Люди живут в кишлаках по берегам рек, стекающих в ущелья с гор. Сверху, с самолета, видны квадратики дувалов – высоких заборов, окружающих каждый дом и клочок поля от песчаных бурь. В Шиндантской долине видны цепочки непонятных круглых «кратеров», под ними расположены (чтобы не высохли) подземные арыки. А «кратеры» – это места выброса земли при их копке. Эти подземные арыки – кяризы тянутся на многие километры от гор. От них имеются подземные ходы к каждому дому и к подземным колодцам. Под любым кишлаком имеется целая цепь таких подземных ходов. Учитывая, что стены домов и дувалы имеют почти метровую толщину, и эту сеть подземных ходов, резко возрастает трудность борьбы с душманами, засевшими в населенных пунктах. Они могут пересидеть в подземелье любой огневой налет и после него снова занять свои места в окопах, появиться внезапно в тылу войск на уже прочесанном ими участке местности и снова иметь перевес в живой силе и внезапность для удара.
Сколько пробуду здесь, в Шинданте, сам не знаю, думаю, что не менее 15-20 дней. Все равно пишите мне письма не реже 1 раз в 5 дней, на кабульский адрес, чтобы я мог знать об обстановке дома. А я буду писать отсюда почаще. Целую вас всех крепко, живите дружно. Ребята, помогайте маме во всем, берегите друг друга! Ваш…».
12 февраля 1984 года. Шиндант. 34-й день в ДРА.
«Здравствуйте, мои дорогие!
Плохо при односторонней связи – я вам пишу письма не реже 1 раза в 5 дней, а ваши ответы накапливаются в Кабуле (я на это очень надеюсь!).
Работаю в Шинданте и конца работы пока не вижу. Недели через 2-2,5, может быть, вырвусь в Кабул. Помимо той работы, которую я здесь делаю, наклевывается еще одна, по объему во много раз большая, чем нынешняя. Так что впереди не жизнь, а командировки в командировке.
Кажется, начинаю привыкать к полевой форме одежды, сапогам, портупее и вечному спутнику – оружию. Везде и большую часть суток с ними, родными. К спартанскому образу жизни пока до конца не привык: в 7.00 подъем, в 7.30 завтрак, с 8.00 до 22.00 (как минимум) работа, тут же в кабинете койка. Еще ведь надо и постирать, и погладить (не всегда!), и много незаметных дома, но таких назойливых мелочей.
Здесь настоящее «царство грязи». Ветер несет пыльную поземку, пыль везде… Концы глаз и губ разъедает. Днем яркое солнце, бездонное небо, температура около плюс 20 градусов, ночью и вечером – темное небо, большие звезды, красивые трассы-плети летящих в темноту пуль, «разговоры» разных видов стрелкового оружия.
Встречи с водителями, которые постоянно в рейсах по «дороге жизни». Постоянные опасности налагают видимый отпечаток на их поведение, мировоззрение. Опытность, чувство достоинства испытанных частыми обстрелами, смертями друзей. Настоящие бойцы.
Обострился гастрит. Предпосылкой послужило то, что три дня назад съел испорченную консервированную рыбу в томатном соусе. Сейчас пью всякие лекарства. Поэтому временно настроение не из лучших. Но это до первого вашего письма. Надеюсь, из дома получать только радостные вести, что сыновья дружны между собой и дружно помогают маме во всем, уборке квартиры, стирке, ходьбе по магазинам и т.д.
Хотя прошло уже больше месяца, но я так и не успел получить своей первой получки и уехал в командировку. Так что живу старыми запасами: мыла, пасты и т.д. И ничего не купил вам.
Хочется прочитать обычные, житейские, домашние новости. Про тишину и чистоту, хвойный лес и вашу ОБЫЧНУЮ жизнь, которой, как оказывается, и цены нет, настолько она хороша.
Пишите мне подробные письма, каждый о своих делах.
Поздравляю дедушку Мишу, Саню и Игорешу с Днем Советской Армии!
Привет всем родным!
Крепко обнимаю и целую. Ваш…».
17 февраля 1984 года. Шиндант. 39-й день в ДРА.
«Здравствуйте, мои дорогие!
Сегодня идет 39-й день пребывания в ДРА, в том числе 21-й (!) день моего пребывания в командировке.
Работаю и отдыхаю в кабинете штаба. На полу стоит «козел» – кусок асбоцементной трубы на сваренных уголках из металла, с накрученной на нем спиралью от электроплитки. Стол, два стула, солдатская кровать, металлическая шкатулка для секретных бумаг – вся обстановка. «Козла» я забрал у начальника штаба – земляка. Он сидит в кабинете в шинели и мерзнет. Но он спит в «своей комнате», там у него другой «козел», а я с 8.00 до 23.00 в своем кабинете и работаю, и сплю ночью. Еще один вариант обогревателя – обыкновенный радиатор от КамАЗа, залитый водой. Внутри, внизу – две разделенные между собой пластины, через которые в воду пропущен электроток. Он нагревает воду, та – воздух. «Козлов» здесь много, и по разнообразию конструкций можно набрать на кандидатскую.
