Глава 15. Тайна «закатного» романа
Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» читатели воспринимают по-разному. Кому-то кажется, что это история романтической любви, кого-то увлекли евангельские главы, а кто-то восхищён искромётным юмором, с которым автор описывает нравы московских обывателей и чинуш. Не исключено, что некоторых читателей притягивает к себе чертовщина, которая в избытке присутствует на страницах «закатного» романа. По-своему каждый из поклонников «Мастера и Маргариты» прав – Булгаков и впрямь поначалу задумывал плутовской роман с экскурсом в древнюю историю. Но если бы только в этом заключался смысл романа, незачем было держать в секрете его содержание, зачитывая лишь отдельные главы своим знакомым, которым можно было доверять. Не было бы и никакого смысла запрещать чтение этого романа Булгакова за пределами его квартиры. Единственное объяснение такой таинственности в том, что в романе при внимательном прочтении можно обнаружить нечто, о чём Булгаков не решался говорить даже собственной жене, если судить по дневникам Елены Сергеевны и более поздним её записям, сделанным уже после смерти мужа. Там нет и намёка на какую-то крамолу, которую Булгаков зашифровал в своём романе.
Попытка понять скрытый смысл «закатного» романа была предпринята мною в книге «Дом Маргариты», но далеко не все читатели сочли изложенные там аргументы убедительными. Здесь я попробую снова вернуться к этой теме, но уже несколько с иных позиций – поставив себя на место следователя, в руки которого попал неопубликованный роман. Естественно, и автору, и читателям на время придётся переместиться, ну скажем, на семьдесят пять лет назад. Рискованное это дело, учитывая известные всем обстоятельства периода массовых репрессий, однако ничего другого нам не остаётся, как рискнуть, а там посмотрим, что получится.
Итак, представим себе, что чета Булгаковых в очередной раз загуляла в гостях у американского дипломата до самого утра, а в это время агенты НКВД проникли в их квартиру и сделали фотокопии глав романа, представляющих наибольший интерес. Будь я на их месте, скопировал бы для начала самую первую главу и ту, где описан бал у сатаны. Однако после прочтения сразу бы возник вопрос: когда происходят события в романе? Поэтому придётся сделать копии ещё нескольких московских глав, возможно, по подсказке того самого сексота, который и сообщил в НКВД о существовании романа.
На что же придётся обратить внимание, если толком и не знаешь, что следует искать? Но вот читаем в двадцать первой главе романа фразу, которая довольно точно указывает на время действия московских глав:
«В конце его [переулка] её внимание привлекла роскошная громада восьмиэтажного, видимо, только что построенного дома. Маргарита пошла вниз и, приземлившись, увидела, что фасад дома выложен чёрным мрамором, что двери широкие, что за стеклом их виднеется фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара и что над дверьми золотом выведена надпись: "Дом Драмлита"».
В Москве конца 30-х годов известны лишь были два дома, построенных специально для писателей – невзрачное строение в Нащокинском переулке, где поселился Булгаков в 1934-м году, а также внушительного вида здание в Лаврушинском переулке. Подъезд дома был отделан чёрным мрамором, ну, а количество этажей – семь, восемь или девять – принципиального значения это не имеет. Итак, Дом Драмлита предельно узнаваем, ну разве что волею автора он перенесён куда-то на Арбат. Однако вот что важно: дом «только что построен». А построен он, как нетрудно выяснить, в 1937-м году. Далее в двадцать восьмой главе находим примечательную фразу: «Балычок имею особенный… у архитекторского съезда оторвал…» Тут уже всё становится предельно ясно, поскольку съезд состоялся в том же 1937-м году.
Итак, появление Воланда в Москве и последовавшие вслед за тем события сам Булгаков в последних редакциях романа датирует 1937-м годом – годом, когда в стране начались широкомасштабные репрессии. И ничто уже не заставит нас отказаться от такого вывода – даже то незначительное обстоятельство, что описанный в романе Торгсин с балыком и осетриной закрылся на год раньше.
