Борьба: Путь к власти (книга вторая)

Кошкина

Печенежское водохранилище. Старый Салтов. Новый лагерь отряда 14.

Седьмое санитарное отделение, где служила Наташа Кошкина, находилось в девятиэтажном бетонном доме, расположенным у самого берега. Из окна виднелось всё водохранилище и особенно хорошо – лунная дорожка, исчезнувшая пять часов назад.

Всю ночь они возились с каким-то солдатом. Который напившись, неизвестно каким образом сломал себе ногу, причём открытым переломом. Орал он так, будто его не то что не лечат, а прямо-таки истязают. И кровью всё испачкал, и уши все прокричал. Да ещё поди пойми, как ему так больно, при таком-то опьянении.

Потом, само собой, пришла администрация со спецназом. Начала орать на него – дознали, что он из отделения Раньерова. Этого показалось мало: вызвали Раньерова, почему-то не к себе, а прямо в госпиталь. Он тоже оказался пьяным; правда не так сильно и не со сломанной ногой. Поорали на него. Когда этого показалось мало, послали за подмогой. Доктор Шварценберг понял, что «всех святых уже вынесли», и прогнал и администрацию, и спецназ, а потом и «подмогу». С ним никто не хотел спросить – такой врач всегда хозяин на своём месте. Ему же всех лечить: и бродяг, и царей.

– Иди, Наташ, поспи. – сказал Шварценберг, когда почти рассвело. – Я один управлюсь. Как он мог стоять на ногах после 30-километрового перехода, целого дня и этой ночи, в которую «прошлись по всем сторонам жизни», осталось непонятным, но для самого Шварценберга в этом не было ничего особенного.

На улице стояли и, вместо того, чтобы расходиться, общались медсёстры, совсем молодые, не старше восемнадцати.

Наташа, чуть улыбнувшись, махнула им рукой и пошла к своему дому. Всю ночь, пока все ругались вокруг, она думала о Мише, и сейчас ей хотелось прийти домой, поспать и быть разбуженной им.

Больше ничего не интересовало.

Но нет.

Этим девчонкам понадобилось орать на всю улицу о том, что их интересует. Утро, после ночи, когда разбирали эпизод с пьющими и то, откуда они это взяли… И у них остались силы, чтобы что-то обсуждать.

Обсуждали они, конечно, парней. Вот только не их качества, вроде «не реагирует на то», «холодно относятся к этому», «не понимает вот этого». Нет, совершенно не это, а то, кто красивее. Мало того, это был критерий отбора для того, чтобы вместе не просто встречаться, а прям жить. Они, в общем-то, не разбирали, как это вообще: жить вместе? «Красивый» – вместе жить хорошо? Или вообще быть вместе? А что а этим стоит, то есть бОльшая часть совместного время препровождения, как-то не подразумевается. Может, он будет гулять где-то на стороне в свободное время, говоря дома, что у него свободного времени нет. Может, будет ругаться из-за всего, что под руку попадётся, и выставлять её виноватой. Может, никогда не поддержит, когда это понадобится, если вообще не столкнёт с правильного пути. В этом как-то поможет то, что он «красивый»?

Эти вопросы у них и вовсе не упоминались. И само по себе понимание любви и отношений не проскальзывало. Как будто чувства любви, уважения и помощи в отношении между девушкой и молодым человеком роли не играют . Как будто все встречаются друг с другом по мере красоты – кто насколько потянет по баллам.

Наташа плюнула на всю эту их чушь отношения к жизни и забыла бы, но нет. Это её касалось, ведь ещё пять лет назад она думала так же. И своей красотой она соблазняла стольких, что и посчитать сейчас не могла. Теперь было обидно, а главное как-то стыдно за это. За ту себя тогдашнюю.

– Надо было и мне быть такой дурой. – думала Наташа, отдалившись от госпиталя и не слышав и забыв уже про тех медсестёр, а думая лишь о своём прошлом. – Трахаться с каждым, кто хоть сколько-нибудь понравился… Даже не думая об отношениях. Даже не думая на ком-то остановиться. Просто пробуя всех подряд. Как это глупо. И бестолково! Эта юношеская распущенность… Ведь кто-то же мог любить её, а не просто желать. И уж им хоть можно было не разбивать сердце, раз не так было важно на ком-то останавливаться… Почему Бог не мог сделать так, чтобы мы не делали этих глупостей, чтобы не было этой грязи за спиной, когда вспоминаешь себя, и ощущаешь какой-то сукой, которая не думала о последствиях того, что делала…

Наташа подняла глаза к Небу: облака, кучевые и каждый раз, как на них ни посмотришь, разные; небеса – громоздкий голубоватый небесный свод, могучий и всесильный.

