, кровоостанавливающие средства, антисептическую повязку…
– Теперь вы можете отрезать хоть целую руку. Рубите не по кости, а вот здесь…
Даже Улькан-хатун остановилась перед этим спокойным предложением. Она не затруднилась бы отрубить себе палец… но для чего же? Разве невежда не убоялась бы ее гнева?
– Пусть лечит, – решила она, – и пусть знает, что этот ребенок мне дороже самой жизни.
Женщина, владеющая чудесами, приступила к диагнозу. Дитя смотрело на нее с любопытством, так как текинские дети не знают испуга. Болезнь оказалась из быстро поддающихся правильному лечению. Миссис Холлидей без труда объяснила, что болит у маленькой ханум и чем выражается ее боль. Давая лекарство, она предсказала, что будет чувствовать ребенок после первых приемов.
Предсказание ее сбылось не позже вечера того же дня. Ребенку сделалось лучше. Такой необычайный успех стоил, разумеется, того, чтобы в виде благодарности получить дойную корову с принадлежностями доения и корма.
Через сутки кибитка миссис Холлидей была покрыта и перевязана богатым ковром и изящно тканными узорчатыми тесьмами. Вскоре маленькая ханум засмеялась. Тогда ей подвели старого козла, на котором она охотно прогалопировала, возбудив в своей бабушке взрыв величайшей радости.
Улькан-хатун, убедившись, что ее внучка спасена от костлявых пальцев ангела Мокира, явилась лично благодарить избавительницу. За ней рабыни несли полный костюм богатой текинки: буренджек, сотканный из шерсти новорожденных верблюжат, вываренной перед тканьем в молоке. Рубашки и шаровары были расшиты персидскими шелками, а сафьян на ичигах вышел из рук первого мастера Бухары. Наконец, для украшения головы и плеч была поднесена целая сетка из ювелирных изделий и русских рублей прошлого столетия. Ханум показала на себе, как следует надевать все эти украшения.
Обстановка кибитки была также пополнена кумганом для умывания, украшенным персидской бирюзой, прялкой для хлопка, парой кастрюль…
– Ты меня так обрадовала, точно я вышла замуж за прежнего мужа! – объявила Улькан-хатун. – Советую тебе переодеться в наше платье, тогда ты будешь милее нашему народу. Почему ты не носишь браслеты на ногах? Это красиво! Сейчас поставят мою кибитку рядом с твоей, а моя защита, поверь, надежнее десяти джигитов. Ты какой предпочитаешь сыр, овечий или верблюжий?
Поблагодарив за любезность, миссис Холлидей просила ханум объявить, что она согласна лечить, но только одних детей, так как для лечения взрослых у нее нет достаточно лекарств. Улькан-хатун совершенно одобрила этот план, и, как нарочно, в это самое время верзила, которого только что пырнули в драке ножом, появился в амбулатории.
– Сын мой, – обратилась к нему Улькан-хатун, – инглези будет лечить только маленьких детей, твою же колыбельку мать давно уже отдала ишаку на корыто. Если хочешь лечиться, то приходи ко мне. У меня на конце нагайки зашито для тебя хорошее лекарство.
Ахал-Теке предприняло для самозащиты все, что было в его власти, оставалось ожидать прибытия подкреплений из Мерв-Теке. Правда, мервцы давно уже утратили воинственный дух, но Отамыш такой же брат Тохтамышу, как палец пальцу на одной руке. Разумеется, люди из Ирана и при встрече с мервцами бросали оружие и спрашивали у них же веревок, чтобы вязать друг друга, но доказательство ли это истинной храбрости? Во всяком случае, мервцы дали клятву помочь братьям, понимая, что если русский сербаз ступит ногой в Ахала, то Мерву также нужно будет пасть на колени.
Был день, когда с вершины холма увидели наконец поднимавшееся с юго-востока необъятное облако пыли. Оттуда много тысяч коней несли на своих хребтах каждый по два всадника и по два надежных клынча. Шли оттуда не одни бедняки, но и люди с весом и значением, что было видно по богатым попонам и наборным из бирюзы уздечкам.
