– «Долго народ был мною доволен. Я провел большой арык Урус-Нагр. Воды было у меня много и я оживлял мертвую землю! – хвалился Худояр-хан. – Никакого недостатка не было в моей чаше. Я надменно ходил на земле, полагая, что в моей власти разрубить ее на две части и что я могу сровнять горы, как горсть песка. Так я пошатнул здание веры, и оно пошло на ветер. После того все мои деяния сделались тщетными, я сделался ничтожнее мухи. Пери и черные привратники все отошли от меня прочь. Я лишился приятных разговоров. Теперь я плачу о том, что век мой прошел безвозвратно! О мои дети! – воззвал певец, ударяя по струнам всей пятерней. – О мои очаровательницы, дайте мне по сто пощечин каждая, и они будут наказанием за то, что я не сумел сберечь цветник своего рая!»

Певец закончил.

Зачерствелые в тяжелых трудах и лишениях сердца дрогнули и наградили страдания Худояра сочувственными восклицаниями:

– Да, кто много ходит, тот заблуждается!

– Кто много говорит, тот согрешает!

– Когда в руке есть золото, то ему нет настоящей цены!

За эту теплоту чувств Худояр-хан мог бы многое простить сынам Туркмении, которые, как говорят злые языки, не совсем были перед ним правы. Лишившись в третий раз кокандского престола, Худояр избрал Оренбург своей резиденцией. Не найдя, однако, здесь ни власти, ни очаровательниц, он вспомнил, что английская Индия охотно принимает беглецов из русской Азии. Бежать было легко, и он бежал через Мангышлак и Туркмению. Далее следы его исчезли, а с ними исчезли и его переметные саквы, плотно набитые деньгами, припасенными еще в Фергане.

Прослушав былину, вызывавшую на размышления о мирской суете, круг слушателей решил наградить певца достойным его образом. Нельзя же было ограничиться в этом редком случае тремя чашками бузы! Здесь кстати выискался бедняк, заявивший готовность продать своего перепела за два абаза. Правда, два абаза деньги немалые, но народ знал, на что он жертвует, и перепел был торжественно вручен певцу с пожеланием, чтобы клюв и когти бойца были крепче стали и острее иголок. Приняв этот знак народного внимания, певец забросил бандуру за плечо и отправился пытать счастья в одну из юламеек.

Не успели улечься вызванные певцом впечатления, как его место на майдане занял сказочник, которого вся степь признавала волшебным повествователем.

– В очень древние времена, – так всегда начинал почтенный Бердыкул свои вдохновенные сказания, – жил на земле Полван-ата, богатырь необыкновенного роста, Все его богатство, впрочем, заключалось в кольце, полученном в наследство от отца и обладавшем чудесной силой. После смерти отца Полван-ата так много плакал, что из его слез образовалась река, которая и подступила к ханскому дворцу и даже подмочила ханские туфли. Тогда хан призвал его к себе для разных разговоров; они произошли в присутствии прекраснейшей из дочерей рая – Фатимы. Будучи, однако, цветком по красоте и соловьем по голосу, она обладала душой, покрытой иглами дикобраза. Весь мир казался ей ничтожнее чашки, в которой она мыла свои руки. При такой гордости Фатима все-таки влюбилась в Полван-ата, но согласилась выйти за него замуж не ранее, как он достанет кольцо с руки страшного пещерного чудовища, похожего днем на человека, а ночью на крылатую лошадь. Фатима, как девушка злая и гордая, могла отдаться только герою над героями.

– Пророк гнушается гордыни, – заметил внушительно один из немногих благочестивых слушателей.

Бердыкул воспользовался этим перерывом и потребовал за общественный счет чашку бузы.

– В поисках за кольцом Полван-ата пришел в пещеру, где находилась тысяча спящих чудовищ. Старший между ними при каждом дыхании своем втягивал и выбрасывал обратно по сто богатырей. На мизинце его блестел перстень…

– Страшное дело – снять перстень с руки такого великана! – заметила чья-то робкая душа.

