Стихотворения (1884 г.)

«По синим волнам океана»

 
Из гроба твой стих нам гремит,
Поэт, опочивший так рано.
Воздушный корабль твой летит
«По синим волнам океана».
 
 
Всегда твоя песня жива,
И сладки, как звуки органа,
Твои золотые слова:
«По синим волнам океана».
 
 
И музыку кто-то творит
Для песни певца-великана,
И музыка та говорит:
«По синим волнам океана».
 
 
И, вызвав обдуманных нот
Аккорды из струн фортепьяно,
Садится она и поет:
«По синим волнам океана»,
 
 
И глаз ее светлых эмаль,
Мне кажется, дымку тумана
Пронзая, кидается вдаль –
«По синим волнам океана»,
 
 
И, думами, думами полн,
Дрожу я, как в миг урагана
Бросаемый бурею челн
«По синим волнам океана».
 
 
И вместе с певицей тогда
Я рад бы без цели и плана
Умчаться бог знает куда
«По синим волнам океана»
 

1857

Над рекой

 
Долго, по целым часам над широкой рекою
В думах сижу я и взоры на влаге покою,
Взгляд на реку представляет мне жизни теченье…
(Вы уж меня извините на старом сравненье:
Пусть и не ново оно, да лишь было б не дурно!)
Вот на реке – примечайте – то тихо, то бурно,
Чаще ж – ни то, ни другое, а так себе, хлябью
Ходит поверхность воды или морщится рябью.
Вот челноки, челноки, много лодочек разных,
Много гребцов, и пловцов, и рабочих, и праздных;
Ялики, боты плывут, и красивы и крепки,
Утлые идут ладьи, и скорлупки, и щепки.
Эти плавучие зданья нарядны, то принцы!
Прочие ж – мелочь, так – грязный народ, разночинцы.
Те по теченью плывут, обгоняя друг друга,
Этот же – против теченья, – ну, этому туго!
Крепче греби! – Вот сам бог ему силы прибавил, –
Ветер попутный подул, так он парус поставил,
Ладно! Режь воду да парус держи осторожно, –
Чуть что не так – и как раз опрокинуться можно, –
Лодке убогой под ветром погибнуть нетрудно. –
Вот выплывает большое, тяжелое судно,
Парус огромный, пузатый, с широкой каймою,
Шумно вода и сопит и храпит под кормою,
Под носом – пена, движение важное, – барин!
Даже и ветру не хочет сказать «благодарен».
Лодочка сзади привязана; панская ласка
Тащит вперед ее, плыть и легко… да привязка!
Я не желал бы такою быть лодкой – спасибо!
Лучше уж буду я биться, как на суше рыба,
Лучше в боренье с волной протащу свою долю
Сам по себе, полагаясь на божию волю! –
Вот, развалясь, величаясь своими правами,
Едет широкая барыня-барка с дровами,
С топливом славным; как север зимою повеет –
Многих она удовольствует, многих согреет,
Щедрая барыня! – Есть и в салонах такие,
Как поглядишь да послушаешь сплетни людские. –
Это же что? – Тут уж в быль перешла небылица:
Глядь! По волнам водяная летит колесница;
Словно пылит она, так от ней брызги крутятся,
Тряско стучит и гремит, и колеса вертятся.
Экой корабль! С середины глядит самоваром:
Искры летят из трубы между дымом и паром;
Пышет огнем, попирая послушную воду;
Пена вокруг, а на палубе – эко народу!
Мыслю, любуясь таким огневым организмом:
Этот вельможа устроен с большим механизмом,
Против теченья идет, как там ветер ни дует;
В тишь он далёко вокруг себя зыбь разволнует,
Так что кругом закачаются лодки и челны, –
И не хотел бы попасть я в подобные волны, –
Слабый челнок мой другие пусть волны встречает,
Только волны от вельможи боюсь – укачает. –
Мысленно я между тем над рекою гадаю:
Меж челноками один я за свой принимаю;
Вот – мой челнок, потихоньку, на веслах, на мале,
К берегу держит, от злых пароходов подале;
Вслед за иным не дойдет до величья он в мире,
Ну да он сам по себе, а иной – на буксире;
Песни поет мой гребец – не на славу, не звонко,
Было бы только лишь в меру его голосенка;
Жребий безвестный и бедность его не печалит,
Вот он еще поплывёт, поплывет – и причалит
К берегу – стой! Вот лесок, огородец, полянка!
Вот и дымок, огонек и на отдых – землянка!
 

