О, Природа, ты вакуум-Тартар,
Где нет воздуха, мрак где в стандарте.
Все титаны внутри тебя
Каждый день начинают с фальстарта,
С воем в медные двери долбя
И в детей своих матом лепя.
Этот Тартар – под царством Аида.
Кто попался, о том панихиду
Можно спеть. Помолившись, забыть,
Пусть там Боги живые, их много.
И все вместе есть я – эпилога
Нет во мне, как и нету пролога.
Больно всем. И титанам не меньше.
Больше! Боги они из древнейших.
И они, повторюсь, – это я.
Бездна мрака – как тень некролога.
Сон иль явь? День иль ночь? Безнадёга.
Боль лицо моё делает строгим.
Замолчать, перегнивши змеёй?
Запаяться ли в колбе со спиртом
(Вдруг получше там, чем под землёй)?
В декаданс ли пуститься по треку,
Что Серебряным прозван был веком?
…Иль над миром встать новой зарёй?
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Мой слог, мой голос, воспалённый
язык – последний мой причал!
Родных наречий отлучённый,
внимаю собственным речам.
Тот свет, который населён был
мной, словно шорохом – сквозняк, —
так будто выпавшая пломба,
теперь отделен от меня.
И боль, что медная кольчуга,
уже не давит сердце мне,
обвивши тело, словно чудо,
разлитое по всей земле.
И чем ты дальше, тем разменней
твои стихийные черты…
Но застрахована от тленья
душа, и в той же мере – ты.
…………………………………….
А нить, что связывала прежде
мой сон с пучком твоей зари,
теперь на чьей-нибудь одежде,
как волос в лампочке, горит.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Я перед зеркалом оратор:
рука – вперёд к грядущим снам.
Я Ленин, я и литератор —
внимаю собственным речам.
Язык мой мне не враг заклятый.
Язык в обоих смыслах слов.
Не вырвет супостат мохнатый
язык из двух рядов зубов.
Какая речь! Какие перья!
Осанка какова! Носок!
Да не носок, что перед дверью,
а на лице, как и роток.
А что за голос! Просто диво!
Я речь толкаю – я рублю!
Вдруг море вздуется бурливо,
чтоб поклониться королю.
О чём бишь я? Да я люблю же!
Не самого себя – тебя!
Ты зорька алая на суше,
я в море прыгнул, затупя.
Она молила и просила,
подстраховаться мне пришлось,
ведь ты меня всегда гасила,
я и пошёл слегка вразнос.
………………………………….
Ты уличила. Героиня!
я повинился, ты – душа!
Бессмертна всякая Богиня,
но мне не надо шалаша.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Tet-a-tet. Из «Сюиты для голоса и слуха»
Женщина спит, ей положено спать.
Мы на доске расставляем фигуры.
Чай адмиральский, коньяк и сигары.
Женщина спит, ей положено спать.
В каждом из нас жил точильщик ножей.
Мы не любили его, и отныне
мы влюблены в эти штучки резные.
Мы влюблены, мы не точим ножей.
Мы истребили все до одного
дни. Мы от альфы прошли до омеги.
Женщина сквозь непрозрачные веки
Ждёт одного из нас. Ждёт одного.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Терпение
Женщина то ли молчит, то ли спит.
Ей так положено, ей там и место.
И феминизма дурным манифестам
Выдан Востоком не будет кредит.
Шахматы – Индия, позже – Иран.
Позже – арабы. Всё это Восток.
Женщина знает её уголок,
Если к супругу явился дружбан.
В шахматы если играют они
Где-то вне дома в пространстве чужом,
Тоже сидеть на диване тишком
Женщине следует, как ни крути.
Ждать своего мужика-игрока
И обсуждателя дел мировых —
То же, что мешкать у рифов морских
С верой в погоду как в дар шутника.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Город в пустыне
Я распознал тебя: однажды
торговым рядом
ты стрекотал, как язва, нажит,
как сум, припрятан
в невытрясаемых пожитках,
узлах и тарах
восточной женщины… Скажи-ка:
а ведь недаром
вагон бубнил мне, что подстрочник:
ночь, Кызылкумы… —
о том, как пучит позвоночник
в пути твой кумыс.
Ты подстерёг меня, чтоб, выйдя
со сна в твой облак,
я сверил, как степной Овидий,
с пустыней область
парного дня, земных потужий
конечный логос:
там, в вышних волостях, где лужи
берут в свой locus
гусиным смазанный, как пристань,
стручковый перец, —
уже ощипанный, расхристан
археоптерикс.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Город-красавец
Наверно, город Учкудуком
такой зовётся.
Там нету римских акведуков —
есть три колодца.
И Кызылкумы – Учкудука
верный признак.
Забыть попробуй песню, ну-ка,
про город-призрак.