Воспользовавшись новым перерывом, Бердыкул потребовал себе еще чашку бузы.

– У великана была дочь, страдавшая водяной болезнью. Чтобы умилостивить его, Полван-ата взялся выпустить из его дочери всю воду. И выпустил! Воды было достаточно, чтобы привести в движение мельницы всего ханства.

Бердыкул повторялся. Теперешняя сказка его не отличалась ни хитросплетением, ни свежестью вымысла, а между тем его прилежание к бузе превосходило всякую меру. Наградив его тремя полоскательными чашками, кружок слушателей удалился из простого опасения, чтобы сказка не продлилась до следующего урожая проса,

К тому же на майдане полились чарующие звуки балалайки. Балалайку создала азиатская степь. Извлекать из нее звуки, окрыляющие человека, может только истинный степняк; она одинаково чутка и к горю, и к радости. Только звуки радости родились не в степи, а где-то за Уралом, откуда, переходя от ямщика к ямщику, они разлились по степи через вожаков и караван-баши. Этим путем разошлись по степи «Барыня» и «Камаринская».

Многие оставили не только сказку Бердыкула, но и перепелиный бой, чтобы только послушать плясовую. К сожалению, танцы считаются в глазах мусульманина позорным делом, хотя… в Бухаре даже строгие ишаны ходят тайком смотреть, как танцуют красивые мальчики в женских рубашках.

Однако и здесь нашелся решительный человек. Пренебрегая предрассудками, он выскочил из юламейки на майдан с очевидным намерением пуститься в пляску.

– Урус! – послышался сдержанный шепот.

– Урус! – пронеслось по становищу.

По мере увлечения решительного человека майдан переходил от насмешек к подзадориванию, хотя при ускоренном темпе балалайки даже каменные горы могли встряхнуть свои хребты. Наконец увлекшийся танцор принялся сбрасывать с себя лишнюю одежду и перешел к одному белью, а вместо камаринской принялся выделывать какую-то путаницу, похожую на английскую джигу.

– Кто здесь нарушает общественную тишину и спокойствие? – раздался неожиданно за плечами увлекшихся зрителей трубный голос бранного воеводы. – Подать сюда безобразника!

– Урус, урус! – загалдела как бы в свое оправдание, толпа. – Урус танцует, а мы смотрим.

– Ах вы, собачьи дети, так это по-вашему урус?! Разве урус пляшет голым? Это инглези. Инглези бесстыдники, они всегда пляшут голые. Взять его!

И действительно, пора было взять инглези, так как он, совершенно обессиленный, лежал уже на песке бесчувственным пластом.

– Положить его на войлок и отнести к Иованесу.

Охотников оказать эту услугу инглези не нашлось, но грозные усы воеводы и его энергические окрики напомнили толпе о существовании чудовищ, втягивающих в себя при каждом дыхании по сто богатырей. Явились импровизированные носилки, и образовалось шествие, на посмотрение которого высыпал весь Чекишляр.

Угар от смеси коньяка с бузой был так силен, что О’Донован опомнился от него только на другой день и то уже на пароходе, державшем курс на западный берег Каспия. На пароход он попал, нужно думать, не по личной инициативе, хотя и в совершенной сохранности. Из его имущества недоставало только записных книжек с листками, способными возбудить неприятные для автора разговоры в военно-полевом суде.

Но где же гоняться за потерянными листками, когда чекишлярский берег был уже далеко! Далеко был от этого берега и Якуб-бай, благоразумно последовавший совету Иованеса и предпринявший экстренную морскую поездку на туркменской лодке к берегам Персии.

XXXII

Разумеется, бранный воевода донес в Красноводск о своем необыкновенно дипломатическом поступке, но командующий был занят в это время более важными делами. Он снаряжал караван в две тысячи верблюдов.

Интересно взглянуть в азиатской степи на большой верблюжий караван. В нем все первобытно, начиная с верблюда, этого обездоленного и природой, и людьми существа. При его тонких ногах из хрупкой кости природа наградила его тяжелым корпусом и безобразно длинной шеей. Она подарила ему крепкий хребет. Обрадовавшись этому хребту, как приятной находке, человек пользуется им по праву властелина земли самым безжалостным образом.

