– Итак, у меня ни верблюдов, ни дороги! – вскипел Михаил Дмитриевич, нервно хватаясь за перо. – Но вот… послушайте, что я пишу этим господам: «Вы захватили моих верблюдов и, не имея понятия об обращении с ними, перевозите рельсы на их горбах. Мне ясно, что ваша дорога не будет готова к экспедиции, поэтому извольте возвратить немедленно мою вьючную силу, иначе… потрудитесь вспомнить… что по власти командующего в военное время… я могу…»

Страстным пером Михаила Дмитриевича руководили на этот раз строгие расчеты стратега, готовившегося ко всем случайностям войны. На кончике пера его блестела и хорошая доза политических соображений. От такой, по-видимому, неважной войны, как экспедиция против Теке, зависело в ходе азиатских событий более чем многое.

Вьючная сила была, разумеется, возвращена ему немедленно, хотя и с помятыми горбами…

VI

Всеми правдами и неправдами командующий собрал более десяти тысяч верблюдов, благодаря которым красноводские склады быстро истаяли. Выносливые хребты передвинули их вперед на этапы, расположенные по линиям военных сообщений. Казалось возможным приступить и к общему подъему в Ахал-Теке, но Атрекская линия продолжала тормозить ход экспедиции. Там аппетит комиссионера Щ-ны, заготовлявшего верблюдов, дошел до волчьих размеров. Пришлось отдать его под суд, в котором не помогла ему и пуля, неизвестно кем адресованная в спину главного свидетеля его махинаций.

С исчезновением последнего куля в Красноводске командующий отдал приказ штабу перейти в Чекишляр. На время переезда штаба по морю погода была, по выражению капитана Тавасшерна, на отличку, поэтому молодежь сплотилась в веселые, жизнерадостные кружки.

В одном из них общим вниманием овладел адъютант командующего, недавно возвратившийся из рекогносцировки.

– Вы уже знаете, что, занимая этап за этапом, мы подвинулись до Бами, это будет в ста двадцати верстах от Геок-Тепе, – сообщал он своим слушателям. – Вообще из рекогносцировки мы вынесли убеждение, что Теке даст нам серьезный отпор только в сердцевине оазиса и то под защитой крепостных стен. Бами и Ягиан-Батыр-Калу, отстоящую от Голубого Холма всего в четырнадцати верстах, мы взяли без боя. Последняя крепостца нам очень пригодилась. За несколько часов спешной работы мы проделали в ее стенах амбразуры, и к вечеру апшеронцы уже кичливо просили «господ чакинцов» пожаловать к их котелку.

– Ну уж и неприятель! – заметил Узелков.

– Погодите, поручик, он еще даст себя знать. При выступлении утром из Самурского, которым окрестили за ночь Ягиан-Батыр, мы были окружены несметными толпами наездников. Они повели нас церемониальным шагом с боем на каждом шагу, и только шрапнелью мы ослабили их натиск. Настоящую же атаку мы выдержали возле Янги-Калы, это тоже крепостца под самой стеной Геок-Тепе. Здесь мы пустили в дело ракетную батарею, и, стыдно признаться, наши ракеты падали бессильно в среде нашего же отряда. Одна угораздила даже ранить лошадь командующего. Наконец-то попали на счастливую, которая и всполошила все сонмище джигитов.

«Ракеты с такими зазорами так же страшны, – заметил при этом Михаил Дмитриевич, – как огненные языки размалеванных китайских драконов».

– Нужно отдать справедливость нашим топографам. Нисколько не смущаясь градом неприятельских пуль, они чертили кроки и планы с замечательным хладнокровием. Увы, не так повела себя рота красноводцев. При одном натиске она смешалась и вызвала не совсем-то лестный отзыв командующего… При обратном движении текинцы насели на нас всей массой, пришлось работать шашками и штыками, а в конце концов мы возвратились при звуках марша добровольцев. На обратном пути к Бами текинцы насели на нас в одном пункте довольно-таки грозно, тогда Михаил Дмитриевич остановил отряд и потребовал стул к самой цепи застрельщиков. «Хочу, – говорит, – полюбоваться наездниками, молодцы!»