Про град, который средь пустыни
возник в Союзе
Про град-красавец, что стал витриной
и данью музе.
Про город сказок, пустых иллюзий,
советских мифов.
Про град сегодняшних аллюзий
и Сизифов.
Возникший город удивил
саму природу.
Я, как Овидий, граду мил
и в непогоду.
А что на самом деле город
представляет?
Ураном с золотом поборот.
Умирает.
С генетикой бороться
сил не хватит.
Пока уран как солнце,
всё прокатит.
…И тут выходит вся в узлах
звезда востока:
к свободной женщине в песках
судьба жестока.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
В конце концов, у нас ведь есть
часть завтрашнего дня.
Рассвет, помноженный на тень
колен и интервалов.
И тишина, и глубина
и птичья мельтешня
на антресолях, чай, нават
и миндаля навалом.
В конце концов, мы из пыльцы
египетских камен
меж рам оконных – новый сорт
сообразим варенья;
сольём вино ослиных пасх,
ром греческих календ.
Глядишь, к полудню будет нам
ещё одно время.
В конце концов, и я не здесь,
и ты ложишься в дрейф,
и кровь по-новому звучать
воспитывает мышцу.
Но до четвёртых петухов
у луковиц дерев
я книгу рощ твоих ношу,
как ртуть, подмышкой.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Есть всё у нас. Мы даже
четверть суток припасли,
Колени чтоб не знали
ни пустот, ни интервалов.
А, время сжав, границы сдвинув,
мы приобрели
рассвет с обедом и
убережемся от авралов.
А почему? Пыльца мы,
а не пыль царей времён
столь древних, что в тумане факт:
кто ж изобрёл календы?
То ль римляне, то ль греки.
То ли Кубой вознесён
ром в небеса, но, может быть,
не ром совсем, а бренди.
В день первый месяца любого
ты ко мне идёшь:
к своей священной роще
без окон и крон – с корнями!
Под мышкой градусник – тебе,
однако не соврёшь:
круг новый в дрейфе, мы
не дрейфим пред страстями.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Всей правды ни ты не узнаешь, ни даже
я, которому в бок —
двузубые вилы злосчастья. Не дай же
Бог
услышать, как лопается сердце
в каретке – вниз-вверх – седока,
когда измышляет последнее средство
крутящаяся башка.
Воздушный путь – он, что память, наструган
соломкой: живи, не живи —
как миленький примешь на грудь верхнерусской
и глупости, и нелюбви;
и кран оседлаешь на фоне экрана,
чтоб воздух сна искрошить;
и камень выпьешь в сто три карата;
и прежде чем жить-не жить,
решишь арихметрию башни, разъятой
на смысл, как какой-нибудь Босх,
и звук, как какой-нибудь Янышев: дай-то
Бог.
Ведь пчёлы не пахнут ни йодом, ни фтором.
И смерть тут уже ни при чём.
А мыло с названием «Свет», которому
обмылок тьмы причинён.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Привык я к бессвязным, но честным тирадам.
Что случилось сейчас?
Нет истин теперь за красивым фасадом.
Атас.
Вся правда и истины в небе крýжат,
а ты лишь верти головой.
Злосчастья однажды счастью послужат:
Ты верь, всё снова впервой.
Впервые на грудь и впервые обратно.
Успеть кислорода б вдохнуть,
иначе опять алгоритм заурядный
взалкает под сердце пырнуть.
И выкинуть всякое можно коленце
в таком состояньи мозгов:
на кран заберёшься собрать квинэссенций,
алмазных наешься кусков.
Потом разрешишь теорему Ферма
(решённую, впрочем, давно),
в культурные влезешь рукой закрома,
где смыслам и звукам темно.
На запах и вкус, значит, можно их взять.
Но запаха тоже нет.
Так что, умереть теперь и не встать?
…Намылишься – рай и свет.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Элегия три
Мы встретились спустя девятнадцать лет, и позволь, я скажу,
о чём ты думала, глядя на меня.
Что нищета пожизненна, как группа крови.
Что давай, как в юности, заменим любое слово на «потебня».
Что после Фриды не надо брить лобок, ни выщипывать брови.
Что хочется выдернуть из-под самодовольной задницы
крашеный стул.
Что никто не гений, раз этот продул.
…Мы шли мимо торговцев ичигами и кавушами,
абрикосами и кремниями, мячами и мечами…
Не помню, кто шёл впереди – но вдруг, спустя девятнадцать лет,
это проявилось во сне.
Зачем? – стал думать: кто ты была и кто я?
Мы что-то покупали – шли к Петру Муслимовичу.
Я вёл тебя с ним как моим божеством знакомить.
А выяснилось: все эти годы он тебя помнил.
И помнил всё, что говорил нам тогда.
