И хомяков поизвести.
На стенку в одиночку лезешь,
На шалость всякую готов
Тут даже сам себя повесишь,
Связав верёвку из штанов.
Как только вышел ты на волю,
Репейник можешь сделать пнём,
И речь репейнику дозволить;
Речь для репейника в жильё
Оборотить, вселить в глаголы.
И ухо с глазом в унисон
Со ртом войдут, а все проколы
Забудутся, как детский сон.
В ушкó горбатому верблюду
Пролезть возможно, если он
Имеет горба два, а люду
Богатому в Эдем – пардон.
P. S. Нам не дано предугадать,
Чем слово наше отзовётся.
Циклоп безглазым может стать,
Коль слова Одиссей коснётся.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Из всех щелей в армянских варварских землях
лезет – прёт! – наших лучших лучников, пращников
ослепившее напоследок хлопчато-белёсое семя,
набившееся под сёдла, за ворот, зá щеку…
И только я один, похоже, знаю наверное:
снег – это та же евксинская сцифомедуза,
испарённая солнцем аврелия обыкновенная…
Ни один ещё грека не убежал её заливного укуса;
ни один водевиль не ограничился водными упражнениями…
Значит, скоро – Та’лласса, корабли, итаки, иолки.
Восхождение к морю займёт по соседству с Плутархом не менее
девяноста локтей прошитой бумаги на чьей-нибудь полке,
обладатель которой отрастит себе длинные ногти,
будет грызть заусенцы, лысеть поминутно, пить только зелёный
чай, спиртовый настой на ежовнике, «Балтику-тройку»…
и ещё креплёный мускат; отречётся однажды от рифм,
а затем и вовсе обратится к свободно текущей прозе, иногда называя её
верлибром и растворяя в ней гранулы памяти; уедет по найму, разделит с
чужим народом язык, следом и веру, но с годами начнёт прислушиваться по
ночам к неторопливому течению, постукивающему изнутри перстом, точно
сельский табиб – в районе запястий и головных полюсов, – различать в
этом потоке как бы тирольский глас муэдзина, шум высокородных ручьёв,
запах прибитой из ведра пыли по вечерам над туземной частью родного
города и ещё – аромат мускусной мечети, если дождь…
И наконец,
возвращаясь (ведь это теперь не кажется столь невозможным), преодолев
бескрайнюю степь, будет плакать при виде арыков и солончаков,
или этих трижды
три нами проклятых гор, но других, притворившихся облачной
нерастаявшей массой, обозримой отовсюду, особенно там,
где цветущий оазис
уже близок (вот-вот…), он сойдёт без вещей и отправится (ишь ты!)
налегке – это будет не наш, это будет его, это будет его – Анабасис.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Анабасисы
Любой поход иль пешая прогулка, в которых воины или просто люди
движутся из низменности в гористость, с морского берега вглубь суши —
это и есть пресловутый Анабасис.
Но изначально было всё конкретней и чище (чисто конкретно).
Было то, что называется «откуда есть пошла(о)».
Представим себе Понтийское море.
То Понт Аксинский, а то и Понт Эвксинский.
Не стоит только путать этот эллинский Понт/эллинские Понты
с русскими и в целом российскими понтами.
Ведь в наших обычных понтах совсем нет кишечнополостных беспозвоночных.
Хотя (да кто же это знает!) Горгона, возможно, и имела позвонки.
Впрочем, это меня занесло на повороте. Так сказать, отвлёкся.
Итак, грек давний Ксенофонт оставил потомкам извечную проблему:
теперь биться над ней и биться веками, так и не решив.
То ль Ксенофонт сам принял участие в походе и описал весь его путь
от α до ω,
а то ли сумел замаскироваться и выдать собственный поход
за пересказ ещё более раннего сочинения некоего Фемистогена.
Великий же Плутарх Ксенофонта и его подлог разоблачил:
свой Анабасис Ксенофонт приписал другому лишь для того,
чтобы, посмотрев на событие «со стороны», якобы соблюсти объективность.
Эпичное, но не этичное то было событие в античной истории.
Несколько тысяч бравых греческих наёмников пошли в услужение
персидскому царевичу-мятежнику.
Но что-то пошло не так. Они потерпели поражение на поле боя
в самом центре громадной Персидской империи.
Надо было выбираться из капкана.
Потрёпанными возвращались пешком. Лошади передохли.
Люди тоже дохли пачками.
Остатки шли, шли, шли и шли.
На обратном переходе потеряли ещё треть живой силы.
Не зря говорят, что небоевые потери в армии в определённых условиях
могут оказаться больше, чем боевые.
Остатки сладки, поэтому добрались до моря:
и до Понта Аксинского, а то Понта Эвксинского
(признаемся ближе к концу повествования,
что это один и тот же водный объект).
…Но, кроме Ксенофонтова, был ещё и Анабасис Александра!
Того, кто звался Македонский.
О нём успел нам Арриан поведать.
Громил Александр персов и всех прочих, кто помельче.
Одним махом семерых побивахом.
И тоже шлялся с низменных… вернее, с низменности до высот высоких,
а потом обратно, но не так, чтобы совсем обратно
(остановился в Вавилоне, в центре своей империи,
и оставался там до самой своей смерти).
…И был в конце концов Анабасис бравого солдата Швейка,
О чём всем нам по секрету рассказал чех Гашек Ярослав.
Но нам милее Анабасис с икрой, водкой и пивком.
Тот… впрочем, не тот, а другой, то есть тот,
где есть Одиссей и жители Итаки.
Где вся Одиссея и Илиада прочитана (до дыр) и заучена (наизусть).
Хотя было бы достаточно и просто Иолка, лежащего в глубине Пагассийского залива, а не во глубине сибирских руд.
Ох уж эти белые кролики в центре серьёзного повествования!
Но и они тоже нужны, ибо специально для них в верлибрах
дежурят лекари-табибы.
…А самое главное, что объединяло все Анабасисы,
оставлено на конец произведения.
Общим у всех было то, что воины,
выжившие после всех этих походов (и греки, и Швейк)
в конце своей жизни, уже находясь на пенсии,
пили пиво и слушали/вспоминали парижского муэдзина.
Все, как один, пили и вспоминали.
…Напиться, забыться, покачаться на волнах памяти,
чтобы поутру проснуться свежим и здоровым.