– Скажите, капитан, – спросил один из любознательных слушателей, – в кого он больше верит, в себя или в войско?

– Он не отделяет себя от войска и верит в одно общее, как он говорит, боевое сердце. Впрочем, он кое-чем недоволен в отряде.

– Чем же, чем?

– Патронами, ракетами, интендантством… но, господа, нельзя же так допрашивать.

Адъютант оставался адъютантом.

– А что у вас случилось тринадцатого августа?

Умолчав, почему командующий недоволен патронами и ракетами, адъютант охотно сообщил подробности события, о котором уже составились легенды, занимавшие весь отряд.

– В этот памятный день мы могли внезапно лишиться командующего и притом остаться в неведении, кто направил на него преступную руку. Желая поздравить новопожалованных нижних чинов при парадной обстановке, он приказал устроить маленький походный праздник с угощением и музыкой. На праздник были приглашены и нухурцы, но… вам, господа, нужно знать, что такое Нухур и его жители. Нухур – это сельбище в отрогах Копетдага с населением из двоеданцев: Персии они платят по одному аргамаку в год, а Теке в знак смирения – по одному червонцу. В наш отряд они доставляли кое-что из сельских продуктов, не расставаясь, понятно, с оружием, так как и вся-то местность возле Бами, Беурмы и прочего слывет под общим названием «не ходи один». Развалины целых селений, сторожевых башен и даже монументальных сооружений свидетельствуют на каждом шагу о частых здесь враждебных столкновениях.

Праздничали под открытым небом. Командующий поднял было чарку за здоровье новопожалованных кавалеров, как вдруг из толпы нухурцев раздался предательский выстрел. Пуля рассекла воздух над его головой.

«Сегодня тринадцатое? – спросил Михаил Дмитриевич у своего соседа и тотчас же обратился к нухурцам: – Не думаете ли вы, мерзавцы, что у Ак-падши только и есть один генерал, который может разнести ваше гнездо? Ошибаетесь! Вместо одного убитого вам пришлют двух живых, с той разницею, что я презираю ваше предательство, а другой перевешает вас всех до одного. Знайте это!»

Обыск нухурцев не обнаружил виновного. Нашли мультук со свежей пороховой копотью, но не нашли его хозяина. Все мы были очень удивлены, так как нухурцам невыгодно ссориться с русскими. Предположениям и догадкам не было конца.

Наконец, – заключил адъютант свое повествование, – кто-то из нас вспомнил о существовании гипнотизма и решил, что выстрел в Михаила Дмитриевича мог быть направлен по внушению какой-нибудь крупной гипнотической силы. И вообразите, господа, Михаил Дмитриевич остановился на этой догадке как на чем-то ясном и достоверном. Он вспомнил даже чью-то фамилию… какого-то мистера Холлидея… известного ему за гипнотизера первой величины…

Другой на том же пароходе кружок образовался из отбившихся от строя транспортных, продовольственных и этапных командиров. Вниманием их владел поставщик верблюдов.

– Кто взял Хиву, я или Кауфман, – это еще вопрос! – бахвалился он без малейшей застенчивости. – Только одна история может рассказать, в каком положении очутился наш старик на Адам-Крылгане, в этой долине гибнущих людей. Воды в отряде было меньше, нежели в пекле, и хотя по картам и значилась впереди Амударья, а далеко ли она?

– Он правду говорит, – подтвердил один из верблюжьих командиров, оказывавших купчине несколько льстивый почет. – Я командовал тогда эшелоном, и, теперь нечего греха таить, мы ожидали, что Кауфман застрелится.