За окном по утрам слышится голос горлинки. Где они тут обитают, бедные? Вокруг пыльно-желто-каменистая степь. Несколько собак валяются в пыли на солнце, иногда гавкают и балуются. Они пользуются всеобщей любовью: «Наташка», «Душман» и «Шайба». Шайба ждет щенят, и ей прощают внезапную смену настроения и мелкие покусы отдельных офицеров. Солдаты же, видя бегущую к ним с агрессивными намерениями Шайбу, превращаются в вороного скакуна, и еще ни одного из них она не догнала. Офицеры – люди солидные, не могут, даже включив «форсаж», сразу набрать большую скорость…
Днем на ярчайшем солнце около плюс 20, в тени наполовину меньше. У всех нас – въевшийся глубоко и изменивший обычное выражение лица загар. Замелькали бритые, смешные головы солдат: блюдут традицию – брить голову за 100 дней до приказа. Офицеры тоже иногда бреют головы. Надоела пыль, чешется от нее везде, мешает даже моргать. Зато можно буквально «стряхнуть пыль с ушей» (!). Ваши лица стали бледнеть. Отвык от дому. Да и не хочется думать о доме, чтобы сердце не кровоточило.
Здесь узнаешь цену мирной жизни. Этого на Родине не видавшим войны не оценить, это, действительно, одна из величайших ценностей на Земле – Мир.
Когда ты идешь по улице, занятый своими мыслями, и не думаешь: вот тут подозрительное место – наверно, мина, здесь может спрятаться гранатометчик, там из-за дувала сейчас высунется чалма с «буром» – английского производства винтовка. Побольше бы людей на Земле оценило это на чужом примере, а не на своем. К опасности не привыкают, к этому невозможно привыкнуть. Просто к ней начинаешь относиться спокойней, действовать рациональнее и не так опрометчиво. Постоянная готовность к опасности и действию в ее условиях для человека изнурительны. Каждый в себе это ежедневно не замечает. Но иногда подумаешь, как обыкновенные люди, в обыкновенной квартире живут, веселятся, и только здесь понимаешь настоящую цену этого обыкновенного счастья.
Плохо, что способ связи у нас односторонний, я вам пишу и не знаю, как вы там. Думаю, что скоро вырвусь в столицу. Жду этих дней, чтобы прочитать ваши письма, которые меня там ждут. Хочу прочитать Сашино письмо, как он: делает ли зарядку, учится, как успехи в освоении фотодела. Игореша мне письмо, наверно, тоже написал, как он помогает маме по хозяйству, гуляет ли он во дворе один. Жду рисунков Игорьковых с комментариями, что там нарисовано. Как бабушка Рая и дедушка Миша? Большой им привет. Дружно ли вы живете?
Передавайте привет Сушковым. Целую вас крепко и обнимаю. Ваш…».
21 февраля 1984 года. Кабул. 43-й день в ДРА.
«Здравствуйте, дорогие мои!
Вчера у меня был счастливый день, удача для меня весь день была «добрая», а вовсе не «иначе». Утром открутил краны в туалете и убедился, что уже третий день вода по-прежнему не течет, замерзла. То есть придется идти завтракать с немытой мордой, грязными руками. Грязная шея в узком воротничке уже горела и ныла, была красной от раздражения песком и пылью. По улице «афганец» низко над землей нес уже не только пыль, но и мелкие камни. Пришлось с ускорением и натугой заставить свое дряхлеющее тело погнаться за сорванной с головы фуражкой. Сделав более десятка неуклюжих попыток схватить катящуюся по земле фуражку (со стороны поглядеть – это были, вероятно, великолепные кадры для кинокомедии), я наконец догнал ее, но не согрелся. Под грохот оглушительно хлопавшей парусины в палатке наскоро проглотил гречневую кашу с мелким песком, запил ее быстро остывающим чаем. К предыдущим «развлечениям» здесь добавилось еще одно. Один из воющих порывов ветра с треском выдрал деревянную дверь палатки, и в нее ворвался целый смерч пыли и песка. Финал завтрака был просто «великолепным»!!!