«Какая это выносливая скотина!» – говорит он, взваливая на верблюжий горб массу непосильной тяжести. «И какое покорное при этом животное», – говорит тот же фарисей, держа в руке повод, продетый сквозь носовой хрящ верблюда.

Вероятно, таким же диким способом водили караваны и во времена библейские, и во времена походов Александра Македонского. Кроткие, напрасно вопиющие о милости зрачки верблюда не возбуждали и тогда жалости во властелинах земли.

Караван готовился из верблюдов, только что пришедших из приуральских степей. Обессиленные длинными переходами без отдыха, они с трудом поднимали тяжелые вьюки.

Караван готовился при торжественной обстановке. Охрана его состояла из батальона, батареи и сотни казаков; начальником колонны был граф Беркутов, а его помощником поручик Узелков. Отпуск продуктов шел под личным надзором Можайского. Вообще этому транспорту командующий придавал особое значение, так как он разом выдвигал вперед двадцать тысяч пудов сухарей, галет, крупы, масла, консервов.

– Образина, за что ты рвешь ему ноздри? – крикнул граф Беркутов на лоуча, поссорившегося со своим верблюдом. – Кныш, дай ему по морде!

Кныш старательно исполнил приказ начальника. Лоуч ожесточился и уже схватился было за нож, но, вспомнив, что у него где-то там, далеко в степи, есть жена и колыбелька с ребенком, он выронил нож на землю и зарыдал. Тогда граф Беркутов подал ему горсть серебра.

– Ха-ха-ха! – раздался громкий смех Скобелева. – Если ты будешь дарить каждому лоучу по горсти серебра, то состояние твое в опасности.

Нетерпение одолевало кипучую натуру командующего. Он считал исправную доставку этого именно каравана чуть ли не залогом успеха всей экспедиции.

– Большое вам, господа, спасибо за усердие! – провозгласил он, выходя из-за провиантских баррикад. – Надеюсь, что транспорт выступит не позже одиннадцати.

Подав знак продолжать работу, не стесняясь его присутствием, он обратился к графу с наставлением:

– Ты, разумеется, не сердишься за то, что я поручил тебе такую черную работу, как командование сухарным транспортом. В глазах наших кавказцев ты не более как фазан, между тем я торжественно обещал не иметь в отряде белоручек. Теперь слушай меня внимательно. Прежде всего не думай, что твое поручение чересчур просто. Поверь, в сию минуту на нас смотрят немало шпионов Тыкма-сардара. Они будут провожать тебя всю дорогу, но тебя конвоирует несокрушимая в Азии сила – батальон и батарея. На ночлегах на караван будут наскакивать одиночные головорезы. Берегись тогда своих лоучей, но каравана не поднимай. На всех остановках у тебя должна быть внутренняя полиция. Лоучу очень приятно сделать прореху в мешке с мукой, налить туда воды и подставить его верблюду. Кто в твоем распоряжении, поручик Узелков? Позовите сюда поручика Узелкова.

Поручик явился на рысях.

– Поручик, вам дано почетное поручение охранять транспорт, на который обопрется в будущем вся наша экспедиция. Я завидую вам. С Богом, и посмотрим, так ли вы управитесь с двумя тысячами верблюдов, – продолжал ласково Михаил Дмитриевич, понизив голос, – как вы управились с ролью садовника в монастыре Святой Варвары.

Зардевшись от этой любезной шутки, Узелков пожалел лишь о том, что Михаил Дмитриевич не потрепал его за ухо.

– Поручик, вы были садовником в монастыре? – спросил с удивлением граф Беркутов.

– Не совсем так и притом случайно…

– Нет-нет, допроси его на привале… Вам предстоит впереди адская скука, допроси, как он, засмотревшись на княжну Гурьеву, отпилил себе палец. Интересно. До свидания, трубите сбор!

Протрубили сбор. Заняв площадь в несколько квадратных верст, караван выступил в путь поистине тяжелый и трудный.