Много повлиял на решение мервцев выступить на помощь Ахала слух о том, что инглези посылают афганцев броситься на Самарканд, а из Индии явятся ученые слоны, которые будут разбрасывать головы русских сербазов, как детские мячики. Слух шел из Герата, а там знают, что инглези в борьбе с русскими готовы принять сторону хотя бы самого шайтана.
Свидание отамышцев с тохтамышцами произошло у стен Геок-Тепе. Нарядившись в парадные халаты все Ахала выехало навстречу гостям из Мерва. Они побратались, как велит старый мусульманский обычай, – прикосновением сердца к сердцу и пожатием правой рукой левой. В то же время у ворот крепости джигиты Ахала встали с коней и, передав их конюшим, направились в ворота пешими.
– Мы держим своих лошадей за крепостью, там есть подножный корм и запасы соломы, – объяснил сардар командовавшему мервцами Коджар-Топас-хану. – В крепости у нас недостает ни места, ни запасов.
– Не знаю, что скажут наши люди, они не расстанутся с конями, – ответил Коджар-Топас-хан. – Мы думали, что наши друзья не пожалеют для нас воды и хлеба.
– Людям у нас всего довольно. Мы зарезали сегодня в честь вашего прибытия пятьсот баранов.
– Вы хорошо поступили, но мы все-таки не согласны расстаться с конями. Позвольте нам войти в крепость верхом, как людям, которые не собираются протягивать чашку за милостыней.
– Верхом нельзя! – воскликнул сардар. – Разве вам не известно, что во время стрельбы от лошадей бывает большой беспорядок?
– Ваши посланные нам этого не говорили.
– О простых вещах зачем говорить?
– Скрытая яма не простая вещь.
– У нас нет скрытых ям, мы теке из Ахала, а не из Мерва…
Произошло смятение. Все Ахала выстроилось у проходов с твердым намерением не пропускать лошадей в крепость. В свою очередь и мервцы решили не сходить с коней и заодно уже объявили, что они намерены подчиняться только своему сардару и никому больше. Ссора росла быстро. Из башни со стороны Ахала, пробегая между рядами джигитов, командовали сколько было сил:
– Стройся, справа по одному!
Команда эта действовала на мервцев устрашительно, и все-таки сойти с коней значило бы признать власть Тыкма-сардара и тем уронить свое достоинство. В воздухе засверкали клынчи. Нашелся нетерпеливый человек, выпустивший обидное слово «собаки!». Расстояние между братьями сузилось, у мультуков задымились фитили.
В это время в воротах крепости показалась Улькан-хатун. Она вела за собою Суфи, Адиля и других людей Писания. За нею следовали рабы персияне, сгибавшиеся под тяжестью наполненных золотом красных кожаных сундучков.
– Ханум, ханум! – раздалось в рядах Ахала. – Как вы посоветуете?
Теке говорят: «Когда ты взялся за рукоять шашки, то зачем тебе другая причина?» На этот раз, однако, дело шло о счастье всей страны, а не об аломане, где самый мудрый совет не стоит доброго удара клынча.
– Правоверные, послушайте, что скажет вам ишан, бывший три раза в Мекке, благочестивейший из мусульман, потомок пророка! – воззвала Улькан-хатун. – Один взгляд его должен осветить ваш помутившийся разум. Послушайте, что скажет вам и старая ханум. Нельзя вашим лошадям быть в крепости, когда тысячи мультуков будут греметь на ее стенах. Вы говорите, что лошади хотят есть. Я верю, но на спинах моих рабов вы видите не одну тысячу туманов.
Нужно было посмотреть в эту минуту на Софи-хана! Он своими руками прятал эти сундуки в башне кариза, а теперь они здесь, в руках этой неблагоразумной женщины!
– Пусть они будут подарком Ахала Мерву. Если ваши лошади немножко похудеют – не беда, у кого есть достаточно золота, тому смешно плакаться о недостатке жира.
– Аллах акбар! Аллах! – восклицал Суфи, обращаясь то к одной, то к другой стороне. – Валлах! Бисмиллах! Рахим!