– Вот при таком-то отчаянном положении он вспомнил обо мне, призвал и говорит: «Достань воды – крест получишь!» – «Постараюсь, вашество!» А где ее достать, когда пескам конца краю нет?! Но на каждое дело есть своя сноровка. «Ребята, – говорю своим приказчикам, – айда нюхать, где воняет падалью…» Бегали мои ребята по степи, бегали, пока не потянуло острым ароматом. «Здесь копайте!» И действительно, колодцы были наполнены завалью. Дали знать в отряд, а оттуда снарядили колонну с бочонками, турсуками и лопатами. Отряд был спасен.

– Давно ли у вас приятельские отношения с Михаилом Дмитриевичем? – полюбопытствовал кто-то из продовольственных.

– Первый раз он потрепал меня за ухо по сию сторону Амударьи, когда я запечатал хивинские магазины и сменил своими джигитами ханских сербазов.

– Это у вас кокандская медаль?

– Было дело и в Коканде. При втором штурме Андижана Михаил Дмитриевич спросил меня: «Куда следует, по-твоему, целиться?» – «Позвольте, – говорю, – навести пушки». – «Наводи!» Я знал, где базар в Андижане, – и навел. «По этому направлению извольте бомбардировать!» После первого же залпа базар загорелся, а если базар загорелся, то уж бери азиата голыми руками.

В кружках пошли суждения о подвигах рассказчика. Арбяные и верблюжьи командиры готовы были видеть в нем героя. Арбяным особенно понравилась дерзкая смена неприятельских часовых, а верблюжьим – открытие колодцев по запаху падали. Впрочем, тем и другим нравилась бомбардировка по андижанскому базару.

– Так-то оно так, – заметил скептик из боевых, – да черт его знает, где кончается у него правда и где начинается ложь.

– В общем-то бахвал! – подтвердили все кружки. – Но все же, согласитесь, башка с мозгом.

С переменой состава кружков менялись и темы для разговоров, но деление военной общины на боевое сердце и транспортное сохранялось как-то само собой. Деление это сказывалось даже в пароходном буфете. Боевое сердце освежалось то лимонадом, то сельтерской водою, а транспортное потягивало не без кичливости херес и мадеру.

В последние дни чекишлярский лагерь чрезвычайно расширился. Всюду виднелись коновязи, ротные кухни, походные горны и обозы… обозы без конца. Особенно внушительный вид имел артиллерийский городок с рядами орудий, одетых в чехлы, и с целыми складами боевого огня всех видов: навесного, настильного и продольного. Мортирная батарея смешила несколько своими пузанчиками, а между тем мортирные уверяли, что они поспорят в свое время и с дальнобойными.

Даже население чекишлярского лагеря приняло в последнее время более энергичную физиономию. Несмотря на удушливую жару, всюду шла удвоенная суета, и во всем сказывался подъем духа, охватившего лагерные фибры. По-видимому, достаточно было взмаха барабанной палочки, чтобы весь механизм лагеря пришел в движение.

Земляки, торопившиеся с торбами овса и вязками подков, перекидывались на ходу лаконическими вопросами: «Вы куда?» – «В распроклятые Чады, а вы?» – «На Оумбар, тоже райское место». – «Так вы, земляк, не с нами?» – «Нет, мы мортирные».

Несмотря на эту обстановку, на пристани можно было видеть разряженных особ с необыкновенно розовыми на ланитах колерами. Они порывались кокетничать со встречными офицерами – одна локонами, другая высокими каблуками, третья – увы! – детским возрастом. С ними была и дуэнья, раскормленная туша, прикрытая яркой драпировкой.

– На каком они здесь положении? – спросил Можайский, проходя по пристани и выдерживая беспокойно-ласковые взгляды, с одной стороны, длинных локонов, а с другой – высоких каблуков.

– На положении как бы кафешантанных арфисток, – отвечал Зубатиков, встретивший Можайского на пристани. – Только, кажется, арфы свои они оставили в Тифлисе.

– С ведома командующего?

– Не только с ведома, но и по контракту, с определением цен…

– А как вообще наши дела?

– Нехороши.

– Что случилось?