1857

Маша

 
Кто там в поле ходит, звездочкой мелькая?
Лишь одна на свете девушка такая!
Машу крепко любит целое селенье,
Маша – сердцу радость, Маша – загляденье.
Да и как на Машу не смотреть с любовью?
Огненные глазки с соболиной бровью,
Длинный, длинный в косу заплетенный волос;
Спеть ли надо песню? – Чудо что за голос!
В лес пойдет голубка брать грибов иль ягод –
Лес угрюмый станет веселее на год,
Ветерок шалит с ней, всё ей в складки дует,
Рвет платочек с шеи, в плечико целует,
И лесные пташки ближе к ней садятся,
Для других – пугливы, Маши не боятся;
Тучка в божьем небе плакать соберется,
А на Машу взглянет, да и улыбнется.
Вот идет уж с поля Маша, да с обновой:
Мил-хорош веночек нежный, васильковый
На ее головке; хороша обновка,
Хороша и Маша – чудная головка!
Как венок умела свить она искусно!
Только, видно, милой отчего-то грустно, –
Так ходить уныло Маша не привыкла, –
Глазки прослезились, голова поникла.
 
 
Молодец удалый, чье кольцо на ручке –
У красы-девицы, с месяц уж в отлучке,
Ждет Василья Маша, ждет здесь дорогая,
А уж там явилась у него другая;
Под вечер однажды, тая в неге вешней,
В садике зеленом сидя под черешней
И целуя Насте выпуклые плечи,
Говорил изменник клятвенные речи,
И ее он к сердцу прижимал украдкой,
Нежно называя лапушкой, касаткой, –
И никто бы тайны этой не нарушил,
Только речь Василья ветерок подслушал,
Те слова и вздохи на лету хватая
И чрез сад зеленый к лесу пролетая.
Ветерок, ту тайну взяв себе на крылья,
Заиграл, запрыгал и, собрав усилья,
Превратился в вихорь, засвистал, помчался,
В темный лес ударил – темный закачался.
Зашумел, нагнулся, словно в тяжкой думе, –
Весточка измены разносилась в шуме.
На одной из веток птичка отдыхала
В том лесу дремучем, – птичка всё узнала;
С ветки потрясенной, опасаясь бури,
Птичка полетела быстро по лазури
И взвилась тревожно неба к выси дивной
С грустным щебетаньем, с трелью заунывной.
Слышалось: «Вот люди! вот их постоянство!»
Ну да кто там слышал? – Воздух да пространство!
Нет, не утаится ветреное дело, –
В небе в это время облако летело –
Облако узнало… Ну да тайна ляжет
Всё же тут в могилу, облако не скажет,
Облако ведь немо; тут конец угрозы.
Да, тут нету речи, да найдутся слезы, –
Грудь земли иссохшей слезы те увлажат
И о темном деле внятно ей расскажут.
Облако надулось гневом благородным,
Стало черной тучей и дождем холодным
Землю напоило, – и уж тайна бродит
В черноземе поля, и потом выходит
Из земли наружу свежими цветками,
И, во ржи синея, смотрит васильками, –
И веночек Маши нежный, васильковый
Голову сдавил ей думою свинцовой;
Маша убралась лишь этими цветами –
Залилась бедняжка горькими слезами.
 