Теперь самое время обратить внимание на то, с чего всё начиналось:
«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве…»
Это первые слова в романе. Следует заметить, что для известного писателя такая ошибка непростительна – весной в Москве не случается жары. Ну разве что в мае уже достаточно тепло. Однако зачем эта погодная аномалия потребовалась автору? Почему 1937 год, почему май и что означает этот жаркий закат?
И вот словно бы сами собой из памяти возникают некие события: 22 мая в Куйбышеве арестован Михаил Тухачевский, через девять дней застрелился Ян Гамарник… Дальше можно не продолжать, поскольку смысл жаркого заката становится понятен – это начало массовых репрессий в СССР.
Теперь можно взяться и за главу о великом бале у сатаны. В дневниках Елены Сергеевны, которые следователь тоже имел возможность прочитать, говорится о том, что в 1933 году Булгаков собирался описать всего лишь «малый бал». Автор заимствовал у Гёте идею описанного им в «Фаусте» шабаша ведьм на Броккенской горе, поэтому и глава называлась так – «Шабаш». Однако весной 1938 года Булгаков переписал главу, существенно изменив её содержание. Что же его заставило это сделать – уж не процесс ли над Бухариным и над врачами-умертвителями, бывшими коллегами Булгакова? А что если события этой главы связаны с тогдашними репрессиями? Тогда всё встаёт на свои места: судилища 37-го и 38-го года – это и есть бал Сатаны!
Можно представить себе волнение следователя после того, как он сделал столь неожиданное открытие. Впрочем, по здравому размышлению он должен был прийти к выводу, что аргументов в пользу этой версии пока что очень мало. Надо бы ещё что-то накопать.
Вот что вызывает недоумение: если скрытый смысл главы «Великий бал у сатаны» состоит в том, чтобы в образной форме представить события 1937 года, тогда при чём тут господин Жак и граф Роберт? Зачем в романе появился император Рудольф? Может быть, кто-то скрывается за этими именами? Ведь ни Жак ле Кёр, ни граф Роберт Дадли Лейчестер, известные исторические персонажи, не имеют никакого отношения к этому роману.
А что если граф Роберт – это на самом деле Роберт Эйдеман, бывший прапорщик царской армии, комкор, соратник Тухачевского? При подавлении контрреволюционных выступлений на Украине в 20-х годах прошлого века он не гнушался взятием заложников и расстрелом «классово чуждых» и «сочувствующих».
На роль императора Рудольфа лучше других возможных кандидатов с этим именем подходит Рудольф Петерсон, с 1920 по 1935 год бессменный комендант Кремля, а позже – заместитель командующего Киевским военным округом. В апреле 1937-го года Петерсон был арестован за участие в «антисоветской террористической организации» и обвинён в подготовке заговора.
В образе господина Жака нетрудно угадать Якова Агранова, урождённого Янкеля Соренсона. В апреле 1937 года он занимал пост замнаркома и начальника отдела НКВД. Агранов имел репутацию «специалиста по интеллигенции» и потому мог вызвать особую ненависть у Булгакова. Недюжинные способности психолога и инквизитора Агранов проявил в деле, по которому был расстрелян Николай Гумилев, а также при расследовании обстоятельств Кронштадтского мятежа. Причастен он и к гибели экономистов Николая Кондратьева и Александра Чаянова. Но в августе 1938 года Агранов-Соренсон был объявлен «врагом народа» и расстрелян.
Теперь обратим внимание на то, как подручный Воланда представляет Маргарите ещё двух гостей бала Сатаны:
«Да это кто-то новенький, – говорил Коровьев, щурясь сквозь стёклышко, – ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он чрезвычайно опасался. И вот он велел своему знакомому, находящемуся от него в зависимости, обрызгать стены кабинета ядом».
А вот какие обвинения выдвинул на следствии против бывшего своего начальника Генриха Ягоды его личный секретарь Павел Буланов:
«Когда он был снят с должности наркома внутренних дел, он… дал мне лично прямое распоряжение подготовить яд, а именно взять ртуть и растворить ее кислотой… Опрыскивание кабинета, в котором должен был сидеть Ежов, и прилегающих к нему комнат, дорожек, ковров и портьер было произведено… в присутствии меня и Ягоды».