– Я понимаю, что спирт должен испаряться, ну а сахар почему усыхает?

– И много?

– Из последнего транспорта усохло двадцать процентов – почти тысяча пудов. От масла мы привезем в передовой отряд только дубовые клепки. Картофель бросаем в море. Извольте прочесть сегодняшние телеграммы из Дуз-Олума. Мы отправили отсюда две тысячи четвертей крупы, а там получили на месте по той же накладной десять тысяч пудов лошадиных галет.

– Что же это такое?

– Да когда командующий и слышать ничего не хочет! Тащи ему в передовые пункты все, что попадется под руку. Вот пожалуйте завтра на отправку, и вы увидите, можно ли нагрузить в несколько часов полторы тысячи верблюдов с соблюдением порядка. Смотрители же, пользуясь этою безумной спешкой, записывают: здешний в расход как можно больше, а дуз-олумский на приход как можно меньше. Спрашиваю транспортного: «Куда вы девали разницу?» – «Куда же я мог девать?» И верно, куда он мог девать? Не придут же к нему в дороге текинцы покупать сахар.

Нужно было немедленно схватить быка за рога. Весь день Можайский провел в подсчете магазинных и транспортных документов и в результате пришел к дикому выводу: из магазинов бесследно исчезли десятки тысяч пудов муки, крупы, сахара, масла…

– «Усерднейше прошу ваше превосходительство, – решился он написать командующему, – остановить чрезмерную спешность транспортировки, которая ведет хозяйство отряда к несомненному расстройству. Смею вас уверить, что потом никакой суд не отличит правого от виноватого и никакие кары не возвратят похищенного…»

Доктор Щербак удерживал в это время командующего в постели, так как усиленная верховая езда вызывала у него болезненное расширение вен.

– Капитан Баранок, где вы пропадаете? – спросил больной, не имея сил подняться с постели. – Ах, вы здесь, прекрасно! Передайте, пожалуйста, господин Можайскому, что я дарю ему два фунта моей крови, то есть двое суток для остановки транспортов, но не более, слышите ли, не более, хотя бы у него украли под носом весь Чекишляр!

Многим была отравлена жизнь в эти два дня, но бык попал в цепкие руки, и ему пришлось поплатиться своими рогами. Безумным утечкам и усушкам положили предел: факты и счета разошлись между собою, как радиусы из одного центра. Дуз-олумский магазин оказался переполненным излишками против счетов – излишками, которые легко было перевести в свое время на деньги, а деньги спрятать в карман.

Можайский засыпал в эти дни урывками и притом с хаотическими галлюцинациями. Его преследовал в беспокойных сновидениях какой-то разгульный канкан из бочонков и турсуков, из лимонной кислоты и проросшего картофеля. В этой пляске вертелся продовольственный человечек в тужурке с воротником из лошадиных галет и с головами сахара вместо пуговиц. Человечек ухитрялся еще надевать себе на голову бочонок с маслом. Но тут Можайский срывался уже с постели и пускался бегом к морю, чтобы окунуться в его свежей волне.

После этой ванны он возвращался к себе бодрым, и человечка в тужурке как не бывало. Вместо же капкана перед ним воочию толпились вокруг продовольственного склада тысячи верблюдов, подставлявших свои хребты под тяжелую ношу.

После двух льготных суток Можайский проходил мимо дома командующего.

– Ваше превосходительство, пожалуйте ко мне на минутку! – послышался из-за парусинного полога голос Михаила Дмитриевича.

Можайский взошел на веранду.

– По случаю вашей болезни я не беспокоил вас своими докладами.

– Какая это болезнь – пустяки, расширение вен… Правда, Щербак уверяет, что болезнь вен доведет меня до могилы, но теперь не до них. Как идет нагрузка?

– Сегодня нагружаем полторы тысячи верблюдов.

– А анафемские утечки, усушки, раструски?

– Все цело, ничего не пропало…

– Вы меня радуете, но каким же чудом они возвратились обратно?