Природа наградила закаспийскую степь печатью гнета и уныния. Переход от песчаных дюн к солончакам и равнинам из раскаленной глины нисколько не веселит взор европейца. Вся флора степи состоит из убогих кустиков соледревника и тамариска и двух-трех видов ползучек, которыми брезгает и неприхотливый аппетит барана.

При движении летом большого каравана степь предъявляет путникам все свои худшие стороны: духоту, зной и тучи раскаленной пыли. В этой туче можно двигаться только по три версты в час, слушать при этом неумолчный рев верблюдов, звон медных погремушек, окрики, приказания и проклятия озверелых лоучей. Изредка появляются миражи в виде караванов и воды, воды…

Караван графа Беркутова подобрался к ночлегу только в полночь. Бивак разбили с расчетом на возможность ночного нападения. Наконец обратились и к чаю.

– Расскажите, Яков Лаврентьевич, как это вы попали в монастырские садовники? – спросил своего помощника граф Беркутов.

– Видите ли, граф, это было в дни моей молодости, то есть прошлым летом, когда я гостил у дальнего своего родственника, князя Гурьева.

– Вы родственник Артамона Никитича? – скорее воскликнул, нежели спросил граф Беркутов.

– Дальний…

– И знаете княжну Ирину?

Узелков не успел ответить, как в охране послышались одиночные выстрелы. Горнист и барабанщик моментально выросли возле графа, но начальник колонны хорошо помнил наказ командующего не поднимать тревоги без крайней надобности. Притом же она скоро и выяснилась: пикет отвечал одинокому бесшабашному всаднику, подскакавшему к каравану, чтобы пустить в него пулю и скрыться под покровом ночи.

Проверив пикеты, граф Беркутов и Узелков возвратились к своей палатке, где на этот раз никто уже не помешал им окончить прерванную беседу.

– Так вы знали княжну Ирину?

– Знал, граф, и сотворил себе из нее кумира.

– По ее красоте или по ее душевным свойствам?

– Я помню, граф, ее любимый тезис: человек есть несовершенство всех совершенств, знаете? Вот в моем понятии она олицетворяет совершенство всех лучших сторон русской женщины. Взгляните только ей в глаза и проникните в эту бездну ее зрачков…

– Да вы не влюблены ли в нее?

– Она недосягаемый для меня идеал.

– Как и для меня! А впрочем, что я говорю! Но, боже, как здесь душно… и тесно в груди. Право, нам не грешно выпить в честь русской женщины. Кныш, подай белоголовку, да не скупись и прибавь другую…

Усталый караван дремал. Бодрствовали одни часовые да шакалы, приближавшиеся с отвратительным воем к биваку в надежде покормиться отсталым верблюдом. В палатке начальника колонны горел всю ночь огонь, точно господа офицеры и не располагали двинуться ранним утром в дорогу.

Но чуть оно забрезжило, горнисты протрубили подъем, и караван, вновь окутанный тучей непроницаемой пыли, двинулся туда, в дальнее Теке, в страну вольных сынов закаспийской степи.

XXXIII

За караваном зорко следили. Он не успел перейти Узбой – это спорное русло древнего Яксарта – как гонцы из Теке уже подкрадывались к нему, осматривали и неслись обратно к сардару.

«Когда придут русские из-за моря, – говорило переходившее из рода в род Теке предание, – они поставят своих начальников, людей без всякого понятия об аломанах, и дадут каждому человеку свой номер, а всю воду спрячут под замок…» Храня это предание, торговля с Россией не пользовалась в Теке почетом, и только обмен ковра на хороший клинок или лисьих шкур на серебряные ножны не считался делом презренным.

Софи-хан, посмеиваясь в душе над предрассудками, не брезговал скупать мерлушки и отправлять их скрытыми путями на продажу в Россию. Бывалые люди говорили ему, что хотя в России и есть овцы, но они дают только по одному ягненку в пять лет. Сношения с русскими купцами он вел потаенно и от народа, и от своей строптивой жены.