– Красиво. – говорило облако свысока.

– И ты красива. – говорил внутренний голос девушке.

– Непорочно. – продолжало облако.

Но внутри никто не говорил – внутри говорят только то, в чём уверены.

Наташа остановилась, опустив голову. Косичка, чёрная как безлунная ночь, теперь только кончиками волос падали на шею, изгибом держась чуть выше. Упругие и крепкие волосы, они красивы, но в них чего-то не хватает.

Договорило облако, но по-старославянски: «Девка погубляет свою красоту блуднею, а муж свою честь татбою».

– Я знаю уже всё это! – закричала на них Наташа. – Если вы все веками знаете это, почему не скажете сразу?!… Зачем всем это знать слишком поздно!

***

Вернувшись в свой дом, Наташа обнаружила, что ждать ничуть не придётся – Миша вернулся. Он спал, не сняв даже с себя сапог, и дыхание его было настолько тяжело, что, казалось, хватало весь ходящий по комнате воздух.

Наташа присела рядом. И стало так хорошо. Он рядом, живой. О чём тут можно было вообще думать? Он живой!

И как не хочется его терять! А вдруг он не сможет даже смотреть ей в глаза после того, как услышит всё это? Вдруг совсем не поймёт? Терять его из-за такой глупости?!

Она легла рядом, прижалась к нему. И закрыла глаза.

Накопилось столько усталости, что сон пришёл почти сразу.

Гром и молния. Дождь повсюду. И лес, такой дремучий, что ни капали почти не капают, ни даже не сверкает с Неба.

И даже непонятно, как может она идти сквозь листву, не видя дороги и не видя конца пути. И не зная, что там будет, в конце пути. Ещё один такой лес? Или ещё одна такая гроза? Только дремучее и темнее.

Где-то глубоко внутри желание идти. Причём не важно куда, хоть по кругу, важно как. И ноги несут её то ли вперёд, то ли назад. Мимо деревьев, не спотыкаясь и не останавливаясь ни на шаг.

И время идёт. И начинает казаться, что это не лес вовсе, а тысяча, «тьма» воинов, замеревшая в какой-то момент. А гром – это бой, который гремит в их душах и настолько сильно, что услышать его можно только после того, как он отразится от небес. И становится страшно от того, что можешь услышать в следующий миг, ведь ты знаешь, то, что ты услышишь, уже произошло, а то, что сейчас не увидеть – слишком темно.

И страх этот хватает Наташу, он твердит ей, что она всё время будет в прошлом, всё время будет слышать только то, что уже прошло. Но это не останавливает её, она стремится дальше – только двигаться; встанешь и не сдвинешься, потому что страх овладеет тобой.

Со временем она начинает слышать их шептание, шептание воинов. Наташа чувствует между ними разницу, чувствует: один – свет, другие – тьма, но так темно, что не различить, кто есть кто. И шепчутся они по-разному, каждый на своём языке, но такое впечатление, что понимают друг друга. Она не понимает их, но четко различает среди слов одно – «Наташа».

И тут где-то вдалеке. Непонятно, как это видно сквозь столько темноты, но видно. Как двое, точно разных, но внешне не отличить друг от друга, воина подходят, то ли справа и слева, то ли спереди и сзади – к середине. Они не лидеры этих армий, но высокого ранга.

И объявляют от своих сил.

Один: «Партуху».

Другой: «Портуди».

И вздох, глаза открылись. Наташа проснулась, вздрогнув. Рядом лежал Миша.

– Да о чём же?. – совсем неслышно сказала Наташа. – О чём они там торгуются?

Митрополит

Гузох не первый раз лично был в расположении колонны, где добывали ресурсы. По должности ему полагалось бывать здесь куда чаще, но мнение, что сверху видно лучше иногда превалировало в его мыслях. И с каждым новым появлением, это происходило всё сильнее. Ему не хотелось видеть, что все старания Священного Сейма в области обретения правильной веры Жах приводят к результатам, на которые не очень-то хочется смотреть.