– Они найдены в Дуз-Олуме.

– Голубчик!

– Что прикажете?

– Хочу поцеловать вас. Меня сокрушали не безумные пропажи, а сама мысль, что мы, понимаете, мы вдвоем не сладим с продовольственным нахальством. Согласитесь, было от чего прийти в отчаяние. Теперь я спокоен. Капитан Баранок!

– Я здесь, ваше превосходительство!

– Вы, господа, понимаете, что новая неудача в Теке была бы историческим бедствием. Вот у меня ворох секретных сообщений, к чему повели прошлогодние неудачи. В окрестном мусульманском мире началось положительное брожение. Наши туркмены откочевали за Атрек. Афганцы дерзят в верховьях Амударьи. Дервиши усиленно распевают свои призывные стихи на базарах, и даже, как мне пишут, Китай заговорил прозой, а когда он говорит прозой, значит ехидничает или сердится. Все ли, однако, у нас в порядке? Сколько у меня шашек и винтовок?

– За исключением домашнего расхода и больных, для отряда вторжения готово семь тысяч семьсот человек, не считая обозных и транспортных, – отвечал Баранок, всегда переполненный штабными сведениями.

– Только-то!

– Впереди ожидается из Туркестана вспомогательная колонна Куропаткина.

– И все-таки мало.

– Восемьдесят орудий…

– Вот это хорошая цифра! И если бы мне Провидение послало верблюдов и еще верблюдов… а впрочем, я могу порадовать вас и тем, что наша персидская продовольственная операция идет очень успешно. Там никто не отказался от подкупа. Будем же готовы к немедленному передвижению в Дуз-Олум. Доктор, давайте мне пилюль побольше, микстуры… пластырей, горчичников… чего хотите, но только поставьте меня скорее на ноги.

VII

Сагиб – так именовался полковник Гр-ков, которому командующий поручил устройство персидской продовольственной базы – занялся своею операциею в Мешеде, откуда нетрудно было направить караваны с хлебом на границы Теке. Хорошо знакомый с порядками и обычаями Ирана, он предвидел, что британские агенты выступят против него со всевозможным противодействием и что ему придется удовлетворять аппетиты господ ильхани всех степеней. Впрочем, наиболее сильное сопротивление он ожидал со стороны духовенства, не раз поднимавшего народные массы даже против тегеранских канцелярий.

Духовенство Мешеда занимает почетнейшее положение в той части правоверного мира, которая почитает имамат одним из основных догматов веры и отрицает за предопределением Аллаха влияние на ход людских дел. Два эти положения вносят коренную рознь между учениями Ши’э и Сунни. Проходят века, а рознь не сглаживается, и благодаря мюджтехидам, не расположенным поступиться имаматом, братья по пророку ненавидят друг друга сильнее, чем они ненавидят христиан и евреев.

Мюджтехиды Мешеда рассылают свои фетвы по догматическим вопросам всем последователям пророка, идущим по истинному пути. Будучи служителями знаменитой мечети Имамистериза, они преподают вместе с тем и общие науки в главном медресе, достойно почитаемом за высшую академию Ирана.

Медресе содержится вместе с мечетью Имамистериза за счет вакуфов, пожертвованных благонамеренными людьми для пользы веры и просвещения. Здание его занимает громадную площадь, обнесенную беспрерывным рядом студенческих келий. Посредине двора помещается хауз с проточной водою для омовения, обведенный аллеями из вековых карагачей и чинаров. Везде видны цветники как слабое напоминание о дженнете, привлекающем к себе все помыслы правоверных.

Кельи походят одна на другую. Разница между ними допускается только в надписях, свидетельствующих о душевном и умственном настроении студентов. Разумеется, в каждой келье видны на стенах по преимуществу стихи Корана о единстве Бога, а после них вдохновенные песнопения и сказания знаменитого араба Омар-ибн-эль-Фареза или отечественных поэтов – Аттара, Шибистери, Низами, Фирдоуси, Саади…

Кое-что прямо-таки соблазнительное можно было прочесть и из «Дивана» ходжи Хафиза Ширази. Впрочем, в вольнодумстве этого безбожника одна только форма стиха говорит о реальной наготе жизни, а содержание его всегда возвышенно и таинственно.