1857

Ваня и няня
(Детская побасенка)

 
«Говорят: война! война! –
Резвый мальчик Ваня
Лепетал. – Да где ж она?
Расскажи-ка, няня!»
 
 
«Там – далёко. Подрастешь –
После растолкуют».
– «Нет, теперь скажи, – за что ж?
Как же там воюют?»
 
 
«Ну сойдутся, станут в ряд
Посредине луга,
Да из пушки и палят,
Да и бьют друг друга.
 
 
Дым-то так валит тогда,
Что ни зги не видно».
– «Так они дерутся?» – «Да».
– «Да ведь драться стыдно?
 
 
Мне сказал папаша сам:
Заниматься этим
Только пьяным мужикам,
А не умным детям!
 
 
Помнишь – как-то с Мишей я
За игрушку спорил,
Он давай толкать меня,
Да и раззадорил.
 
 
Я прибил его. Вот на!
Победили наши!
«Это что у вас? Война? –
Слышим крик папаши. –
 
 
Розгу!» – С Мишей тут у нас
Было слез довольно,
Нас папаша в этот раз
Высек очень больно.
 
 
Стыдно драться, говорит,
Ссорятся лишь злые.
Ишь! И маленьким-то стыд!
А ведь там – большие.
 
 
Сам я видел сколько раз, –
Мимо шли солдаты.
У! Большущие! Я глаз
Не спускал, – все хваты!
 
 
Шапки медные с хвостом!
Ружей много, много!
Барабаны – тром-том-том!
Вся гремит дорога.
 
 
Тром-том-том! – И весь горит
От восторга Ваня,
Но, подумав, говорит: –
А ведь верно, няня,
 
 
На войну шло столько их,
Где палят из пушки, –
Верно, вышла и у них
Ссора за игрушки!»
 

1857

В лесу

 
Тебя приветствую я снова,
Маститый старец – темный лес,
Стоящий мрачно и сурово
Под синим куполом небес.
 
 
Меж тем как дни текли за днями,
Ты в грудь земли, на коей стал,
Глубоко врезался корнями
И их широко разметал.
 
 
Твои стволы как исполины,
Поправ пятой постелю мхов,
Стоят, послав свои вершины
На поиск бурных облаков.
 
 
Деревья сблизились как братья
И простирают всё сильней
Друг к другу мощные объятья
Своих раскинутых ветвей.
 
 
Я вижу дубы, сосны, ели,
Там – зев дупла, там – мох седой,
Коры растрескавшейся щели,
И пни, и кочки под ногой.
 
 
При ветре здесь витийством шума
Я упоен, а в тишине
Как величаво смотрит дума
С деревьев этих в душу мне!
 
 
И в час, как солнце близ заката
И меркнет день, душа моя
Здесь дивным таинством объята
И новым чувством бытия, –
 
 
И, с миром бренным, миром пыльным
Как бы навек разделена,
В союзе с миром замогильным
Здесь богу молится она, –
 
 
И лес является мне храмом,
Шум листьев – гимном торжества,
Смолистый запах – фимиамом,
А сумрак – тайной божества.
 
 
Спускает ночь свою завесу –
И мне мерещится тот век,
Как был родным родному лесу
Перворожденный человек.
 
 
Мне грезится тот возраст мира,
Как смертный мирно почивал,
Не заходила в лес секира,
Над ним огонь не пировал.
 
 
И где тот мир и та беспечность?
Вот мир с секирой и огнем,
Заботы, труд, могила, вечность…
Откуда мы? Куда идем?.
 
 
Лесная тень из отдаленья
Идет, ко мне наклонена,
Как будто слово разуменья
Мне хочет высказать она, –
 
 
И пробираюсь я украдкой,
Как будто встретиться боюсь
С великой жизненной разгадкой,
К которой мыслями стремлюсь;
 
 
Древесных листьев сонный лепет
Робею выслушать вполне,
Боюсь понять… невольный трепет
Вдруг проникает в сердце мне.
 