Но все-таки главной доходной статьей Софи-хана была вода, делавшая его господином значительной части оазиса. Впрочем, главный кариз был собственностью его жены, доставшийся ей от покойного Нур-Верды-хана. Кариз представлял собою ряд колодцев, соединенных на уровне подпочвенной воды тоннелем с покатостью для стока. Идя от предгорья, кариз вскрывался на луговой равнине, где и дарил людям хлеб и жизнь. Вероятно, и этот кариз был выведен при помощи каторжного труда, к которому сунниты так хорошо приспособляли пленных шиитов.

В голове кариза, у самого предгорья, возвышалась кала Софи-хана, напоминавшая своей толстой оградой крепостцу, в которой он нередко и отсиживался от своих недругов. Недругов же у него было много, так как некоторые неприятные люди думают, что в Коране нет разрешения брать деньги за воду. Кроме того, не в обычае Теке содержать гаремы, а у него было несколько жен и, разумеется, не из текинок. Девушки Теке, обращаясь с ручными мельницами или с приготовлением войлока, не годились для услаждения избалованного сластолюбца. По преимуществу он добывал «соловьев и розы» за деньги из Хорасана и Бухары; прежде бывали у него и казачки с Урала, но они слишком много плакали и не доставляли никакой утехи. Особенно же он дорожил красотой дочерей Армении, попадавших случайно в гаремы Ирана.

Все эти слабости были таковы, что и при громадном влиянии старшей жены – строгой ханум Софи-хан не попал в четверовластие. Впрочем, по одному уже своему богатству, он обязан был примкнуть к общей народной обороне. Русские упорно надвигались от Каспия, а отшатнуться в такую годину бедствия от сородичей значило бы испытать презрение настолько черное, что его не обелила бы вода всех каризов Теке. Даже в гареме он не нашел бы отрады!

Притом же он отлично понимал силу и значение своей строгой жены. Если она решилась выйти за него замуж после смерти Нур-Верды-хана, то, разумеется, не для того, чтобы дрожать над мешками персидских туманов. Теке почитало ее и за обширный ум, и за преданность народу. В народных советах ей принадлежало последнее слово. Занимаясь политикой, она нисколько не огорчалась гаремом мужа.

– Старый дурак – и больше ничего! – говорила она в присутствии седобородых мужей. – Он начал слушать соловьиное пение, когда слух потерял.

В последнее время она воспретила мужу вход на женскую половину. Ссора их возникла по чисто стратегическим вопросам. Он убеждал сородичей напасть на русских только у стен Геок-Тепе, а она требовала гнать их немедленно, в пески, на голодную смерть. Кстати же и время было подходящее: из Красноводска шли вести о движении необыкновенно большого каравана с хлебом.

– Тебе не ханом быть, – укоряла она мужа, – а торговать каракульками, тебе не мультук держать в руках, а косу персидской девчонки! Собака!

В свою очередь и Софи-хан побранивал жену, но только иносказательно, обиняками.

– Десять женщин, – говорил он, – составляют только одну курицу, а если бы у курицы был ум, то она не стала бы клевать сор.

Однако она заметила, что такие глупости могут говорить только таджики своим рабыням, но еще ни один текинец, слава богу, ничего подобного не говорил своей жене.

Ссора эта повлекла к большим последствиям. Но прежде нужно сказать, что Софи-хан принужден был, несмотря на свою скупость, объявить всему Теке, что потрудившийся над стенами Геок-Тепе может идти на отдых к его каризу как на свою землю и получать от него бесплатно воду, хлеб и баранину. Теке так и поступали. Одна половина работала возле Голубого Холма, а другая отдыхала в это время на землях богатого сородича.

Ханум упросила даже четверовластие поставить на время пушку в ее кале и знамя с пятью вышитыми пальцами и стихами из Корана. Заряды поступили также под ее охрану.

Обиженная отказом мужа напасть на русский караван и не желая остаться при названии курицы, клюющей сор, она решилась на чрезвычайную меру: сама зарядила пушку – и выстрелила! По этому выстрелу теке должны были схватиться за оружие. Передовые бойцы не замедлили явиться к кале, и сконфуженному Софи-хану пришлось держать ответ перед ними.

