Пущенные по миру

* * *

В этот день Фёдор познакомился со старшим братом невесты, Егором Мартуниным. Однако в разговор вступал с ним не столь охотно, так как тот ему не нравился своим несколько высокомерным и ухарским видом, что особенно проявлялось, когда пробовал навязать совсем не нужный для гостя разговор:

– Ну как ваша деревня живёт-может?

– Да как и ваша, – ответил Фёдор.

Егор удивлённо качнул головой, криво усмехнулся и как-то заносчиво откинул голову назад.

– Ясненько, – с гордым видом протянул он. – Своё большое хозяйство имеется?

– Немного пока, – ответил несколько скованно будущий зять, – а там увидим, что делать дальше.

– А что так? Надо определить чёткую линию, вот как у меня (Катя знает), всё наперёд расписано, как дальше вести дело: умножать или что-то другое затевать!

– Ой, лучше оставь свою линию для себя, Егорка, не всем быть такими, как ты, – недовольно бросила сестра.

– А что, разве моё дело плохое?

– Я это не говорю, да не все охотники до него…

– Федь, а ты ежели серьёзно надумал – не тяни! Мой совет: бери сеструху, баба она добрая, и вообще, в беде не оставит…

От этих прямых слов будущего родственника Фёдор сконфузился, покраснел; он был близок к нервному срыву, так как не любил, когда ему указывали, как и что нужно делать. Однако Екатерина, как бы упреждая назревающую ссору, хладнокровно обронила:

– В какое ты меня положение ставишь, Егорка, совсем с ума спятил! Лучше иди себе с богом, – и указала ему на дверь.

– Я тебя не ставлю, сама знаешь – засиделась, значит, того… пора.

Но тут вошла Мария Григорьевна, услышала окончание их разговора и шутливо стала из горницы выталкивать в спину назойливого Егора, при этом мягко его поругивая, хотя в душе, казалось, немало гордилась своим проворным и деятельным сыном.

А Фёдор с закравшейся грустью про себя подумал, что брат невесты и одет пофасонистей, чем он, и в горнице, где сидел он на венском стуле, обстановка намного приличней, чем у него дома. И втайне побаивался, что Екатерина за него не согласится выйти замуж. Конечно, он не брал во внимание слова Егора, который готов хоть сейчас отдать сестру за него, чем ненароком внушал к себе недоверие. Ведь он знал, что другие сородичи, знакомясь с будущими зятьями, стараются понять их сущность, как бы с заглядом в будущее: чем будут полезны им, в состоянии ли они обеспечить дочь или сестру всем необходимым для счастливой жизни? А Егор хотя и поинтересовался что он, Фёдор, делает, но лишь с одной целью – себя расхвалить, и при этом старался не только его принизить, но, даже не считаясь с мнением сестры, был готов хоть сейчас отдать её – бери, и уходите с богом – и этим самым выказывал по отношению к ней полное неуважение.

Когда брат вышел с матерью, Екатерина, успокаивая гостя, спокойно заговорила:

– Не серчай на него, Федя, вообще-то Егорка добрый, а сейчас решил немного повоображатъ, это с ним случается.

– Да я уже не сержусь, пустяк, Катя. Вот сам думаю с боязнью: с охотой ли пойдёшь за меня? – и вновь его лицо покраснело, и его способность к искренности и совестливости пришлась ей по душе.

– Не буду скрывать: пойду, Федя, – вздохнула Екатерина и про себя подумала: с охотой ли она согласилась, не принуждает ли себя оттого лишь, что выпал последний шанс выйти замуж? И если даже так, тогда нечего думать. Конечно, Егорка от удовольствия будет потирать руки, что наконец отдал сестру, а за кого – не столь важно. Может, по нынешним временам не стоит осуждать брата, что не чает вытолкнуть её из родной избы? Однако когда давала жениху согласие, в своих словах она не находила фальши. А то, что вздохнула тяжело, так просто ей не верилось: неужели она скоро выйдет замуж, расстанется с матерью и с прежней их уединённой жизнью. Да, скоро это может произойти, и от сознания чего она неожиданно взгрустнула. А Фёдор услышал её вздох и втайне думал, что он, наверно, ей не мил, а согласие она дала ему как бы подневольно, под давлением тех обстоятельств, которые навязывал ей брат. Но тут же она снова дружелюбно улыбнулась Фёдору, и они, забыв про разговор с Егором, снова повели беседу, в основном о своих привязанностях и хозяйственных делах…