 
Бурлит игра воображенья,
И, как в магическом кругу,
Здесь духа тьмы и все виденья,
Сдается, вызвать я могу, –
 
 
И страшно мне, как сыну праха,
Ужасно мне под этой тьмой,
Но как-то рад я чувству страха
И мне приятен ужас мой.
 

1857

Он

Посвящено тем, которые его помнят и чтят его память

 

 
Я помню: был старик – высокий, худощавый,
Лик бледный, свод чела разумно-величавый,
Весь лысый, на висках седых волос клочки,
Глаза под зонтиком и темные очки.
Правительственный сан! Огромные заботы!
Согбен под колесом полезной всем работы,
Угодничества чужд, он был во весь свой век
Советный муж везде и всюду – человек,
Всегда доступен всем для нужд, и просьб, и жалоб,
Выслушивает всех, очки поднимет на лоб,
И видится, как мысль бьет в виде двух лучей
Из синих, наискось приподнятых очей;
Иного ободрит улыбкою привета,
Другому, ждущему на свой вопрос ответа,
На иностранный лад слова произнося,
Спокойно говорит: «Нет, патушка, нелься».
Народным голосом и милостью престольной
Увенчанный старик, под шляпой треугольной,
В шинели серенькой, надетой в рукава,
В прогулке утренней протащится сперва –
И возвращается в свой кабинет рабочий,
Где труд его кипит с утра до поздней ночи.
Угодно ль заглянуть вам в этот кабинет?
Здесь нету роскоши, удобств излишних нет,
Всё дышит простотой студентской кельи скромной:
Здесь к спинке кресел сам хозяин экономный,
Чтоб слабых глаз его свет лишний не терзал,
Большой картонный лист бечевкой привязал;
Тут – груды книг, бумаг, а тут запас дешевых
Неслиндовских сигар и трубок тростниковых,
Линейки, циркули; а дальше – на полу –
Различных свертков ряд, уставленный в углу:
Там планы, чертежи, таблицы, счеты, сметы;
Здесь – письменный прибор. Вот все почти предметы!
И посреди всего – он сам, едва живой,
Он – пара тощих ног с могучей головой!
Крест-накрест две руки, двух метких глаз оглядка
Да тонко сжатых губ изогнутая складка –
Вот всё! – Но он тут – вождь, он тут душа всего,
А там орудия и армия его:
Вокруг него кишат и движутся, как тени,
Директоры, главы различных отделений,
Вице-начальники, светила разных мест,
Навыйные кресты и сотни лент и звезд;
Те в деле уж под ним, а те на изготовке,
Те перьями скрипят и пишут по диктовке,
А он, по комнате печатая свой шаг,
Проходит, не смотря на бренный склад бумаг,
С сигарою в зубах, в исканье целей важных,
Дум нечернильных полн и мыслей небумажных.
Вдруг: «Болен, – говорят, – подагрой поражен», –
И подчиненный мир в унынье погружен,
Собрались поутру в приемной, – словно ропот
Смятенных волн морских – вопросы, говор, шепот:
«Что? – Как? – Не лучше ли? – Недосланных ночей
Последствие! – Упрям! Не слушает врачей.
Он всем необходим; сам царь его так ценит!
Что, если он… того… ну кто его заменит?»
 

Между 1845 и 1857

На новый 1857-й

 
Полночь бьет. – Готово!
Старый год – домой!
Что-то скажет новый
Пятьдесят седьмой?
 
 
Не судите строго, –
Старый год – наш друг
Сделал хоть немного,
Да нельзя же вдруг.
 
 
Мы и то уважим,
Что он был не дик,
И спасибо скажем, –
Добрый был старик.
 
 
Не был он взволнован
Лютою войной.
В нем был коронован
Царь земли родной.
 
 
С многих лиц унылость
Давняя сошла,
Царственная милость
Падших подняла.
 
 
Кое-что сказалось
С разных уголков,
Много завязалось
Новых узелков.
 