Много лишнего нам говорил, тебе говорил.
Откровенного, непостижимого говорил.
Ты не должна была это слышать, и приходить не должна была —
со мной, к нему.
Поэтому память ранена, всё ещё ранена, да.
Воспарить мешает, предначертанному – стать.
И вот я дал ему слово, что ты всё забыла – как только ушла.
Что тебя попросту не было, я сам почти в это верю…
Я снял с него груз: простить – значит забыть,
сколь воды ни глубоки.
Простите оба, Пётр Муслимович и ты.
Будьте счастливы, как память богомола, счастливы и легки.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Новое прозрение
Богачкой смотря на мой оскал, не видишь
души бриллиант моей. Тебя испугал мой нервный тик
и жалких рубищ карнавал. Но как насытишь
свою страсть к лингвистике?
Как влезешь в филологический цветник?
Всё это сумеешь сделать без меня? Или снова обидишь?
Как бы снова не получился банальный пшик.
Я помню наши походы по пряным и сочным восточным рынкам.
А, впрочем, это были не рынки, а базары,
но тоже пряные и сочные: восточные.
И на ум мне вдруг явилось откровение познакомить тебя с моим учителем по филологии,
Который знал, чем отличается меч от мяча,
Который знал, что этимологически они так же связаны
друг с другом, как кит и кот.
И я вас познакомил.
И потерял и учителя, и тебя: ты ушла от меня к нему
и дистанцировалась,
А учителю стало стыдно, и он прервал со мной общение.
И выяснилось вдруг при случайной встрече, что все эти годы
ты обо мне помнила.
Но помнила только потому, что с моим учителем
вы быстро разбежались в разные стороны.
Моё дыханье спёрло: не знаю, от радости,
от прозрения или от подозрения.
И на приветливы твои слова, я вдруг остановился и смолчал.
И стал раздумывать, к чему же ты о Фриде выясняла,
Узрев вдруг бриллиант моей души.
Зачем вдруг так упорно пыталась узнать,
где она живёт и точный адрес.
Ужели хочешь ты меня у Фриды увести иль Фриду у меня?
Я стал осознавать трагическую вероятность.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Кодир
у входа в рай лежал один
не потревоженный веками
обыкновенный серый камень
известный именем кодир
а под него текла луна
но гасла не достигнув черни
сосредоточенной у дна
в подземном нежилом теченье
сюда являлся на покой
тот кто увидел море в капле
но в ужасе тушил огонь
узнав черты в недвижном камне
потом до солнечной возни
по профильной оплывшей кроме
формировался сон глазниц
и фосфором горели брови
и я в сопровожденье двух подруг
здесь мяту с ежевикой губами рвал
и местный дух
в носу пощипывал аджикой
а ночью всполохом золы
я будоражил сон кодира
и пара трещин до зари
себе лица не находила
он был казался невесом
что смутный воздух под подолом
бесполый и недвижный сон
к утру оказывался полым
проснувшись как из-под воды
я различал в изгибах тени
в буграх и впадинах следы
внутриутробного растенья
а через год пришел другой
и обхватив его руками
качнул но отозвался камень
консервной жестяной трухой
ВЛАДИМИР БУЕВ
Камень и я
способным камень был к тому
чтоб отделять от плевел зёрна
всё делал в жизни по уму —
не дуб какой-нибудь позорный.
луну ночами обнимал
а днями флиртовал он с солнцем.
годами так баланс держал
ничуть не чувствуя эмоций
здесь путнику хотелось спать
сон разума рождал чудовищ
так местный дух хотел прогнать
людей подальше от сокровищ
к «кодиру» я явился сам
в сопровождении эскорта
(чтоб было радостно глазам
подруг я нанял для комфорта).
их было множество со мной
о двух скажу (чтоб без пощёчин)
иных на случай страховой
я в тайне сохраню до ночи
когда сокрыла ночь «кодир»
то разбрелись мои подруги
виновен сам – заснул батыр
ночные их спугнули звуки
кого же будоражил я
во сне своём рукой хватая?
конечно камень вопия:
«Подол твой каменный, родная!»
какой-то непонятный пол
то ль полый то ль совсем без пола
вокруг зола иль я так зол
…на утро пробудился голым
мошенницы раздев меня
и обобрав до самой нитки
то ль тленье дали от огня
а то ль растления в избытке
а если через год придёт
кто чувствует в себе уменье
то не растленье, а растенье
он вместо камня здесь найдёт
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Ушёл в осень.
Уехал в зиму.
Уплыл в весну.
Улетел в лето.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Отбыл во времена года.
Отбыл в разное время года.
В одно из этих времён.
И во все.
Не одновременно,
Но последовательно.
Не от мира сего.
Не раздвоился.
Даже не растроился.