Ещё один персонаж – Гай Кесарь Калигула. Пожалуй, он чем-то смахивает на начальника Особого отдела НКВД в 1936 году Марка Исаевича Гая – подлинная его фамилия Штоклянд. Видимо, и эта личность не вызывала у Булгакова никакого уважения.
Надо отметить, что Булгаков описывал события 1937 года именно как ведьмовский шабаш, бал Сатаны, на котором всё перемешалось – убийцы с жертвами, черти с мертвецами, погибшие от яда с отравителями. Отчасти содержание главы «Великий бал у сатаны» навеяно воспоминанием о торжественном приёме в посольстве США весной 1935-го года или в 1937-м году. Ведь были там и Тухачевский, и Бухарин с Радеком, и многие другие гости будущего бала Сатаны, которых автор не счёл нужным представлять своим читателям. А вот в Николае Ивановиче, стараниями Наташи ставшем боровом, нетрудно разглядеть характерные черты Бухарина – и светлую бородку клинышком, и лысину, и наконец, неутолённую страсть к прекрасному и слабому полу:
– Душенька! – будя своими воплями заснувший сосновый лес, отвечала Наташа, – королева моя французская, ведь я и ему намазала лысину, и ему!
– Принцесса! – плаксиво проорал боров, галопом неся всадницу.
И всё-таки даже приведённых аргументов недостаточно, поскольку необходимо добровольное признание хотя бы одного участника бала сатаны – именно этого требует от следствия прокуратура.
И вот в главе, предшествующей описанию бала, находим фразу, с которой Коровьев обращается к Маргарите, даже не подозревая, как важны для нас произнесённые им слова:
«Бал будет пышный, не стану скрывать от вас этого. Мы увидим лиц, объем власти которых в свое время был чрезвычайно велик. Но, право, как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и, даже я бы сказал, грустно».
Яснее и не скажешь: это же прямой намёк на Сталина! Кто станет сомневаться, что его возможности превышают даже то, на что имеют право руководящие чины НКВД, причём все вместе взятые. Надо бы ещё припомнить, как старательно Булгаков втолковывал своему приятелю, Ермолинскому: «У Воланда никаких прототипов нет. Очень прошу тебя, имей это в виду». Опасения Булгакова понятны – вот написал Мандельштам про кремлёвского горца – и что? Да прямиком отправился на нары. А тут всеми любимый вождь народов предстал в образе Сатаны – это же и вовсе переходит все границы! Если ещё учесть унижающее достоинство первого руководителя ЧК сравнение его с Коровьевым, то этот роман нельзя квалифицировать иначе, как подкоп под устои государства. Напомню, что прозвище Коровьева «fagot» с французского арго переводится как «каторжник». Поэтому в фигуре «тёмно-фиолетового рыцаря с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом» весьма отчётливо видны черты Феликса Дзержинского, не один раз побывавшего на царской каторге. После допроса в ОГПУ в сентябре 1926 года отношение к этому учреждению Булгаков выразил характерным для себя образом, превратив рыцаря в злобного шута и преданного пособника Сатаны. Его отношение к чекистам ясно выражено и в едкой характеристике, которую Булгаков дал своим коллегам, завсегдатаям никитинских субботников: «Затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев… агентура ГПУ».
Остался один не разгаданный секрет. Если в романе под чужим именами скрываются Эйдеман и Петерсон, то почему нет организатора «военно-фашистского заговора» Михаила Тухачевского? Неужели талантливый писатель так смог «закамуфлировать» это имя и фамилию, что даже очень прозорливый следователь не в состоянии ничего понять?
Впрочем, есть в романе кое-какие странные намёки, на первый взгляд никак не связанные с основным сюжетом. Вот, например, Воланд на балу обращается к барону Майгелю со следующими словами:
«Есть предположение, что это приведет вас к печальному концу не далее, чем через месяц».
Каков смысл этой фразы? Почему несчастье с Майгелем должно состояться только через месяц – не через год, и не через неделю, и не через два часа? То ли Булгаков здесь напутал, то ли так всё зашифровал, что сам чёрт ногу сломит, пытаясь разобраться в этой фразе.