Глава 6

Ровно через неделю Екатерина была засватана. К тому заветному дню Фёдор приобрёл коня. Телега к нему стояла без дела в заду двора с тех самых пор, когда был ещё жив отец, который в голодный год продал лошадь и на вырученные деньги приносил хлеб и гостинцы…

Фёдор внимательно осмотрел телегу, подладил упряжь, смазал дёгтем колёса. Конь попался молодой, сноровистый, и не мудрено, что Фёдор к нему не сразу нашёл подход. Хотя всегда с любым животным любил разговаривать ласково…

Сначала он сомневался, правильно ли он поступит, если поедет к невесте на телеге, или лучше отправиться в Кухтинку пешком? Его колебание объяснялось обычным стеснением, которое владело им всегда в щекотливых ситуациях. Как-то у него появился новый пиджак, выменянный на зерно у одной старушки. Фёдор несколько раз надевал его и снимал, боясь показаться в нём на молодёжных гуляниях. В пиджаке он, конечно, не пошёл, надел свой привычный, хлопчатобумажный. Вот и сейчас поехать на телеге он не решился – побоялся предстать перед Катей большим хвастуном. В то же время всё его существо переполняло радостное чувство от великого желания укрепить в невесте веру, что отныне он теперь не безлошадный, что не зря она согласилась за него замуж, он станет для неё в жизни надёжной опорой. И действительно, обладание лошадью прибавило Фёдору веры в свои силы – отныне он полноправный хозяин и теперь его дела быстрее пойдут в гору.

Ефросинья смотрела в окно избы и видела, как сын крутился возле телеги, ставил коня, а потом опять уводил в сенник, где отвёл ему угол. Она качала в досаде головой и даже махнула ему рукой, дескать, что же ты сынок, теряешься, нешто мы хуже других? А когда увидела, как Фёдор, наколебавшись, запрягал коня в телегу, вышла на двор и заговорила:

– Вот и хорошо, Федя, давно бы так. Зачем шагать пешком к чёрту на кулички? Поезжай, поезжай.

Фёдор опять-таки из-за смущения не ответил матери, аккуратно положил на телегу пару охапок сенца в дорогу – пока он будет гостить у невесты, а Кобчик – так звали коня – мог бы на обратную дорогу как надо подкрепиться.

Он выехал со двора. Мать с гордостью в душе провожала сына до самой дороги, украдкой поглядывая на соседний двор Тимолиных: смотрит ли Дарья, как сын сейчас отправится в дорогу на своей телеге. Соседка, бывало, любопытничала, но на этот раз её что-то было не видно…

* * *

И вот настало долгожданное сватанье, накануне выпал глубокий снег; день выдался солнечный, морозный; скрипели деревья и плавно, словно задумчиво, раскачивались; всё кругом лучезарно искрилось. Радостно и тревожно было на душе у Фёдора: радостно, что погода стояла как на заказ и что скоро произойдёт важное для него событие, и тревожно, что решил круто изменить всю свою жизнь. И тут же ворохнулась отчаянная мысль: а что, если к его приезду невеста передумает? Но тут же успокоился, поскольку Катя казалась серьёзной девушкой, не склонной к легкомысленным поступкам. И вот в Кухтинку на санях, взятых на этот день у Ивана Макарова, но запряжённых своим конём Кобчиком, поехал с матерью и тёткой Паней к невесте и так волновался, что чем ближе к деревне, тем сильней и упружей билось сердце.

Дорогих гостей встретили с жёнами братья Екатерины. Егор ходил гоголем: хромовые сапоги в гармошку, широкие брюки свешивались через голенища, черный пиджак, внакидку овчинный полушубок своей работы. Пока Егор встречал гостей посреди двора и провожал гостей к избе о чём-то шумно и весело гомоня вместе с приезжими, Епифан вместе с женой, невесткой и матерью стоял на крыльце старой избы. Гости взошли по ступенькам, хозяева немного посторонились, и тут, на крыльце все постояли, потолкались, с удовольствием перекинулись с дорогими гостями шутками-прибаутками. Только Фёдору церемония сватанья показалась излишне канительной. Особенно он морщился, когда тётка Паня вела положенный в таких случаях церемониальный торг насчёт того, с какой целью они к ним пожаловали.