Расчетверился.
Так бывает: четверостишие становится
верлибром-пятнадцатистишием.
Игра, вышедшая за рамки.
Или, напротив, этих рамок
придерживающаяся.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Куркульдук
«Пинь-пинь-пинь» – выскочило из теста.
Ну и ну! Неужели сверчок?
«Кок-э-додл-ду!» – некто с насеста.
Пес из будки: «Кандай-ва-качон?»
И увидел я в небе: протяжно —
кра-ка-тук – пуповина луны
разменяла мой многоэтажный
сад на буквы, которые – хны.
Распрямляется хижина шаром,
раздувается, точно халиф.
– Всё так плохо? – молчу-вопрошаю.
– Всё – не – плохо. Ступай на залив.
Там вода голубым рафинадом —
Точно лесенка в сторону дня.
Там любое мгновенье, как атом,
неделимо и не от меня.
Принеси мне с залива ракушек.
Я ракушками лоб уберу
и чердак; будет лучше, но хуже
будет, если я снова совру —
про родимый кишлак и про речку,
где ягненок, ты помнишь, тонул…
Твою почву не вылечить речью;
ну, попробовать разве одну…
Так давай, не молчи: что ты? как ты?.. —
И тотчас же, как в летнем чаду,
мой ответ застрочили цикады.
Некто им отвечал: «Кур-куль-ду-у-к!»
ВЛАДИМИР БУЕВ
«Возврат к природе»
Тесто скисло, домашняя живность
учинила в округе галдёж.
Мне ночная близка креативность:
если пуп на луне, не уснёшь.
Ночью многое мне недоступно:
то ли краска из листьев сухих,
то ли «хоть бы» подчёркнуто крупно.
…Пусть лавсония впишется в стих.
То ли твёрдый орех, то ли нынче
позаимствовал мультик идей.
То ль советские сказки попрытче
о халифах и тыще ночей.
Возвратиться скорее к природе
(триста лет уж прошло – колесо)
по парижской изменчивой моде
призывал в тот период Руссо.
Даже дыры подвержены моде.
Дух мейнстрима пришёл и в кишлак.
Потому (вы сейчас упадёте)
всей скотине устроил очаг
я в гостиной, на кухне и в спальне.
В дом я даже цикад притащил.
Все задумки мои интегральны:
я удвоить скопленье решил.
Что такое, родная, ты против?
Я не слышу: цикады строчат.
Моя милая, я не юродив,
я природы адепт и фанат.
* * *
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Терменвокс
Не касаясь пальцами ни струны,
ни гусиной кожицы обечаек,
я хотел дотронуться до спины;
подбородком в ложечку у плеча
твоего уткнуться, как верный альт,
как имбирь от чистых твоих волос,
что разбил меж нами такой версаль,
до какого слух ещё не дорос.
Он объемлет воздух. Я вижу в нём
пострижные мхи, регулярный сад
со своими улочками, огнём, —
вдоль фасадов выложенным, как сай,
что бежит – откудова и куда?..
Но равно известен Автор письмен,
поелику всякая трын-вода
совпадает с руслом Его времён.
Этот Сад, воздушный наш лабиринт
нам с тобой не мыслимо не пройти
с двух сторон, как некий четвёртый рим,
как глухой, но чуемый ориентир.
Где-то посередке его – слова,
что уже тверды, словно твой грильяж;
разогретая к ужину мастава;
и грядущий – лучший – ребёнок наш;
и последний день, и последний сон;
и земля сквозь дерево или сквозь
полотно легчайшее, стенки сот;
и спаявший звуки тончайший воск…
Этот Сад, этот воздух зовут потом.
Никогда сейчас – крестной мукою.
Он однажды нам исполняет то,
что потом мы помним как
МУЗЫКУ.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Серпент или балалайка?
Между нами разбит такой Версаль,
что желанье одно – поскорей туда.
Не катался прежде в такую даль —
в Кремль московский хаживал иногда.
В Петербурге был – пару раз сходил
в Эрмитаж. По разу – во все дворцы
в тех местах, что когда-то соединил
Пётр с Россией («окон» был дефицит).
Не касаясь пальцами тонких струн,
не прижав к губам костяной мундштук,
я играл, однако, как тот шалун,
кто у молодцов отбивал подруг.
В райских кущах нет места трын-траве,
водосток, если есть, не зовётся «сай»,
потому и в любой земной строфе
мне мелодию рая подавай.
Наиграй в Третьем Риме, чтоб иной
Рим Четвёртый не снился в страшном сне,
чтобы я и в Версаль вошёл такой,
где бы слух мой усилился вдвойне.
Да плевать на Версаль, на Третий Рим,
перед носом коль ужин (мастава),
и дитя (не скоро грядущий мейстрим),