Со своей стороны, и Адиль распорядился, чтобы люди Писания пошли с Коранами в руках между ополчившимися сторонами. Сам же он, шествуя со взведенными очами к небу, внушительно произносил суру о святости договоров:
– «Если вы и с язычниками заключите мир, то не нарушайте его, если только они не подали против вас помощи и сами соблюли все обещанные условия…»
Вся эта сцена так благотворно подействовала на людей из Мерва, что они сошли с коней и еще раз побратались, прикоснувшись сердцем Тохтамыша к сердцу Отамыша.
В эту ночь все пятьсот зарезанных баранов, приправленных луком и рисом, послужили на пользу человека. Клики братства могли бы достигнуть ушей русского сардара, но он был уже в это время поглощен мыслию о завтрашнем нападении на Голубой Холм.
XV
И вот наступило 20 декабря 1880 года. При рассвете сырая мгла сползла с вершин Копетдага и окутала туманным облаком все Самурское. Пронизывало до костей. Штаб-офицеры облеклись с совершенной откровенностью в шведские куртки, но обер-офицеры долго крепились; наконец и они тайком, без огласки спрятались в шерстяные фуфайки.
Впрочем, день выступления из Самурского начался обычными проблесками общественной лагерной жизни. Дорофей отправился, по обычаю, доить госпитальную корову; ротный петух занялся приветствием родным апшеронцам. Заблеяли овцы, предназначенные для сегодняшнего пропитания, загорланили духанщики над шашлыком, и запылали костры, причем пламя их осветило всех и вся зловещими бликами.
В четвертом часу утра горнисты дали первую повестку, за которою мгновенно пробудилась вся военно-походная обстановка. Самурское наполнилось прежде всего приказами и приказаниями. Следом за ними развернулась и вся картина выступления в поход боевого отряда с грохотом орудий, ржанием коней, торопливою запряжкой обоза и скорым маршем людей, доканчивавших свой туалет на ходу к сборным пунктам.
Наконец, к общей радости, ветер потянул с севера, и на ребрах горного кряжа не осталось ни одной тучки. Вместе с тем рассеялась и молочная пелена, покрывавшая долину, так что легко было разглядеть все контуры Голубого Холма.
К шести часам весь отряд построился в походный порядок. Отец Афанасий, с обычной своей скромностью отправил молебен, а командующий поздравил отряд с предстоящим боем. Началось методическое выступление части за частью, как было установлено диспозицией.
Можайский ждал более декоративной обстановки. Возвращаясь после молебна к себе в кибитку за биноклем, он услышал за спиной вопрос Михаила Дмитриевича:
– Статская душа, как вы чувствуете себя на военном положении?
– Если сказать правду…
– Зайдем ко мне! Заходи и ты, Николай Иванович, – обратился командующий к начальнику штаба. – Мне хочется услышать статскую правду насчет истребления человечества. Колонна Козелкова выступит через час, поэтому у нас достаточно времени для стакана чаю.
Дальнейшее объяснение произошло уже в кибитке.
– Я не ощущаю ни умиления, ни душевного подъема, – признался Можайский, – тем более что ваше поздравление с наступающим боем несколько подморожено.
– Вы правы. Сегодня я проглотил десять гран хины, а такой прием всегда парализует во мне хорошее расположение духа. Притом же я был пешком, а пеший командующий теряет половину своего декоративного величия. Не хотите ли вы, впрочем, полюбоваться картиной штурма?
– Сегодня?
– О нет! Сегодня я не готов к штурму, даже полагаю, что нам не миновать продолжительной осады. Переберитесь ко мне в лагерь, в траншею… и, право же, вы увидите нечто грандиозное. По рукам?
Можайский охотно принял предложение Михаила Дмитриевича.
– До свидания… под огнем неприятеля.
– До свидания, до свидания!
Расстались. Колонна Козелкова была уже на ходу.
Для лучшего наблюдения за панорамой боевого движения Можайский выбрал холмик, командовавший окрестностью на дальнее расстояние. При помощи бинокля отсюда можно было видеть стены крепости и всю ту тревогу, которую следовало ожидать в среде неприятельского стана.