С одной стороны казалось, что люди просто подчиняются, и за их счёт чумам легче жить. Но в реальности у рядовых чумов была необходимость быть чистыми и перед имперской администрацией, и перед СЧК, и перед законами Силан-Жах, чтобы их не постигла ещё и кара священной инквизиции.

Гузох видел всё это отношение в чумах. В них не было того величия, что пропагандировалось имперской властью. Великой воли управлять другими народами или желания познавать могущество Чёрного Камня. Большинство просто боялось ударов то справа, то слева, то сзади. От разных ведомств и организаций. И во всей этой рутине большинство чумов ощущали себя ещё более ничтожными, чем люди, облечённые рабскими цепями.

Сейчас в Славянской колонне предполагалось использовать негласный ресурс. То, за что отвечал Гузох – рядовые рабочие и служащие, и без того были в тяжёлых условиях, и ожидать от них чего-то объективно-разумного явно не предполагалось. Заставить их стучать в неделю покаяния на СЧК было в той же степени опромедчиво, сколь и безумно.

– Вам явно никто не откажет в личном появлении. – вспомнил Гузок слова главы Сейма, прозвучавшие в адрес другого жреца-митрополита, и удручённо покачал головой. Всё это походило на какую-то простую подставу – отправить его в такое место, где уже надо ходить по углям, при том что даже в обычной ситуации, успеху появиться было неоткуда. Его просто хотят убрать с дороги, и сделать это, прикрывшись его неквалифицированной работой. А потом сказать, что мол очень жаль, но на таком месте ожидаются совсем другие результаты.

С ним было двое его подчинённых. Неторопливых в работе, но в данном случае очень подходящие. Они были верны. Своду правил Силан-Жах, а, главное, своему шефу.

Встретивший их охранник имперской армии попросил подождать, пока подойдёт офицер из СЧК, так как без его ведома пускать уже было нельзя. Вся колонна, недавно переданная в ведение СЧК, хоть и предполагала наличие армейских подразделений, но только для поддержания безопасности, и все их полномочия на это заканчивались.

Офицер из СЧК прибыл очень быстро, представился как заместитель начальника районного управления: «Вас приезд для нас честь, жрец-митрополит Гузох. Чем мы можем быть полезны нашей вере Жах?»

Всегда от них такое. СЧК на словах самые вежливые и почтительные ко всему, что связано с Церковью. И ко всем, кто с ней связан. Но на этом всё заканчивается. Они без зазрения совести вербуют жрецов любого ранга, заставляют стучать друг на друга, а иногда и привлекать к суду по делам о госизмене, которые рассматриваются, конечно, за закрытыми дверьми и без оглашения подробностей. И хоть до уровня жреца-митрополита они пока не добирались ни разу, ничто не мешало это сделать в первый раз…

– Неделя покаяния… Мы приехали возвестить о начале недели покаяния. – ответил ему Гузох.

– Мне очень жаль, Ваше святейшество, но это невозможно.

– Невозможно?! – жрец показалось возмутительным услышать такое слово, тем более вот так с порога.

– Да, Ваше Святейшество. В прошлом месяце 120-й градус уже проводил неделю покаяния, а Вы лучше меня знаете, что в год можно проводить только две недели покаяния с промежутком не меньше, чем 100 дней… Всё же только мудрость наших патриархов в священном соблюдении веры Жах способна правильно толковать наши догмы… Для нас они непостижимы. Мы можем только верить в них…»

Гузох остолбенел. Все эти слова и сам подход регулярно практиковали в Церкви и весьма успешно. И ожидать, что полковник из спецслужбы заговорит подобным образом вовсе не приходилось. Просто поразительно, как может карьеризм трансформировать и подход и способности. Но всё же. Не в этом эсчекисте дело. Патриарх безусловно знал, что происходит на месте, и что другой сектор уже проводил неделю покаяния, и явно не использовал при этом негласный ресурс. Иначе бы разговор был сейчас другой… Всё это снова попахивало подставой для него самого. Отправить туда, где нет ни возможности, ни инструментов. Его явно хотят снять с должности… Но он не затем так долго карабкался наверх, чтобы так вот просто спрыгнуть обратно вниз.

– Понимаю. – ответил жрец. – Разумеется, Вы знаете, какие результаты показала неделя покаяния?

– Мы не можем лезть в дела святой Церкви. – эсчекист улыбнулся. – Разумеется, мы запросили информацию, чтобы быть в курсе. Но получить мы её можем только с разрешения Ваших инстанций.