 
В ход пошли вопросы,
А ответы им,
Кривы или косы, –
Мы их распрямим.
 
 
Добрых действий семя
Сеет добрый царь;
Кипятится время,
Что дремало встарь.
 
 
Год как пронесется –
В год-то втиснут век.
Так вперед и рвется,
Лезет человек.
 
 
Кто, измят дорогой,
На минутку стал,
Да вздремнул немного –
Глядь! – уж и отстал.
 
 
Ну – и будь в последних,
Коль догнать не хват, –
Только уж передних
Не тяни назад!
 
 
Не вводи в свет знанья
С темной стороны
Духа отрицанья,
Духа сатаны.
 
 
Человек хлопочет,
Чтоб разлился свет, –
Недоимки хочет
Сгладить прошлых лет.
 
 
Ну – и слава богу!
Нам не надо тьмы,
Тщетно бьют тревогу
Задние умы.
 
 
«Как всё стало гласно! –
Говорят они. –
Это ведь опасно –
Боже сохрани!
 
 
Тех, что мысль колышут,
Надо бы связать.
Пишут, пишут, пишут…
А зачем писать?
 
 
Стало всё научно,
К свету рвется тварь,
Мы ж благополучно
Шли на ощупь встарь.
 
 
Тьма и впредь спасла бы
Нас от разных бед.
Мы же зреньем слабы, –
Нам и вреден свет».  –
 
 
Но друзья ль тут Руси
С гласностью в борьбе?
Нет – ведь это гуси
На уме себе!
 
 
В маске патриотов
Мраколюбцы тут
Из своих расчетов
Голос подают.
 
 
Недруг просвещенья
Вопреки добру
Жаждет воспрещенья
Слову и перу;
 
 
В умственном движенье,
В правде честных слов –
«Тайное броженье»
Видеть он готов.
 
 
Где нечисто дело,
Там противен свет,
Страшно всё, что смело
Говорит поэт.
 
 
Там, где руки емки
В гуще барыша,
Норовит в потемки
Темная душа,
 
 
Жмется, лицемерит,
Вопиет к богам…
Только Русь не верит
Этим господам.
 
 
Время полюбило
Правду наголо.
Правде ж дай, чтоб было –
Всё вокруг светло!
 
 
Действуй, правду множа!
Будь хоть чином мал,
Да умом вельможа,
Сердцем генерал!
 
 
Бедствий чрезвычайных
Не сули нам, гусь!
Нет здесь ковов тайных, –
Не стращай же Русь!
 
 
Русь идет не труся
К свету через мглу.
Видно, голос гуся –
Не указ орлу.
 
 
Русь и в ус не дует,
Полная надежд,
Что восторжествует
Над судом невежд, –
 
 
Что венок лавровый
В стычке с этой тьмой
Принесет ей новый
Пятьдесят седьмой, –
 
 
И не одолеют
Чуждых стран мечи
Царства, где светлеют
Истины лучи, –
 
 
И разумной славы
Проблеснет заря
Нам из-под державы
Светлого царя.
 

Декабрь 1856 или январь 1857

Н. Ф. Щербине

 
Была пора – сияли храмы,
Под небо шли ряды колонн,
Благоухали фимиамы,
Венчался славой Парфенон, –
И всё, что в мире мысль проникла,
Что ум питало, сердце жгло,
В златом отечестве Перикла
На почве греческой цвело;
И быт богов, и быт народа
Встречались там один в другом,
И человечилась природа,
Обожествленная кругом.
Прошли века – умолк оракул,
Богов низринул человек –
И над могилой их оплакал
Свою свободу новый грек.
 