Отряд состоял из трех колонн. Туркестанцы пошли вдоль горного хребта, а кавказцы левой стороной; при них был и штаб командующего. Затем потянулись тяжелые приспособления войны – лазареты, артиллерийский парк, фургоны и одноколки для раненых, кухни и команда денщиков.
Теке бодрствовало. Сигналы горнистов в неурочное время давно уже привлекли к себе внимание объездов, стороживших по ночам каждое движение в Самурском. Много произошло за это время фальшивых тревог, но теперь не оставалось сомнения в том, что русский сардар выступил против Голубого Холма со всеми пушками и со всеми своими хитростями.
Голубой Холм опоясался дымкой условленных пушечных сигналов, тысячи всадников мгновенно выросли в степи и бросились навстречу подступавшему врагу.
Следом за левой колонной из Самурского выступил командующий с небольшой свитой, направившийся к холму, на котором находился Можайский. В течение часа он успел преобразиться в статного и бодрого красавца, причем не без расчета на эффект нарядился в белый отороченный мехом полушубок.
– Что за прелесть эти туркестанцы! – заметил он, взбираясь на холмик быстрым аллюром и наводя бинокль на правую колонну. – Правда, они моя слабость… А там что за медвежата? Да, красноводцы! Ох, чувствую, что придется мне посадить их в целях хорошего воспитания в первую траншею… А все-таки, – обратился он к начальнику штаба, – не оправдались наши академические расчеты. Мы проектировали привести сюда до десяти тысяч человек, а привели?
– Три тысячи триста штыков, тысячу сабель, восемьдесят орудий, в том числе восемнадцать мортир, пятнадцать миллионов патронов…
– Где же остальные наши тысячи?
– Разбросались по этапам и лазаретам.
– И всегда-то мы ошибаемся в этих расчетах и терпим от того неудачи. Сначала скупимся на людей, а потом раскошеливаемся, да поздно. Немцы поступают наоборот. Досадно, на себя досадно!
– А правда ли, что у неприятеля всего одно орудие? – спросил Можайский.
– А уж об этом говорят?
В тоне Михаила Дмитриевича послышалась недовольная нотка.
– Говорят ли, однако, при этом, что у меня всего пять тысяч рядовых, тогда как там на каждого красноводца по десяти батырей?
В это время в стороне правой колонны послышались первые артиллерийские выстрелы.
– Пора! Верещагин! Где теперь ваш брат, Василий Васильевич? В Париже? Жаль. Такого красивого движения к неприятельской крепости он никогда не увидит. До свидания, Борис Сергеевич, до свидания под стенами Геок-Тепе.
Продиктованная в одной из рекогносцировок диспозиция движения к Голубому Холму была выполнена во всех деталях. Тыкма-сардар не ошибся: русский отряд быстро разметал плотное кольцо всадников и понесся на их плечах к стенам Голубого Холма. Здесь, у самой подошвы стен, произошла схватка врукопашную, очистившая свободный путь к разделу реки Сакиз-Яб. Жестокая ружейная пальба с южного фаса крепостных стен нисколько не помешала нападавшим приняться за окапывание своего временного лагеря. Убитых было немного.
Можайский возвратился в Самурское.
Здесь уже пробовали переговариваться с Янги-Кала посредством гелиографа, но солнце капризничало и досадливо прерывало слова и фразы. Из многих проб получилось наконец кое-что целое: «Потери наши невелики. Ночью готовится на вас нападение, примите меры».
По выходе отрядов Самурское выглядело наскоро брошенным становищем. Пришлось немедленно скучить весь его гарнизон в одно плотное ядро, так как пятисот оставленных в нем штыков недостало бы на охрану одних интендантских складов.
XVI
Но огонь фитильных зембуреков был слаб до того, что не достигал войск русского сардара, поэтому они спокойно и методично работали над созданием для себя земляной защиты. Изредка, впрочем, и зембуреки выхватывали из их рядов одиночек, которых и уносили – одних на перевязку, а других под последнее крестное знамение отца Афанасия.