– А сюда ли вы завернули, не промахнулись ли? – бедово спрашивала Софья, сияя серо-золотистыми глазами.

– Ой, да как мы могли обмануться, – говорила задорно тётка Паня. – Ой, да нет же, купец не ошибся домом, в самый раз попал на свой шикарный товар и вот пожелал посмотреть, как живёт красна девица в терему своём.

Фёдор стыдливо отводил в сторону глаза, так как не любил пышных слов. От всего этого нарочитого с обеих сторон обмена шутками-прибаутками он ещё больше покраснел. Он был готов забрать суженую, поехать расписаться в сельсовете и навсегда перевезти невесту с приданым в свою избу.

И вот наконец гости с хозяевами чинно вошли в тёплую уютную избу, где зазывно дразнили обоняние пахучие ароматные кушанья. Перед приходом гостей Катя стояла возле горячего бока печи, а стоило услышать голоса входивших в горницу, она быстро отступила к окну с накинутым на плечи белым пуховым платком. На ней была новая нарядная цветастая блузка и чёрная расшитая красными цветами юбка.

До самого последнего момента она с трудом верила, что выходила замуж в другое село, отчего ей становилось жалко не столько себя, сколько мать, которая останется жить в избе одна. Ведь братья – ни тот, ни другой – к себе не возьмут её. А как высказала ей такую невесёлую мысль, она лишь печально улыбнулась и махнула обречённо рукой: мол, о чём горевать, как-нибудь доживёт свой век, только бы она, Катя, была вполне счастлива. И впрямь о том, что её ожидала одинокая старость, Мария Григорьевна не раз думала сама. Конечно, душа невольно обмирала, но при дочери, как могла, крепилась, а наедине лила неутешные и горькие слёзы…

Между тем сватанье прошло довольно весело и удачно. Егор рьяно наигрывал на старой гармошке, а Настя и Софья пели, старые женщины подпевали. Екатерина замечала: почему-то Фёдор даже песен смущался, и ей это было видеть очень чудно. Но ему ничего не сказала. Стол был уставлен сытной закуской, мясо было трёх сортов: и птица, и свинина, и баранина, а также салаты, грибы и разные рыбные блюда.

Екатерине было также интересно наблюдать, как её жених будет пить самогон, сильно ли он охоч до него. Как-то Егор пришёл к ним с четвертинкой, чтоб выпить с будущим зятем за знакомство. Тогда Фёдор ограничился всего одной стопкой, сославшись на неблизкую дорогу домой. И на этот раз стопку он разделил предусмотрительно на два захода. Зато её братья кидали за ворот не стесняясь, одну за другой, за что ей становилось очень совестно перед Фёдором, который не очень к ним тянулся, чем выказывал свою полную самостоятельность.

Между прочим, Настя и та выпила две стопки, не говоря о Софье, которая могла пить почти вровень с мужиками, поэтому Епифан не без грубости всегда одёргивал жену. Хотя в другой раз её не заставишь выпить ни в какую. Правда, Екатерина и сама не больно чтила выпивку, лишь для вида всегда пригубливала…

* * *

А через месяц сыграли шумную свадьбу, пригласили соседей и почти всех местных и дальних родственников, за три дня до торжества Епифан ездил за тётками в Калугу и Москву, один день сперва гуляли у Екатерины, а два – у Фёдора…

После свадьбы Екатерина перешла жить мужу, перевезла к нему с Епифаном всё свое приданое. А Мария Григорьевна в одиночестве тужила по любимой дочери, отчего неотвратимо быстро старела – так на ветру скоротечно сгорает костёр…

Особенно трудно дался ей первый год после замужества Катюши, несмотря на то что под боком жили сыновья с семьями. По младшей она тужила потому, что последние три года они жили вместе. И вот лишь по воскресеньям Екатерина только и могла наведываться к матери то одна, то с мужем. И когда приходили сыновья с жёнами и детьми, дочь Нюта с мужем, всем было несказанно весело. В такие дни Мария Григорьевна даже молодела. И хотя мать дочерям не жаловалась на свою сирую жизнь, Екатерина сама видела, когда от неё они уезжали, какая-то затаённая грусть пряталась в её усталых глазах, и это невозможно было скрыть. А иной раз у неё слёзы застывали на веках, точно капли росы на землянике.