 
Ничто судеб не сдержит хода,
Но не погибла жизнь народа,
Который столько рьяных сил
В стремленьях духа проявил;
Под охранительною сенью
Сплетенных славою венков
Та жизнь широкою ступенью
Осталась в лестнице веков,
Осталась в мраморе, в обломках,
В скрижалях, в буквах вековых
И отразилась на потомках
В изящных образах своих…
 
 
И там, где льются наши слезы
О падших греческих богах,
Цветут аттические розы
Порой на северных снегах, –
И жизнью той, поэт-художник,
В тебе усилен сердца бой,
И вещей Пифии треножник
Огнем обхвачен под тобой.
 

27 января 1857

Вход воспрещается

Посвящено И. К. Гебгардту

 
«Вход воспрещается» – как часто надпись эту
Встречаешь на вратах, где хочешь ты войти,
Где входят многие, тебе ж, посмотришь, нету
Свободного пути!
 
 
Там – кабинет чудес, там – редкостей палата!
Хотел бы посмотреть! Туда навезено
Диковин множество и мрамора, и злата, –
Пойдешь – воспрещено!
 
 
Там, смотришь, голова! Прекрасной мысли, знанья
Ты пробуешь ввести в нее отрадный свет –
Напрасно! Тут на лбу, как на фронтоне зданья,
Отметка: «Впуска нет».
 
 
А там – храм счастия, кругом толпы народа,
Иные входят внутрь, ты хочешь проскользнуть,
Но стража грозная, стоящая у входа,
Твой заграждает путь.
 
 
Ты просишь, кланяясь учтиво и покорно,
Ногою шаркая, подошвою скользя:
«Позвольте!» – А тебе настойчиво, упорно
Ответствуют: «Нельзя».
 
 
Нельзя! – И мне был дан ответ того же рода.
Нельзя! – И, сближены нам общею судьбой,
О Гебгардт, помнишь ли, тогда в волнах народа
Мы встретились с тобой?
 
 
«Да почему ж нельзя? Проходят же другие!» –
Спросили мы тогда, а нам гремел ответ:
«Проходят, может быть, да это – не такие, –
Для вас тут места нет.
 
 
Вы – без протекции. Вы что? Народ небесный!
Ни знатных, ни больших рука вам не далась.
Вот если было бы хоть барыни известной
Ходатайство об вас!
 
 
Просили бы о вас пригожие сестрицы,
Колдунья-бабушка иль полновесный брат!
А то вы налегке летите, словно птицы, –
Назад, дружки, назад!»
 
 
«Что делать? Отойдем! Нам не добиться счастья, –
Мы грустно молвили, – златой его венец
Нам, верно, не к лицу. Поищем же участья
У ангельских сердец!»
 
 
Идем. Вот женщина: открытая улыбка,
Открытое лицо, открытый, милый взгляд!
Знать, сердце таково ж… Приблизились – ошибка!
И тут ступай назад!
 
 
«Вход воспрещается», задернута завеса,
Дверь сердца заперта, несчастный не войдет,
А между тем туда ж какой-нибудь повеса
Торжественно идет.
 
 
Полвека ты дрожал и ползал перед милой,
Колени перетер, чтоб заслужить венец,
Молчал, дышать не смел, и вот – с последней силой
Собрался наконец.
 
 
«Позвольте, – говоришь, – воздайте мне за службу!
Мой близок юбилей». – «Не требуй! Не проси! –
Ответят. – Нет любви, а вот – примите дружбу!»
– «Как? Дружбу? – Нет, merci!
 
 
Не надо, – скажешь ты, – на этот счет безбедно
И так я жить могу в прохладной тишине,
Холодных блюд не ем, боюсь простуды, – вредно
Мороженое мне».
 
 
Дивишься иногда, как в самый миг рожденья
Нам был дозволен вход на этот белый свет
И как не прогремел нам голос отверженья,
Что нам тут места нет.
 
 
Один еще открыт нам путь – и нас уважат,
Я знаю, как придет святая череда.
«Не воспрещается, – нам у кладбища скажут, –
 
 
Пожалуйте сюда!»
 