– Еще большой опасности нет, – говорил он собравшимся батырям, – но мы нуждаемся в военном совете.

– Нужно напасть на русский караван, – пояснила его мысль стоявшая тут же ханум.

– Только женщина может говорить такие неразумные вещи, – возразил Софи-хан. – У нас для войны есть сардар, а ты что такое? Ты женщина! Уйди отсюда!

Одной из приятнейших сторон степной жизни можно считать передачу новостей. Уловив хорошенький хабар, счастливец схватывает коня и мчится в ближайший аул с несомненным правом на почетное внимание и обильное угощение. Здесь каждый старается завлечь гонца в свою кибитку и выставить ему турсук с кумысом или большой ломоть вяленой конины. Пока он повествует и угощается, в ауле уже готовы новые скакуны – и новые счастливцы разносят хабар повсюду, где есть внимательные уши.

Весть о выстреле из крепостцы Софи-хана разнеслась по оазису с изумительной быстротой и подняла аулы со всем их скарбом. Они подтянулись к каризу, как заранее намеченному сборному пункту. Вскоре оазис обратился в пустыню, зато по всей длине кариза вырос огромный табор. Теке спешили бросить родные горы и степи.

Прибыло и четверовластие.

Тыкма-сардар очень пожурил Софи-хана за неурочный выстрел, поднявший народ ранее намеченного часа, но ханум заявила, что ее джигиты принесли весть о появлении белых рубах на вершинах Копетдага.

– А долго ли спуститься с гор в долину и захватить врасплох не вооруженную еще крепость?

Оставалось открыть военный совет и сделать вид, что все дела идут по дороге, указанной Аллахом. Ханум потребовала и себе место в совете, куда она и привела гонца, только что прискакавшего со стороны моря. Четверовластие тщетно попробовало вытеснить из своего круга женщину, но она была настойчивого характера.

– Туркменская земля никогда не видела у себя такого большого каравана, какой выступил из Шагадама и идет в Теке, – докладывал совету гонец, гордившийся, очевидно, сознанием всей важности своих сведений. – Ему недостает не только воды, но и воздуха…

– Много ли при караване сербазов? – спросил Эвез-Дурды-хан.

– Сербазов невозможно пересчитать! Они идут в такой пыли, что даже верблюды беспрерывно чихают.

– А как они держат мультуки – при себе или во вьюках? – продолжал допрос Ораз-Мамет-хан.

– Большие мултуки они несут на плечах, а маленькие за поясом.

– Есть ли при караване джанарал? – поставил и от себя вопрос Хазрет-Кули-хан.

– Джанарал есть, только не настоящий, потому что он едет верхом, а не в ящике.

– А тыр-тыр идут впереди или по бокам каравана? – заключил допрос Мурад-хан.

Относительно тыр-тыр гонец ничего не мог объяснить.

– Нагнали же они на тебя страху! Ты дрожишь как новорожденный теленок, – заметила ханум своему джигиту, не оправдавшему ее плана. – Пойди, мой сын, умойся холодной водой, от нее человек делается храбрее.

– Ханум, я не трус. Взгляни, где мои уши. Я оставил правое в Хиве, а левое в Персии, оба отрублены в аломанах.

– Вижу, что ты несчастный, тебя и на верблюде собака укусит.

Гонец выступил с новым оправданием.

– Сын мой! – прикрикнула тогда ханум. – Не поднимай ногу, когда куют лошадь, и помни, что так поступают одни ишаки.

Второй гонец был счастливее своего товарища. Он подтвердил, что караван идет небывалый и с такой поспешностью, что верблюдов, у которых стерлись пятки, бросают в степи как раздавленных лягушек. Вьюки павших верблюдов сербазы перекладывают на запасных и идут вперед, не останавливаясь ни на одну минуту. За ними бегут стаи шакалов.

– Сколько сербазов? – спросил Эвез-Мурад-хан.