Встречались также надписи из гражданского права и из познаний в астрологии, астрономии, космогонии, математики. «Входящий, скажи, что ты знаешь о колесе Аристотеля?» – выведено синькой на стене одной кельи. «Входящий, открой, кто поучал халдеев их премудрости?» – изображено в другой келье суриком по белому полю. Вообще учение Аристотеля и Платона пользуется здесь большим уважением.

Из общежития софтов идут проходы к мечети Имамистериза и в здание аудитории. Неподалеку от последнего находится профессорский городок мюджтехидов. Над фронтоном аудиторий красуется надпись, в которой каждая литера выделана рельефом на отдельном изразце прекрасного лазоревого цвета. В общем, она провозглашает догмат ислама: «Ло ил лохе ил-лаллах» («Нет Бога, кроме Аллаха»). Ниже этой надписи красуется другая, заключающая в себе изречение имама Али: «Чернила ученого столь же достойны уважения, как и кровь мученика».

Громадный коридор, полутемный и всегда прохладный, дающий приют многочисленным гнездам ласточек и горлиц, делит все здание на три факультета: догматический, правоведения и общих познаний. Догматический факультет главенствует не только в медресе, но и во всей области мировоззрений Ши’э. Его мюджтехиды не допускают соперничества в вероучении и в понимании духовного и светского законодательства. В одном только практическом применении пяти догматов веры они допускают участие кази и шейх-уль-ислама с правом вершить дела, не испрашивая их фетвы.

Догматический культ состоит, если можно так выразиться, из пяти кафедр, не считая общей кафедры, преподающей всему медресе историю текста Корана и искусство его чтения.

История текста Корана стоит во главе вероучения, потому что христиане и евреи уверяют, будто он написан Мухаммедом подобно тому, как написаны их святые книги людьми, вдохновенными Богом. Они не знают, что подлинник Корана хранится от начала веков и будет храниться до конца их у престола Аллаха под охраной ангелов, оттесняющих демонов, которые стремятся узнать тайну его содержания. Они не знают, что он изображен на драгоценном камне ослепительной белизны и так велик, как велико расстояние от земли до неба и от востока до запада.

Софты приучают себя целые годы к певучему и выразительному чтению и при этом охотно повторяют суру, которую и сам Мухаммед считал сердцем Корана, ниспосланным ему в Мекке под названием «иа-син». Как велико значение этой суры можно заключить по числу и значению наград, обещанных пророком за одну только ее переписку. Тому, кто перепишет все восемьдесят три стиха «иа-син» и переписанным листком почерпнет глоток воды, чтобы утолить свою жажду, обещано пророком тысяча незримых лекарств, тысяча незримых светов, тысяча ясных познаний и столько же незримых благословений и милостей. В излюбленной суре софты особенно усердно изощряются над следующими стихами:

«В тот день обитатели рая предадутся восторгам радости. В беседе своих супруг они отдохнут в тени, удобно сидя на креслах. У них будут плоды, у них будет все, что они попросят».

Впрочем, ученые бабисты, идущие навстречу христианству, уклоняются от этой суры как от чересчур грубого представления райских утех.

Понятно, что, прежде чем дойти до этой суры, софты изучают во всей подробности достоверное описание рая и знают, что он состоит «…из плодовых деревьев и орошается реками молока и меда. Живущие там одеваются в шелковые зеленого цвета одежды и носят, по желанию, запястья из бирюзы или жемчуга. Самые кресла их украшены золотом и драгоценными камнями, и сверх того у них много мягких ковров и нежных подушек. Кушанья им подают красивые мальчики на золотых блюдах. Черноокие девы, поразительная красота которых исключает необходимость в семи дозволенных пророком украшениях, услаждают взоры мужчин. Девам дженнета не нужны, подобно девам земли, ни краски для бровей, ни румяна для лица, ни кудри на лбу, ни хенне для ног и рук. Но и при всей их красоте и пламенности сердец они разговаривают только об одном благочестии».