Он ещё издевается. И так сделал упор на слове «Ваших», как будто перед ним тот жрец, который и проводил прошлую неделю покаяния две недели назад… Интересно, а кто-то правда верит, что СЧК не в курсе этих движений?

– Полковник, Вы свято верите в свод правил Силан-Жах?

– Разумеется, мы самые преданные сторонники Церкви. И всегда готовы Вам помочь. Чем мы можем помочь святой Церкви?

Высокопарные пустые слова. Они сделают всё, что им угодно, и ничего, что не захотят. И каждый раз найдут красивое объяснение. А потом ещё сфабрикуют какое дело против кого поудобней, чтоб напомнить о том, кто на самом деле главный.

– Найдите мне достойный рабочий кабинет. Я останусь в колонне на некоторое время… Надеюсь на Вашу полную поддержку.

– Не смею Вам отказать, Ваше Святейшество.

Болотников

Тёмный подвал и такие же тёмные мысли в нём. В комнату вошёл майор Болотников и оглядел пленного. С его головы уже сняли мешок, и теперь его глаза томно смотрели вниз перед собой. Словно ему и терять-то было нечего, словно уже и жизнь свою он потерял где-то давно.

– По-нашенски говоришь. – спросил Болотников, присев за единственный стоявший посередине комнаты стол прямо перед пленным. – Или говоришь только по-своему?

Видимо, такая постановка вопроса оказалась чем-то новым для чужака.

– Говорю, майор. Ещё как говорю.

– Отлично. – Болотников повёл бровью и, указав на себя пальцами обеих рук продолжил. – Тогда можно знакомиться. Я майор Болотников.

– Штрафной майор Болотников.

Он ожидал чего-то такого, но это было действительно удивительно. Вся эта история со штрафниками началась всего неделю назад, и даже не все из Отряда 14 ещё знали, что вообще сейчас происходит с группировкой. А выясняется, что об этом уже знает даже хиви. Темнить смысла не было, тем более, что пленник от этого свободу всё равно не получал.

– Да. Штрафной майор Болотников. Что есть, то есть.

– А чего нет – того нет.

– А чего нет – того нет. – Болотников уже понял, что его собеседник птица высокого полёта, а это значило, что узнать от него уважением можно куда больше, чем силой. Надо только правильно подходить к делу.

– Так что ты хочешь от меня узнать, штрафной майор Болотников?

Майор немного поёрзал на стуле, затем утвердительно кивнул и уверенно уставился на своего собеседника: – Имя. Звание. Почему хиви держали тебя пленным? И куда конвоировали? Для начала это.

– Имя… Да… Имя у меня было… – пленный удручённо уставился куда-то вниз, и стало понятно, что для него это больной вопрос, потому он хотел сделать упор на то, что говорит со штрафником, то есть с тем, кто тоже не имеет всей власти. – Шакал меня звали. Теперь это имя ничего не значит. Но другого у меня не было…

– Продолжай. Я тебя внимательно слушаю.

– Я сам из хиви… Был. Пока не нарушил одного правила… И везли меня, чтоб наказать за нарушение этого правила… У нас с этим строго.

О хиви было хорошо известно, что им нельзя сдавать в плен. Вообще никак и вообще никогда. Что у каждого из них всегда при себе две последних гранаты. Одна для тех, кто готовится взять тебя в плен, если уже некуда бежать. И вторая для себя, когда истратил первую. Это было одновременно и фишкой и дамокловым мечом хиви. Они и гордились и боялись её одновременно. Гордились тем, что каждый из них всегда был готов и использовал её. И боялись того, что не знали, когда же этот момент наконец наступит, и наступит ли вообще.

– Так что же ты сам сдался в плен? И кому же?

– Чумам из СЧК.

– Чумам? Хиви сдался в плен чумам? Какой в этом смысл? – Хиви воевали рука об руку с чумами. Трудно было понять, где разграничиваются сферы их интересов, но совершенно нельзя было представить, что между ними есть такого уровня разногласия, чтобы можно было сдаться в плен.