– Сербазов хотя и много, но они очень маленького роста, – докладывал расторопный гонец. – Они не выше годовалого жеребенка и при этом боятся ходить по земле голыми ногами; все они в толстых сапогах.

– Сын мой, – отнеслась поощрительно к гонцу ханум. – Я вижу, что ум вырос у тебя раньше седого волоса, продолжай!

– Умеют ли они стрелять? – спросил кто-то из четверовластия.

– Русские стреляют неправильно, так как глаза у них голубые, а голубыми глазами далеко ли увидишь!

– Сын мой, если у тебя есть дитя, которое нуждается в молоке, возьми лучшую козу из моего стада. – Так наградила ханум умного вестника. – Вот человек, который не оставлял своих ушей ни в Хиве, ни в Персии, его нужно слушать. Неужели, сардар, ты предпочтешь совет моего мужа, сумевшего отрастить такое брюхо на каракульках, моему предложению напасть на русский караван?

– Ханум, это дело большой важности, – заметил Тыкма-сардар, нуждавшийся в дружбе богатого Софи-хана. – Я готов напасть на русский караван, но вы, ханум, знаете, что разорение людей идет от их несогласия. Какое же бывает согласие между мужчинами, когда возле них сидит женщина?

Ханум, сдавшись на этот довод, оставила заседание совета и приказала одному из почтительно ожидавших ее джигитов подвести ей любимого коня. Ей подвели аргамака под богатым чепраком с наборной уздечкой и стременами, убранными яшмой. Годы не мешали ей очутиться на седле с легкостью молодого наездника. Становище, куда она отправилась с целью оживить дух народа, приветствовало ее знаками глубокого уважения.

Но вот прибыл еще один гонец, и ханум предпочла возвратиться в заседание четверовластия.

– По всем приметам каравану приходится плохо, – докладывал он совету. – Третьи сутки верблюды его не поены, и хотя им дают время побродить по степи, но корма нет. Саксаул весь истребили прежние караваны, теперь отпускают каждому верблюду только по нескольку пригоршней муки. Караван охраняют исправно. На ночь высылают шагов за сто от него в разные стороны сербазов, которые копают себе маленькие ямки и ложатся в них, как жаворонки в гнезда.

– Сыкрет! – вымолвил по-русски сардар, знавший и этот порядок, и это слово.

– Да-да, сыкрет! – подтвердило все четверовластие.

– Время от времени вокруг каравана ездят казаки, – продолжал гонец, – и смотрят, не бежит ли в степь лоуч с верблюдами.

– Патруль! – объяснил по-русски сардар.

– Да-да, патруль! – повторил весь совет.

– Сын мой, – круто поставила ханум интересовавший ее вопрос, – если пятьсот доброконных джигитов нападут ночью на русский караван, будет ли успех?

Сардар решился наконец заметить, что война с неверными – дело мужчин, а не женщин и что напрасно некоторые думают испугать русского сербаза ножницами, которыми стригут баранов. Почувствовав обиду, ханум раздергала свою косу, и метнув неприветливо зрачками, замолкла. Она замолчала потому только, что признавала сардара за истинно военного человека, который не торговал, как ее муж, мерлушками и не держал гарема.

– Успеха можно ожидать, если нападение поведет сам сардар и притом ночью, когда аломаны удаются лучше, нежели днем, – пояснил опытный в аломанах гонец.

– А как нужно нападать? – спросил сардар с легкой насмешкой, как спрашивает профессор неуча.

– Прежде всего нужно броситься к верблюдам и закричать «гайт!», – отвечал наивно джигит, желавший показать себя человеком не без военных познаний. – Верблюды подумают, что им пора в дорогу и всполошатся. Тогда нужно крикнуть лоучам, чтобы они бежали в степь. Они убегут! Им в караване достается больше толчков, чем лепешек. А когда верблюды всполошатся и лоучи разбегутся, то произойдет такая суматоха, что сербазы сами пойдут под ножи.

Сардар недоверчиво покачал головой.