 
На дрогах нас везут, широкую дорогу
Мы видим наконец и едем без труда.
Вот тут и ляжем мы, близ церкви, слава богу!..
Но нет – и тут беда!
 
 
И мертвым нам кричат: «Куда вы? Тут ограда;
Здесь место мертвецам большим отведено,
Вам дальше есть места четвертого разряда,
А тут – воспрещено!»
 

Февраль 1857

Зачем

Посвящено Антонине Христиановне Лавровой

 

 
Мне ваш совет невыразимо дорог, –
И хоть тяжел он сердцу моему,
Но должен я, скрепясь, без отговорок
Его принять и следовать ему,
 
 
Согласен я: чтоб тщетно не терзаться,
Спокойно жить, бесплодно не страдать –
Не надобно прекрасным увлекаться,
Когда нельзя прекрасным обладать.
 
 
Зачем смотреть с восторженной любовью
На лилию чужого цветника,
Где от нее не суждено судьбою
Мне оторвать ни одного цветка?
 
 
И для чего пленяться мне картиной,
Когда она – чужая, не моя,
Иль трепетать от песни соловьиной,
Где я поймать не в силах соловья?
 
 
Зачем зарей я любоваться стану,
Когда она сияет надо мной, –
И знаю я, что снизу не достану
Ее лучей завистливой рукой?
 
 
Зачем мечтам напрасным предаваться?
Не лучше ли рассудку место дать?
О, да! к чему прекрасным увлекаться,
Когда – увы! – нельзя им обладать?
 

1857 (?)

Мысль

 
Лампадным огнем своим жизнь возбуждая,
Сгоняя с земли всеобъемлющий мрак,
Пошла было по свету мысль молодая –
 
 
Глядь! – сверху нависнул уж старый кулак.
Кулак, соблюдая свой грозный обычай,
«Куда ты, – кричит, – не со мной ли в борьбу?
Ты знаешь, я этой страны городничий?
Негодная, прочь! А не то – пришибу,
Я сильный крушитель, всех дел я вершитель,
Зачем ты с огнем? Отвечай! Сокрушу!
Идешь поджигать?.. Но – всемирный тушитель –
Я с этим огнем и тебя потушу».
– «Помилуй! – ответствует мысль молодая. –
К чему мне поджогами смертных мутить?
Где правишь ты делом, в потемках блуждая, –
Я только хотела тебе посветить.
Подумай – могу ль я бороться с тобою?
Ты плотно так свернут, а я, между тем
Как ты сотворен к зуболомному бою,
Воздушна, эфирна, бесплотна совсем.
С живым огоньком обтекаю я землю,
И мною нередко утешен бедняк.
Порой – виновата – я падших подъемлю,
Которых не ты ль опрокинул, кулак?
Порою сама я теряю дорогу
И в дичь углубляюсь на тысячи верст,
Но мне к отысканью пути на подмогу
Не выправлен твой указательный перст.
Одетая в слово, в приличные звуки,
Я – мирное чадо искусства, науки,
Я – признак единственный лучших людей,
Я – божьего храма святая молитва.
Одна мне на свете дозволена битва
Со встречными мыслями в царстве идей.
И что же? – Где в стычке кулак с кулаками,
Там кровь человечья струится реками,
Где ж мысль за священную к правде любовь
Разумно с противницей-мыслию бьется, –
Из ран наносимых там истина льется –
Один из чистейших небесных даров.
 

1858

Запретный плод

 
Люди – дети, право, дети.
Что ни делайте, всегда
Им всего милей на свете
Вкус запретного плода.
Человек – всегда ребенок,
Говоришь ему: «Не тронь!» –
Из хранительных пеленок
Всё он тянется в огонь.
Иногда с ним просто мука:
«Дай мне! Дай!» – «Нельзя. Тут бука».
– «Цацу дай!» – «Нельзя никак».
Рвется, плачет он. Досада!
«На, бесенок! На!» – «Не надо».
– «Да ведь ты просил?» – «Я – так…»
 

1858