Оставаясь одна, Мария Григорьевна предавалась своим воспоминаниям, перебирала в памяти всю свою нелёгкую жизнь от времён своих родителей и до последних дней с мужем, с которым, собственно, было жить совсем не маетно, несмотря на его подчас частые выпивки. И потом суровые годы войны и ожидания с неё сыновей; радовалась, как они споро строили дом и поженились и отошли от неё. Когда отдавала старшую дочь Нюту в соседнее село, она так не горевала, как по младшей. Может, потому, что Нюта жила самостоятельно уже больше десяти лет. На свадьбе сестры она уже была почти на сносях третьим ребёнком и вскоре родила сына Валька. На первых порах Мария Григорьевна ездила к дочери проведать внуков и радовалась, что они были здоровы и крепки, а потом сама стала прибаливать и было не до поездок даже к младшей…

И вот всё ушло – осталась она совершенно одна-одинешенька. И такие же изменения уклада жизни коснулись почти каждого подворья уже при новой власти, которая отобрала и порушила церкви, испоганила и запретила веру во всё чистое и святое…

А потом через год, через два и у Екатерины с Фёдором появлялись дети. И год от года их хозяйство крепло, стали наконец держать две коровы, подворье чуть расширили, выстроили ригу и ток. Часто излишки продуктов продавали на рынке в городе и оттуда привозили промышленные товары, а детворе – гостинцы. Была ли она за все годы единоличной жизни вполне довольна и счастлива с мужем? Вроде прошло немало от свадьбы – шесть лет, и к началу коллективизации у них было уже четверо детей. Однако она до сих пор не может его понять, что он, в конце концов, за человек? Особенно он ей нравился, когда был ласков и с ней, и с детьми, когда неустанно трудился, не жалея себя, и на работе и дома. И тогда бы она его беззаветно любила, и её чувства во сто крат были бы сильней, если бы ни с того ни с сего он не поднимал крик, после которого ей казалось, будто через её сердце пронёсся опустошительный и страшный ураган. Поэтому вся жалость и любовь к нему тотчас пропадала напрочь. И прежняя любовь к мужу, как привянувшее от зноя растение, с трудом оживала даже под влиянием его ласк. А его заботы о семье воспринимались настолько обыденно, что ею уже даже не замечались, ведь в окружении детей жизнь так и должна идти.

Как известно, Фёдор никогда за ней не ухаживал в том привычном значении, когда провожают с гуляний и вечёрок, у ворот напоследок не целовал… И что всего этого не было, она вовсе нисколько не сожалела. Зато впоследствии настолько к нему привыкла, что теперь даже не могла себе представить на его месте кого-либо другого – впрочем, даже не манилось. Также её не смущало и то, что муж не умел ни петь, ни танцевать, ведь, в сущности, она сама такая же. Правда, что греха таить, иногда было неловко, что оба они – как два сапога пара, отчего Екатерина только в праздники и досадовала на Фёдора, мол, хотя бы он умел. Вот поэтому на гулянках, чтобы пред людьми не так было стыдно, она всегда подсаживалась к Насте, и как та заводила песню, начинала напевать следом за нею, чтоб хоть своим неумелым пением как-нибудь оправдаться перед честным народом и за себя, и за него. Настя была на редкость голосиста, любую песню вела замечательно, а Екатерина своим слабым голосишком не шла с ней рядом ни в какое сравнение – как в тени у светлого ручейка…

Ко всему прочему Екатерина могла даже погордиться, что за все годы совместной жизни Фёдор не только её не ударил, но даже пальцем не тронул. И потому своим миролюбием и мягкостью муж вполне мог послужить хорошим примером Епифану, не раз бившему свою Софью лишь за то, что жена порой разговаривала с чужими мужиками, в то время как домашняя работа стояла. Екатерина же хозяйничала по-своему, поддерживая в жилье безупречную чистоту. Фёдор крайне не любил, когда его вещи лежали не на месте. Но она забывала о его привычках, и поначалу он мягко напоминал ей о них, а потом, видя, что жена хочет приучить его к своему порядку, уже не стесняясь подымал истошный крик:

«Сколько раз я говорил: не убирай с печки кисет!»

На первых порах супружества она наивно думала: Фёдор такой сдержанный, что вовек не услышит от него слова дурного. Однако когда люди начинают совместную жизнь, первое время они вообще стараются избегать ссор. А потом, когда срок привыкания друг к другу удачно закончился, супруги думают, что теперь им простятся любые дурные выходки и можно больше не скрывать свои недостатки.