– Легко сказать, – заметил он, – броситься, закричать и перерезать всех сербазов. А как их перережешь, когда они выставляют и сыкрет и патрули?

Впрочем, и ханум усомнилась в возможности такой простой расправы.

Гонец оставил совещание.

– Я возьму джигитов и отправлюсь по дороге к Кизил-Арвату, – объявил сардар, который все еще колебался, повести ли ему партизанскую войну или сосредоточиться вокруг Голубого Холма. – Если я буду предвидеть успех, то пришлю сюда гонца за людьми, а тем временем вы готовьте оружие.

– Да, нельзя предпринять такое большое дело с завязанными глазами, – единогласно подтвердило и четверовластие. – Мы слушали одних молодых людей, а у них что на уме? Они всегда забывают, что маленькие черные пауки опаснее больших черепах.

Выразив согласие с мудрым решением сардара, ханум распорядилась наполнить его саквы лучшим вяленым мясом и колобками на хорошем курдючном сале. Остальные сборы были недолги. Начальство над войском сардар передал своему сыну Ах-Верды, с тем чтобы он повиновался приказанием четверовластия и заботился о скорейшем окончании стен у Голубого Холма. Летучий отряд был весь одвуконь и состоял под начальством Мумына из людей, растерявших уши в Хиве и Персии.

Вскоре с напутственными возгласами «Аллах акбар!» он выступил иноходью по дороге к Кизил-Арвату, к которому уже приближался со стороны Шагадама караван графа Беркутова.

XXXIV

Много уже верблюжатины досталось в добычу шакалам, но караван не замедлил ни одного шага, упорно двигаясь по направлению к оазису. Изредка, правда, господа офицеры позволяли себе маленькие вольности и уходили дальше, чем следует, но в таких случаях за ними ревностно следил вахмистр Кныш. Песенникам, по его словам, было неспособно разевать рот в туче пыли, поэтому он высылал их вперед как бы для развлечения, а в сущности, для прикрытия господ офицеров.

Без этой маленькой хитрости граф Беркутов и поручик Узелков попали бы в цепкие руки Мумына и его товарищей.

Двое суток сардар следил за караваном и, только убедившись в невозможности внести в него внезапную смуту, начал ласкать себя мыслью захватить в плен хотя бы начальников, рисковавших оставлять свой отряд. Однажды на пересеченной барханами местности арканы джигитов были уже наготове, как внезапно грянула песня:

Где ты, где ты, дорогая!
С кем ты, с кем ты, золотая!
Аль не помнишь, как клялася,
Как клялася – распиналась?..

Невинная и даже глупенькая сама по себе песенка решила многое: сардар отбросил дальнейшую мысль о нападении на караван и повернул коня обратно в Теке.

Он возвратился вовремя.

Не получая от него в течение пяти суток никаких известий, нетерпеливая ханум заявляла желание вызвать охотников и идти к нему на выручку. Разумеется, охотникам ничто не помешало бы напасть на караван… но четверовластие воспротивилось своеволию женщины и даже поговаривало о ее аресте. Печальные последствия могли выйти из этой необдуманной меры. Народ помнил, что Хазрет-Кули-хан и Мурад-хан были простыми джигитами у покойного мужа ханум, Нур-Верды-хана, поэтому в народной среде мог легко возникнуть опасный для Теке раскол.

Возвратившись из неудавшегося предприятия, сардар тотчас же приказал отбросить всякую мысль об отдельных нападениях на войска гяуров и сосредоточить все силы Теке у стен Голубого Холма.

Почти одновременно с его возвращением у кариза появился известный уже в Теке Якуб-бай. По его словам, он побывал в Чекишляре, чтобы узнать все секретные намерения русского сардара, и бежал оттуда, причем за ним была послана большая погоня. И действительно, его бешмет был изорван, а его физиономия была помята. Но он спас свою жизнь, зная, что она нужна всему текинскому народу. Правда, он потерял в стычке с погоней двух лошадей и седло, в котором были зашиты пятьсот персидских туманов, но что за дело? Теке знает цену хорошей услуги.