Давайте-ка отмотаем на начало. События романа происходят где-то в середине мая 1937 года, а Тухачевский был расстрелян примерно через месяц, в ночь с 11 на 12 июня. Неужели тут и есть подсказка? Но согласитесь, что нет никакого другого объяснения этому многозначительному, убийственному указанию – «через месяц»!
Теперь наступает самый трудный момент – требуется подтвердить идентичность барона Майгеля и Михаила Тухачевского. На первый взгляд, ничего общего – Булгаков постарался скрыть от читателей эту связь, а мог хотя бы намекнуть, назвав барона Михаилом. Нет, это не годится – тут требуется иностранный аналог имени, под стать всем остальным. Вот Роберт и Рудольф – это имена, используемые и в Европе, и в России, а имя Жак нетрудно расшифровать как Яков. Но что же можно сделать с Михаилом? Барон Майкл – такого среди известных исторических персонажей вроде не было. Мигель? Только испанского гранда в романе не хватало! А что если попробовать произнести это имя по-английски – тогда с небольшой коррекцией получится тот самый Майгель. Если не майгелей, то майделей и майзелей и в отечестве, и за рубежом хватало. Ну а титул барона для маршала, сына потомственного дворянина, внука генерала – это же вполне естественно. Что же касается службы Майгеля в зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы, это уж и вовсе просто – общеизвестна любовь Тухачевского к парадам, банкетам и торжественным приёмам, что давало ему возможность предстать в роли красного маршала перед шикарной публикой из иностранных посольств.
Последний аргумент в пользу этой версии содержится в словах хозяина бала сатаны: «А, милейший барон Майгель, – приветливо улыбаясь, обратился Воланд к гостю, у которого глаза вылезали на лоб…» Тут уже незачем гадать – у Тухачевского глаза были несколько навыкате, поскольку он страдал базедовой болезнью.
А дальше последовала казнь Майгеля-Тухачевского, причём за месяц до назначенного срока. Вроде бы это нестыковка. На самом же деле Булгаков дал понять, что с Тухачевским всё было решено ещё перед арестом, в мае, а то, что случилось позже – это лишь рутина, необходимые формальности.
Итак, допустим, что нашёлся следователь, который разобрался в том, что Булгаков пытался так старательно зашифровать в своём романе. Естественно, поразился наглости писателя, а после изложил свои выводы в докладной записке, направленной высокому начальству. Начальство, прочитав записку, застучало сапогами, грязно выругалось и побежало к Сталину, заготовив ордер на арест Булгакова.
А дальше возникает почти неразрешимая проблема. Дело даже не в отношении Сталина к писателям – без его ведома никого из них не смели трогать. Но тут ситуация особая, совсем не то, что с Мандельштамом или Бабелем. Спектакль по пьесе Булгакова «Дни Турбиных» показывали во МХАТе восемьсот раз, сам Сталин смотрел его полтора десятка раз, причём именно по его приказу запрет на постановку этой пьесы отменили. Только представьте, в какое положение вождь мог попасть, если бы автора столь популярной пьесы объявили антисоветчиком, или на худой конец – шпионом!
Пришлось сотрудникам НКВД поднапрячься, отыскивая нестандартное решение проблемы. И тут на глаза кому-то попалась информация, что отец Булгакова скончался от болезни почек. По мнению врачей, такая болезнь могла передаваться по наследству детям, а там недалеко и до летального исхода. Но самое интересное – симптомы этой болезни очень схожи с признаками отравления мышьяком.
В недавнем интервью на «Эхе Москвы» Мариэтта Чудакова, признавая, что в доме Булгаковых бывало немало стукачей, отвергла предположение, будто Сталин знал о существовании «закатного» романа. Объяснение этому простое – «порядочные люди были». Если речь о стукачах, вряд ли это совместимо. Ещё один аргумент заключается в том, что нет никаких свидетельств осведомлённости вождя. Однако в том случае, если гипотеза об отравлении Булгакова верна, все материалы наверняка были уничтожены – скорее всего, никаких документов вовсе не было. Ну а исполнители предпочитали держать рот на замке.