Вторая кафедра после истории Корана преподает учение о наследственности имамата и о том презрении, какого достойны сунниты, не признающие преемственность духовной власти. Отвергая этот догмат, грубые сунниты почитают потомков Али только дальними родственниками пророка и избирают своих духовных лиц так же беззаботно, как избирают надзирателей над чистотой грязных арыков. Можно судить поэтому, в каких потемках блуждают их души! Последователи Ши’э, напротив, никогда не простят племенам Аббаси похищение халифата и останутся навсегда верными всем двенадцати имамам, а последнего из них, Мехди, считают и ныне присутствующим во всех своих собраниях.

Факультет правоведения, исходя из повелений Корана, объясняет практическое применение его к обиходу жизни. Первая кафедра его преподает правила брачного союза во всех видах, начиная от временного с невольницей, купленной на капитал двух и более товарищей, и оканчивая постоянным браком со всеми условиями Бикра, Эфифа и Велуда. Вторая кафедра объясняет торговые законы, а третья, также немаловажная, устанавливает истинные понятия о правах собственности.

Слабее всех считается в медресе третий факультет, трактующий астрологию, астрономию, космогонию, физиологию и разные прикладные знания. Несмотря на то что аравитяне почитаются всем миром отцами математики, нынешняя наука в медресе не идет далее сложения и вычитания. Разумеется, лучшие умы и здесь занимаются вопросами: почему, например, большое колесо арбы и маленькая его втулка пробегают в одно и то же время при равном числе оборотов равное расстояние? Много таких вопросов перешло в медресе от времен халдейских мудрецов, хорошо понимавших, что земля держится на месте исключительно тяжестью своих гор и что небо, покрывающее землю точно сводом, никогда не даст ни одной трещины. Астрономия медресе уверяет, что падающие звезды состоят из раскаленных камней, бросаемых ангелами в демонов, стремящихся проникнуть в тайны небесной скрижали. Все прочие кафедры преподают предметы, знание которых необходимо более для светского, нежели для духовного образования, как, например, о разделении вселенной на тела твердые и жидкие, теплые и холодные, легкие и тяжелые. Впрочем, о подразделении занятий и действий человека на виды презренные и уважаемые, запрещаемые и дозволенные необходимо знать каждому правоверному, иначе он будет впадать по пути жизни в серьезные прегрешения. Но и обременяя себя знаниями, необходимо помнить, что мост, ведущий в дженнет, висит над бездной ада и что он острее меча и тоньше волоса.

Софты в этом медресе народ взрослый, украшенный почтенными бородами, а следовательно, и полноправный, чтобы судить о политике и прислушиваться для этого к базарным слухам. Наступали священные дни рождения и смерти Али, когда лекции в медресе прекращаются и софты предаются отдохновению.

Накануне праздника в чайных и цирюльных лавках Мешеда шептались, будто Имамистериз не будет освещена в ночь рождения Али, так как мутевали, собирающие доходы с вакуфа, растратили их и не могут купить необходимое количество свечей. Рядом с этим слухом шел и другой, не менее интересный: в хлебном караван-сарае говорили, будто между русским и английским сагибами завязалась серьезная борьба. Первый выразил желание скупить весь хлеб на базаре, а второй поклялся мешать ему на каждом шагу.

Сам русский сагиб не заглядывал по своей важности в караван-сарай, но его приказчик объявлял во всеуслышание, что он купит всю муку, пшеницу и ячмень, сколько найдет этого товара в пятницу по окончании службы в Имамистеризе. По его следам ходил английский сагиб.