И вот у кого-то из супругов начинает проявляться природный характер. Ведь было же вначале: подала горячую пищу – он не кричал, а просто встал молча и с хмурым лицом вышел из горницы. Непонятный поступок мужа вызвал у неё недоумение: может, ему не понравилось её варево? Но свекровь разъяснила причину его внезапной обиды, и тогда она вполне успокоилась, вышла к мужу в сени, извинилась, обещав больше горячую пищу не подавать. Правда, свекровь и после напоминала ей об этом всякий раз и даже поучала:

– Слышь, Катерина, Федя не любит чересчур горячие щи, так ты ему к приходу-то со службы остужай.

Наказ свекрови было нетрудно запомнить, однако иной раз забывала; Фёдор обжигался щами и убегал в гневе прочь. Тогда подходила свекровь, наклонялась перед невесткой и незлобиво её укоряла:

– А рази я не то табе говорила, а-а? Нешто не верила всё, так удумала шутейно проверить?

– Ой господи, да о чём вы, матушка, какой там проверяла! Да забыла, поверьте, просто забыла, ведь я сама люблю горячие щи! – сокрушённо оправдывалась без обиды невестка, но больше в досаде на себя, чем на мужа.

– Но ты-то по себе не меряй…

А после это его терпение уже пропало, бывало, так громозвучно полоснёт «боговой матерью», что от одного его звонкого крика куда бы сбежала. Ну ладно, если обругивал, что подавала чересчур горячую пищу, а ежели, к примеру, не успевала выстирать его любимую гимнастёрку, в какой ходил на дежурства? Почему-то он не в силах был понять простого: ведь на её руках – четверо детей мал мала меньше и по горло занята работой: и дома и в поле…

К своим нарождавшимся детям Фёдор не подходил почти до тех пор, пока они не начинали ходить. И потом не было дня, чтобы он их не понянчил, и всегда что-либо приносил из гостинцев с дежурства на узловой железнодорожной станции – то сахарок, то конфетки, то печенье – и всем раздавал поровну: Нине, Дениске, Борику и Вите…

Глава 7

Егор Мартунин довольно успешно развивал своё надворное хозяйство, с каждым годом увеличивалась отара овец. Через четыре года он уже имел две лошади, две коровы, два поросёнка и несчётное количество домашней птицы. А овец было больше, чем у самого Степана Горчихина, крупного, плечистого мужика. Но зато у того – с десяток коров да лошадей штук пять, не говоря уже об остальной несметной живности. И другие сельчане тоже зажили неплохо.

Конечно, за Степаном Егор особенно не гнался, так как у него была своя намеченная цель, и потому землю он обрабатывал не с прежней охотой, как раньше. Теперь ему было обременительно пахать, сеять, жать, обрабатывать культуры. Но без этого важного для селянина труда никак не обойтись, без хлеба ни за что не проживёшь. Земельный надел с братом у них был, как и раньше, один на двоих, чтобы его можно было сообща легче обрабатывать. И все-таки от полевых работ Егор порой отлынивал или в крайнем случае строго переказывал Насте не уклоняться от помощи Епифану, которому ремесло старшего брата только неприятно досаждало, из-за чего тот нарывался на скандал. Но он вовремя находил предлог уехать в Калугу, где у тамошнего выдельщика кож учился выделке овчины.

Епифан подчас не замечал хитрости брата, но его действий в освоении скорняжного ремесла полностью не одобрял, потому что как артелей, так и коммун Егор сторонился, считая себя вполне способным обойтись без такого членства, живя на особинку. Вот ежели бы Епифан не состоял в лесничестве, тогда он непременно вступил бы в артель или коммуну по выделке из конопли пеньки и крутил бы из неё канаты и шпагаты. Между прочим, он тоже по-своему считал своё дело лесника поглавнее других, словом, каждому ближе было своё предназначение.

А Егор и впрямь всё откровенней и уверенней проявлял себя этаким прижимистым и гребущим всё и вся под себя хозяином. И не мудрено, что многим в селе его хватка нравилась, да только не всем она была по плечу и потому вызывала зависть.