Дальнейшие обстоятельства известны. После несостоявшейся поездки в Грузию, когда пришлось с дороги возвращаться в Москву, рухнули планы по написанию «Батума» – видимо, власть решила, что негоже такое дело поручать человеку, которому уже вынесен смертный приговор. А вскоре Булгакова стали мучить головные боли, ухудшалось зрение. Диагноз был таков: остроразвивающаяся гипертония, склероз почек. Позже начались боли в конечностях, стало плохо с сердцем – всё очень похоже на отравление мышьяком. Однако ни один врач не решился даже намекнуть на возможность отравления.
Если до сих пор одна лишь Мариэтта Чудакова сумела разглядеть в Воланде черты вождя народов Сталина, то стоит ли удивляться, что никто из булгаковедов так и не смог понять скрытый смысл главы «Великий бал у сатаны». Однако речь здесь вовсе не идёт об аналитических способностях литературоведов – гораздо важнее было бы понять, почему Булгаков решился на такое. Нет никаких сомнений в том, что был донос и, как только информация об истинном содержании романа дошла до Сталина, тот вынес смертный приговор.
Наверняка Булгаков сознавал грозящую ему опасность и, тем не менее, рассказывал о романе знакомым по театру и друзьям, читал им главы из романа. Что это было – наивность или безрассудство? Или надежда на то, что истинного смысла никто так и не поймёт? Можно предположить, что Булгаков создавал себе литературный задел, а заодно и некий ореол, если не мученика, то скрытого диссидента с тем, чтобы подготовить почву для эмиграции из Советского Союза. Вообще говоря, вполне логичное решение, тем более что мы-то с вами знаем – метод этот показал великолепные результаты уже в гораздо более поздние времена. Однако в 1935 году Булгаков понимает, что ему ни под каким предлогом не удастся выехать на Запад – казалось бы, для чего тогда писать? И только после «бухаринского» процесса снова появляется желание завершить роман, но придать ему новый смысл, более откровенный и убийственный – именно весной 1938 года Булгаков практически заново переписал главу «Великий бал у сатаны», тогда и появился этот «небывало жаркий закат» в первых строках его романа. Теперь его уже не беспокоили последствия, его заставляла работать над романом одна единственная мысль – наказать виновников массовых репрессий так, как это может сделать только талантливый писатель.
Глава 16. Между творчеством и плагиатом
В апреле 2009 года на одном из интернет-сайтов появилось сообщение:
«Осенью 2006-го мне позвонил Дмитрий Быков и попросил текст моей диссертации «Раннее творчество Окуджавы (опыт реконструкции биографии)». Тогда только что в сборнике «Голос надежды» вышла на неё рецензия, где Н.А. Богомолов, мой оппонент, подробно перечислял, что в ней можно найти. Диссертацию афишировать, широко давать читать мне не хотелось: друзьям, строгим критикам – пожалуйста, но на мой вкус она была слишком «фактологична»: действительно реконструкция биографии с сопоставлением источников – архивных материалов, автобиографической прозы Окуджавы, его интервью, интервью, которые я взяла у тех, кто мог рассказать о нем в 1940-1950-е годы».
Далее автор, кандидат филологических наук Ольга Розенблюм, рассказывает, как отдала диссертацию Быкову, причём согласно его просьбе, всего на две недели, а получила её… через два года. Всё бы ничего, дело житейское – ну кто же сможет отказать известному литератору и обладателю литературных премий? Тут следует иметь в виду не только уважение к авторитету, но и кое-какие конъюнктурные соображения – с влиятельными людьми не стоит ссориться, себе дороже станет.
Но вот что пишет Ольга Розенблюм:
«Мне очень жаль, что приходится говорить об этой истории, я не стала бы этого делать, если б не досадная забывчивость Дмитрия Быкова при оформлении списка литературы… Меня заботит только одна вещь: я же все-таки в среде филологов обитаю, они меня могут неправильно понять, если я, не объяснив, что к чему, опубликую свой текст».