Вечернюю зорю русский сардар пробил боевым залпом, направленным против Голубого Холма, где это приветствие унесло в могилу не один десяток людей. Гремели и оркестры, но недолго, так как все силы отряда напряженно работали над редутом и окопами. На ночь нужно было обезопасить себя от вылазки теке.
Три ручья, выходившие из Сакиз-Яба, получили названия. Великокняжеского, Опорного и Туркестанского. На первом осели ставропольцы и, оборудовав наскоро редут, повели из него первую параллель.
Ночь прошла, вопреки ожиданию, спокойно. Зембуреки постукивали, но без особенного рвения. На следующее утро самурцы увидели движение колонны со стороны Голубого Холма, посланной оттуда за тяжестями и за дальнобойной артиллерией. Она проходила не без грозной кичливости у самого юго-восточного фаса крепостных стен, приветствовавших ее усердной пальбой. Кроме того, группы наездников по-прежнему обняли ее со всех сторон, скрываясь врассыпную, когда им посылали недоброе приветствие из мелкой картечи.
Шли ширванцы.
– Нас провожали почетно и учтиво, – рассказывали они, благополучно достигнув Самурского. – Петрусевич же выдерживает, кажется, жаркое дело. Он послан с рекогносцировочным отрядом в дальние сады, откуда была слышна в лагере оживленная перестрелка.
– Окопались? – спрашивали самурцы.
– В полпояса готовы.
– Как велика ваша убыль?
– Пустячная. Тыкма-сардар только для виду защищал Янги-Калу, а все силы держит у себя на стенах Голубого Холма.
Переночевав в Самурском и усилившись апшеронцами, колонна повела на другой день обратно транспорт из тысячи верблюдов с продовольствием и массой разных тяжестей, в том числе и с запасом динамита и пироксилина. При ней шла осадная батарея. Очевидно, командующий, несмотря на свою относительную молодость и нервность натуры, вовсе не был расположен броситься на стены с завязанными глазами.
Вечером в Самурское пришла кавалерия покормиться, так как впереди не было фуража для лошадей.
– Сегодня текинцы дрались молодцами, – сообщали полтавцы, – даже Михаил Дмитриевич ходил на выручку. В садах скрыты большие запасы соломы и хлеба. Обеим сторонам жалко поджечь их, а добром нам не разделиться.
– Есть пленные? – спрашивали самурцы.
– Теке не сдаются в плен, да и мы от них отказываемся, командующий запретил. Одного изловили для языка, да он помешался от страха и на все наши расспросы у него один ответ: «Коп!» («Много!») «Есть ли инглези в Геок-Тепе?» – «Коп». – «Есть ли пушки?» – «Коп».
– А как, по-вашему, есть в крепости англичане?
– Должны бы быть и притом из инженеров, иначе трудно объяснить, откуда текинцы научились выводить траншеи с таким умением, с каким они соорудили редутную подкову! Вот насчет орудий и снарядов англичане отделались, вероятно, одними обещаниями, так как орудийная стрельба из крепости очень комична. До сих пор они выхватили у нас ядрами только спину у лошади, да горб у верблюда! А мы ведь роемся всего в шестистах саженях от стены, на таком расстоянии даже плохенькая артиллерия сделала бы из нашего отряда одно крошево!
Недостаток артиллерии не помешал, однако, защитникам Голубого Холма выказать на первых же порах дух солидной предприимчивости. Как предвидели полтавцы, так и случилось: сады ханум обошлись дорого русскому отряду.
В Самурском можно было догадываться 23 декабря, что в окрестностях Голубого Холма происходит нечто необыкновенное. Там не жалели артиллерийского огня, а между тем о решительном деле не было пока и помыслов. Солнце не показывалось. Гелиограф бездействовал, и только к вечеру уже по нескольким зеркальным зайчикам, взыгравшим на стенах Янги-Калы, прочли в Самурском нерадостную весть: «Генерал Петрусевич убит, общая потеря… семьдесят… завтра…».