Бывало, Епифан под хмельком, но, правда, не столь злобно прозывал брата «кулацким элементом», которого пора к ногтю, как врага всех бедняков. По совести говоря, к тому имелись у брата скрытые мотивы. Епифан исподволь чувствовал, как Егор понемногу налегал на него, пока делая ещё несмелые, как бы разведывательные попытки вытеснить вон из его половины. И действительно, однажды в бражный день присоветовал брату срубить с его, Егоровой, помощью избу, на что он готов даже выделить денег, а потом с его кровной братской поддержкой они быстро возведут хоромину. Старая же половина дома брата перейдёт к нему. Ведь он, Егор, желает расширить свое подворье, у него овец теперь много, шерсти скоплено порядочно, уже наловчился овчину выделывать. Да так, что любой скорняк ему позавидует, и тогда он наладит шитьё тулупов, в чем тоже понемногу приобрел должный навык, и дело его закрутится с новым размахом. А в тесном закутке старой избы уже не развернуться, чтобы организовать и оснастить мастерскую под пошив тулупов и полушубков, которые будут иметь несомненный спрос и станут его основной доходной статьей. Недавно смастерил пробные, возил в город на продажу и увидел, что это вполне надёжное и прибыльное ремесло, а если его наладить с умом и с настоящим размахом, тогда можно жить припеваючи…

Для начала своего дела Егор объездил город, достал почти новую швейную машинку немецкого производства, да одной стало мало – съездил ещё в Москву и у одного нэпмана выторговал в обмен на хлеб в придачу с деньгами: «Вот сучье вымя, ему ещё и хлеб подай, а сам же его хлебушек втридорога продаст, нэпманы все пройдошливые. Из воздуха могут делать деньги. Вот, пожалуй, у кого следует поучиться оборотливости и смекалке». За машинку ему пожертвовал чуть ли не весь запас хлеба, а себе оставил на пропитание с гулькин нос. Жена Настя как увидела проделку мужа, так чуть в обморок не упала. Егор сначала было прикрикнул на глупую бабу, а потом проникся жалостью и стал бедную жену успокаивать, чтоб в себя пришла. И после, когда объяснил ей своё дело, кажется, она прониклась его верой и больше ни в чём мужу не перечила.

А спустя время посадил за машинки свою жену и братнину, Софью, дабы начали шить выкроенные им полушубки. А крою научился довольно примитивным и неловким способом, для чего пожертвовал личным тулупом – распорол его по частям, как он некогда был сшит умелым мастером. Затем прикладывал на картон эти части и по ним вычертил кройки, и вот они готовы. Потом сшил тулуп заново, уже вручную, когда у него ещё не было машинок. И теперь тулуп, сшитый некогда ладно, было невозможно узнать – прежде всего взгляд поражали неровные, неуклюжие швы. Одна пола стала почему-то несоразмерно длиннее первой, а один рукав короче второго. И спинка сзади по кокетке перекосилась, но вполне носить его ещё можно. Живёт же иной человек после ужасного ранения, когда его приходится сшивать практически заново. На таких Егор вдоволь насмотрелся в лазаретах в германскую и гражданскую.

Словом, научившись кое-как крою, теперь он ходил довольный, потирал ладони, испытывая удовольствие от обретённого прибыльного ремесла. А скоро жены – его и брата – в охотку взялись за пошив. При этом, правда, Егор видел ревнивое недовольство Епифана, что приобщил к своему рискованному ремеслу его жену. А у Софьи прямо-таки глаза загорались, когда, наскоро справившись с домашними делами, она собиралась на его половину. Однако сколько Епифан её ни ругал и даже руку прикладывал, стоило ему податься в лес на свой охраняемый кордон, как она, словно заговорённая, всё равно уходила, накрепко привязанная к затее брата, чем больше всего распаляла в нем ярый гнев.

– Ты вот что, Егорка, кончай жинку манить к сабе, – как-то не утерпел Епифан, накинулся на брата. – Она все свои дела запустила, тараканов развелось – тьма! Да, из-за твоего ремесла, мне оно больно надо?

– Ладно, ладно, братан, не злись, ещё один денёк, и баста, обещаю её не звать, – и при этом весело похлопывал брата по плечу.

Однако неуёмная Софья в свободные часы продолжала пропадать на половине Егора, тем самым помогала подвигать его ремесло, а за детьми присматривала свекровь и порой защищала невестку:

– Да чаво ж ты её ругаешь, она же к делу приучается?

– Ох вы умники нашлись, а за скотиной кто будет смотреть?!