Вполне законное беспокойство, тем более что на основе диссертации сама Ольга Розенблюм писала в это время книгу. В такой ситуации логичнее было бы вовсе Быкову отказать, но видимо, духу не хватило. И вот теперь возникает сожаление. Приходится надеяться, что всё ещё не безнадёжно, можно как-нибудь исправить.
Там же, в интернете, Быков отвечает:
«Дорогая Оля, в моей книге ровно 10 (десять) ссылок на вашу диссертацию. Вы полагаете, что этого недостаточно?.. Если все упирается в то, что в списке литературы указан автореферат вместо самой диссертации, это не драма».
Как ни старался, ссылок на диссертацию в тексте книги я не обнаружил – есть только восемь упоминаний Ольги Розенблюм, ну а девятое содержится в списке литературы о Булате Окуджаве, при этом речь идёт всего лишь об автореферате, а не о диссертации, вопреки договорённости.
Именно об этом Ольга Розенблюм напоминает Быкову:
«Речь только о том, что, если бы Вы это сделали, я не оказалась бы в неловкой, странной для меня ситуации и мне вообще не нужно было бы об этом говорить».
Быков такой претензией крайне удивлён, если не сказать, обижен. Вот странная дама! Вроде бы сама дала карт-бланш, и вдруг через три года на попятную. Так порядочные женщины не поступают, тем более что Ольга не кто-нибудь, а дипломированный специалист по филологии.
И вот что Быков отвечает:
«Вы прямо или косвенно, деликатно или неделикатно, но обвиняете меня в неоговоренном использовании вашей работы, что есть деяние уголовно наказуемое или, по крайней мере, общественно презираемое. В таких случаях необходимы конкретные ссылки: где, что и как я взял у вас, не сославшись на ваш приоритет».
Если речь заходит о конкретном обвинении, это уже похоже на донос. То ли Дмитрий обвиняет Ольгу в клевете, то ли Ольга сигнализирует общественности о неблаговидном поступке известного писателя. В подобных обстоятельствах дело может дойти и до рукоприкладства – достаточно припомнить реакцию Осипа Мандельштама на решение третейского суда по жалобе поэта на своего соседа по писательскому дому. Суд жалобу не удовлетворил, и Мандельштам был вынужден смириться, но затаил обиду на председательствующего, обязанности которого исполнял Алексей Толстой. Потребовалось два года, чтобы представился подходящий случай, и Мандельштам закатил графу звонкую пощёчину. Впрочем, свидетели упорно утверждают, что поэт лишь погладил Толстого по щеке. Восемьдесят лет назад поводом стал житейский спор, а тут речь и вовсе об исследовании, на которое потрачено два года жизни. И всё же хотелось бы надеяться, что общими усилиями будет найден взаимоприемлемый выход из неловкой ситуации.
Насколько я могу понять, предложение Быкова сводится к тому, что Ольге Розенблюм надо бы проштудировать восьмисотстраничный труд с карандашом в руке, выявить явные или неявные заимствования, а после этого засвидетельствовать их у нотариуса. Только тогда возможен предметный разговор. Могла ли предположить бедная женщина, в какой ужасный переплёт она попала? Ведь ей теперь придётся в своей книге ссылаться на собственные результаты, как на опубликованные Быковым. Абсурд! Приходится популярно объяснять ситуацию маститому писателю, не сведущему в вопросах интеллектуальных прав:
«Мне нужно теперь через каждые несколько строчек ссылаться на Быкова, даже говоря о том, что я сама уже когда-то писала в диссертации. Мне не нужно этого делать в двух случаях – если Вы сами обозначили, что читали мой текст (именно для этого – "дисс.") или если я в каком-то публичном пространстве обозначила, что Вы его читали. Поскольку скандалов и публикаций категорически не хочу и больше эту тему надеюсь не поднимать, я решила, что высказывания в ЖЖ мне будет достаточно».
Однако Быков упорно настаивает на своей правоте, словно бы не видя разницы между авторефератом и самой диссертацией. Да это и понятно – человек он пишущий, но к научному сообществу никогда не принадлежал.