– Мир совсем не такой, как вы думаете. – усмехнулся Шакал. – Вы, маки, привыкли к тому, что маки воюют с чумной империей, а хиви им как бы помогают, и всё тут? А мир намного более многогранный. И империя чумов, которая выглядит такой монолитной снаружи, в реальности прогнила насквозь. Там одни ведомства воюют друг с другом покруче, чем мы с вами. И, будь уверен, намного беспощаднее. И если б вы учитывали это, когда наносите свой очередной удар, то давно бы победили и нас и чумов… А вы всё воюете по-старинке – видите врага, стреляете в него. Видите друга – жмёте ему руку. Да ещё так, чтоб все видели. Считаете это силой, а на самом деле это простая глупость.

Болотников достал из внешнего кармана сигареты, затем спички и закурил: – Будешь?

Шакал отрицательно покачал головой: – Я своё уже прокурил давно.

То, что говорил этот хиви шокировало до глубины души. У них были предположения, что они делают вовсе не то, чтобы победить. Что сколько ни убивай чумов и хиви, а меньше не становилось. Становилось только больше трупов и своих и чужих, а конца этому не было видно. Было очевидно, что неверен подход, но менять его было не на что. И вот понять, что внутри чумной империи может работать против неё же, очевидно, значило найти ахиллесову пяту этой системы.

– Про какие ведомства ты говоришь? СЧК и имперская армия?

– Почти угадал. Конечно, у них свои тёрки. Но это так, на местном уровне. Им толком нечего делить. СЧК действует точечно, а имперская армия масштабно и топорно. И интересы у них разные. Армия охотится за бюджетом, а СЧК за влиянием… И вот именно за влиянием охотится ещё кое-кто. Их чёртова Церковь, и особенно Инквизиция. Никто так не жаждет влияния как Инквизиция. И делить её с СЧК они не хотят. Эти две силы давно бы уничтожили друг друга, но их стиль противостояния настолько подковёрный, что когда, казалось бы, кто-то один из них перевесил, то выясняется, что у другого ещё есть скрытые силы. И всё начинается заново. Сейчас СЧК крепко держит под собой армию, администрацию и даже некоторые ветви Инквизиции. Но в отличие от СЧК у Инквизиции свои шестерёнки абсолютно везде, и в отличие от СЧК эти шестерёнки фанатично преданы своему патрону. Этому верховному патриарху, который всегда может и грехи любые отпустить и на любое дело благославить… А вот СЧК грехи не отпустит, как бы ни старались. Проблемы могут, а вот грехи нет. Только Церковь так может. И сейчас их лидер Неврох хочет куда больше, нежели раньше. Нажми вы правильно и вовремя, и от СЧК ничего не останется.

– Что ты имеешь в виду?

– Вы неплохо по ним ударили под Луганском. Что бы они там друг другу ни говорили, но это серьёзная потеря и для СЧК и для имперской армии. И этим очень хорошо воспользовался Неврох. Он выставил всё так, будто это кара от Чёрного Камня для тех, кто не следует их кодексу Силан-Жах. Что такие потери были бы невозможны, если бы души их были чисты. Что так Чёрный Камень избавился от ереси. Той ереси, что неприемлема для империи. Поверь мне, Силан-Жах куда весомее, чем любой аргумент СЧК. И они это прекрасно знают… Эти проблемы поменяли расстановку во всей колонне, и чтобы как-то прикрыться, местный шеф СЧК Закинхр передал власть людям на одной из шахт. Чтобы туда не могла проникнуть ни Церковь, ни особенно Инквизиция. Ведь людей ни к чему очищать от ереси… Ни в администрации, ни в имперской армии не поняли, к чему был этот ход, но они не были против. И это только начало. Закинхр хочет распространить этот эксперимент не только на один сектор «Диза», а на всю колонну. Он уверен, что ставший префектом Гора будет его послушной марионеткой. Куда ему деваться… Поверь мне, скоро вся колонна будет под руководством Горы, который на побегушках у СЧК. Здесь не будет никакой Инквизиции, и какого-то противостояния с СЧК. И тогда ты поймёшь, какие возможности вы упустили… Вместо жрущих друг друга СЧК и Инквизиции, вы получите новых хиви, посерьёзней прежних. И Вам уже и не за кого будет воевать… Разве что за себя.

Болотников докупил ещё одну сигарету и всмотрелся в лицо собеседника. Да, именно собеседника, а не пленного. Такое можно было услышать только из беседы, а не в ходе допроса. То, что он сейчас узнал, было столь важно, сколь и тяжело. В скором времени тот, кто был их верным другом, тот, кто казался самым важным звеном на пути к Победе, окажется их самым опасным врагом.