– Не продавайте, – говорил он продавцам хлеба. – Мне хорошо известно, что у русского сагиба нет ни одного тумана. Мало того, по своей бедности он ест коровье мясо и даже решается есть от голода такую нечистую вещь, как печенка, которую каждый правоверный выбрасывает собакам на съедение. Взгляните на его живот – он пуст, как турсук из-под воды.

Завязавшаяся между сагибами борьба заинтересовала не одни чайные и цирюльные лавки, но и медресе, так что мюджтехиды собрались на конференцию и поставили на разрешение важные вопросы: допускать ли вывоз хлеба из Мешеда? Не повысятся ли на него цены и не пострадает ли от того народ?

«Обсуди предмет, – сказал имам Али, – и ты познаешь истину».

Пока медресе обсуждало эти вопросы и приближалось к истине, на приказчика русского сагиба сыпался в караван-сарае целый град насмешек.

– Пойди, – говорили ему продавцы, – купи прежде краски и выкраси хвост своей лошади, а потом мы продадим тебе хоть десять тысяч харваров пшеницы. Да, кстати, скажи, неужели твой сагиб кушает печенку?

В ответ на эти насмешки приказчик русского сагиба приехал на арбе, буквально нагруженной мешками с серебряными кранами. Тогда картина мгновенно переменилась. Продавцам сделалось конфузно. Вера в английского агента Аббас-хана была тотчас же утрачена, тем более что он принял ислам весьма недавно, а перед тем занимался продажею опиума. Весь базар пошел навстречу покупателю.

В этот же день мюджтехиды получили копию договора, заключенного старшиной хлебного караван-сарая с приказчиком русского сагиба.

«Во имя Божие, лучшее из всех имен! – говорилось в договоре. – Поводом к совершению настоящего условия с соблюдением всех правил Шер’э служило следующее: в лучшее время из времен и в счастливейший час из часов предстали пред благочестивым и благополучным местом Шер’э, требующим повиновения и достойным глубокого уважения, поверенный русского сагиба, Омиль-мирза, и поверенный торгующих в хлебном караван-сарае, Мансуф-мирза. По собственному желанию, без всякого притеснения и согласно с условиями Шер’э, справедливого и неизменного, они заявили, что первый обязывается купить, а второй продать всю пшеницу и весь ячмень, сколько окажется этих зерен в сарае в следующую после договора пятницу. Омиль-мирза доставит свои мешки, но прежде чем нагрузить караван для отправления… куда ему нужно… он уплатит…»

Обсудив предмет, мюджтехиды решили помешать продаже хлеба русскому сагибу, так как повышением цен будет обижен весь народ, а ильхани не затруднится взять взятку не только с кяфира, но даже с дикой свиньи.

«У кази же, который решился засвидетельствовать подобный договор, следует немедленно отобрать печать, – прибавили к своему решению мюджтехиды. – Он, очевидно, невежда. Такой судья может засвидетельствовать договор хотя бы о продаже мышей, ногтей и волос. Мог ли он, обладая рассудком и знаниями, приложить печать к торговой записи, в которой не обозначено с точностью количество и качество проданных предметов?»

Для приведения приговора в исполнение вся корпорация мюджтехидов с хакимом Шер’э во главе направилась к хлебному караван-сараю. Нужно было, чтобы Мешед видел заботы о его нуждах и чтобы паломники, собравшиеся к Имамистеризе, разнесли по свету славу о служителях пророка. К процессии мюджтехидов пристали все софты и все ученики мактабов, бегающие везде и всегда за студентами.

Процессия шла величественно. Народ почтительно сторонился перед мюджтехидами. Даже ишакам, которые по своей природной глупости всегда готовы ржать, хозяева затыкали глотки клевером.

Караван-сарай был на виду процессии, когда из громадной толпы зрителей вышел приказчик русского сагиба и, приблизившись к хакиму Шер’э, сообщил ему со всеми знаками глубокого уважения:

– Русский сагиб послал в Имамистериз двадцать тысяч свечей, но я не знаю, кому их передать?