Попробую пояснить, в чём суть этого дела. Я не один десяток лет занимался фундаментальной и прикладной наукой, поэтому не понаслышке знаю, как пишутся научные статьи и монографии. Тут крайне важен такой критерий, как научная новизна. Если бы я в своей диссертации сослался на аналогичную работу, причём по той же очень узкой теме, то был бы обязан показать, чем мой научный труд отличается от того, что сделано моим коллегой. Именно так должен был поступить и Быков, если бы упомянул в списке использованной литературы диссертацию Ольги Розенблюм. Но вот беда, списка использованной литературы нет, и Быков утверждает, будто бы в серии ЖЗЛ так не принято. Некто там же, в интернете, опровергает Быкова, но тот мнение оппонента игнорирует, и я могу Дмитрия Львовича понять – подобный список может делать честь автору научного труда, однако никак не способствует росту популярности писателя. Причина в том, что в этом случае ценность его книги, как монографии, была бы в значительной мере поколеблена, и всё потому, что он вынужден был бы признаться в том, что целый ряд фактов в той или иной степени заимствовал. Подобная «зависимость» от чужого фундаментального труда крайне неприятна, тем более что влияет на самое главное – на авторитет Быкова-первооткрывателя и рейтинг продаж написанной им книги. Совсем другое дело, если автор ссылается на автореферат. Тоненькая брошюрка никак не может стать объектом для заимствования – там только перечислены некоторые факты, да содержатся кое-какие выводы. Так что лукавство Быкова, вольное или невольное, имело под собой вполне разумную основу.
Здесь есть ещё один момент, поскольку всё гораздо хуже, чем может показать вам вначале. Если биограф знал, что его коллега тоже пишет книгу о Булате Окуджаве, он не имел морального права просить у неё оригинальные материалы. Нужно было дождаться выхода книги Ольги Розенблюм, а вот уже затем с чистой совестью, даже без намёка на скандал использовать её наработки с соответствующими ссылками. Опять же не знаю, как принято у литераторов, но в науке использовать материалы чужого незавершённого открытия – это не то что моветон, это категорически недопустимо!
К счастью, Ольга с Дмитрием Львовичем решили не выносить сор из избы, ограничившись дискуссией на страницах интернета и в своём сообществе филологов и литераторов. Ну а читатель всё, что положено ему, охотно проглотил – читателю «до лампочки» все эти тонкости, связанные с установлением приоритетов.
Однако это ещё не конец истории. Узнав о претензиях Ольги Розенблюм к Быкову, решил выразить своё «фэ» и Марат Гизатулин, правда, сделал это в весьма своеобразной форме. Вот что он написал Быкову:
«Мне Ваша книга нравится (особенно те места, где Вы почти дословно пересказываете написанное мной, например, глава «Шамордино»). И, в отличие от Ольги Розенблюм, я совсем не в обиде, что меня Вы при этом не упоминаете, а в тех нескольких местах, где упоминаете, это звучит с неким, не то, чтобы негативным, но с таким, опровергательным, что ли, оттенком. Я понимаю – так надо».
Возможно, надо. А может быть, не надо. На мой взгляд, про Окуджаву вообще не стоило писать. Жизнь его не столь богата событиями, как у Бориса Пастернака. Да и к тому же всё, что нужно, Булат Шалвович о себе сам рассказал – своими песнями, прозой и стихами.
Что же касается толстых биографий, то, как мы убедились на описанном примере, такая форма творчества чревата обвинениями в плагиате. Вот думает писатель, что излагает на бумаге или в ноутбуке собственные откровения, ан глядь – оказывается, что, не желая сам того, какие-то мысли, или факты, или даже выводы у кого-то позаимствовал. Он и не собирался это красть, да просто заработался, увлёкся, собирая и анализируя материалы. И где там разберёшь, где своё, а где чужое? Особенно если работа над книгой продолжается годами. Не берусь советовать маститым литераторам, однако сам предпочитаю уложиться в два-три месяца – конечно, если материал это позволяет. При этом не стесняюсь цитировать самых разных авторов, даже на диссертации ссылаюсь, иначе хлопот не уберёшься – кляузы, претензии могут вконец испортить жизнь. И даже приличный гонорар при этом не спасает.