Но тут фортуна, наконец, вспомнила, что она давно не поворачивалась ко мне лицом, и с этого момента все трудности казались просто мелочью. Начальник приказал мне вылететь туда, где меня ждало 7 (!!!) писем. Ветер раскачивал огромный «сарай» АН-12, и казалось, что никто при подобном ветре не полетит. Полетел как миленький! Летел я в теплой гермокабине, даже вздремнул, а не как обычно – на бомбах в холодном грузовом отсеке. После прилета 100% было за то, чтобы ночевать грязному, холодному и голодному в огромном металлическом ангаре на аэродроме. Уже темно. Простые машины не могли ко мне прорваться и увезти. Пошел выпрашивать БТР – и получилось! Вечером, сидя в великолепной сауне Особого отдела армии, закопанной глубоко в землю, отмокал душой и телом. На сразу ставшие глухими и как бы далекими выстрелы мне было почти наплевать. Потом была встреча с вами – я читал письма очень медленно и радовался Сашиному отношению к делу – учебе, тому, что он упорно стремится овладеть фотоделом, его юмористическому складу ума и грамотному изложению письма. Радовался, с какой любовью ко мне писал свое большое письмо Игоречек. Понял, какой огромный, порой непосильный груз взвалил и надолго на тебя, Неля! Как будто перенесся на время в такой далекий, как мечта, родной дом.
Вернулся в столицу, а здесь снег и молчаливые враждебные «тени» на улицах в своих «одеялах». У них сейчас какой-то религиозный праздник «на носу», со всеми вытекающими последствиями для «шурави». После провинции – ясное голубое небо, яркое солнце. 5-6 градусов мороза, без ветра. Кругом чистота и комфорт, которые раньше воспринимались как тяжелые условия жизни. Правда, батареи по-прежнему холодные, спим под несколькими одеялами и шинелями. Еда далеко не домашняя. Но всё вокруг – после испытанного и увиденного в командировке – верх совершенства. Ведь большинство увиденного и испытанного в письме не опишешь, и не только потому, что как военному человеку делать этого нельзя, а потому, что хочется это побыстрее забыть и отрезать из памяти.
Командировки в Союз пока не предвидится, да я и не хочу, чтобы не заниматься самоистязанием. Работы много. Это очень хорошо, время летит быстро, и стараюсь делать ее только на совесть. Не задумывайтесь, о чем мне писать. Любая строчка о доме, делах, погоде – о чем угодно, меня всё волнует и радует. Здесь конверты с марками стали большим дефицитом. Если можно, в каждое письмо вкладывайте чистый конверт. Спасибо за поздравление с Днем Советской Армии. Жду и очень надеюсь на то, что в доме будет дружная, уважающая друг друга, доброжелательная атмосфера. Большой привет всем родным и знакомым. Целую вас крепко, дорогие мои. Жду ваших писем. Ваш…».
24 февраля 1984 года. Кабул. 46-й день в ДРА.
«…Стало уже традицией по ночам писать вам письма. Сидим по кабинетам со своим ровесником Мишей Гриценко. Он время от времени громко плюет, заклеивая конверты. Вчера ему сильно надоел сверчок, который особенно пронзительно скрежетал. Миша долго лил кипяток в подозрительные места, но сверчок сегодня продолжает, как мне кажется, насмешливо и особенно громко скрежетать в его кабинете.
Когда я прочитал Мише строчку из вашего письма: «Дают ли вам колбасу?», Миша и я долго веселились, так, что даже сверчок замолчал, а ведь это не смог сделать и кипяток. Прочитал далее, что «Игорь признает только куриный суп» – и сразу полный рот слюны. Отпраздновали вчера 23-е февраля. Впервые выспался за 1,5 месяца – часа два "давил" после обеда.
Вечером было светло, как днем. Весь вечер висели над головой САБы – световые авиабомбы на парашютах. Это чтобы вовремя увидеть и пресечь тех, кто мог и хотел испортить «шурави» праздник. Пытались…».
29 февраля 1984 года. Кабул. 50-й день в ДРА.
«…Сегодня целый день колесил по городу на «уазике» в штатском. Скоро буду ориентироваться лучше, чем в Свердловске. Город огромный, малоэтажный. Вопящая нищета, какая-то забитость и восточная угрюмая сдержанность вокруг. Хотя, если отмыть и приодеть, то это на редкость красивый народ с правильными чертами лица, большими, как у славян, глазами и космически черными волосами. Нет ни заводов, ни фабрик, кроме тысяч дуканов вокруг. Цель любого прохожего – не с работы или на работу, как мы привыкли, а купить или продать. Странно? Сотни машин на перекрестках гудят, каждый хочет пролезть вперед друг друга. Вакханалия и какая-то необузданность. Контрасты на каждом шагу. Дервиш с половинкой сушеной тыквы, с веревкой через плечо, весь в рубищах. Не просит, а требует милостыню. Мальчишки лет по 7-8 скромно ведут при установлении контактов, а 12-13-летние нахалюги, каких свет не видел. Заканчивают всё просьбой-требованием: «Дай бакшиш!!!» (подарок). Хоть не вылезай из машины или не останавливайся. Сегодня по-летнему жарко – на солнце, думаю, градусов 25 тепла. Но оно какое-то нездоровое. Не чувствуешь при нем бодрости, как в Союзе.
Часто общаюсь с военными. Разные люди, разные встречи. У всех настенные, настольные, карманные календари, где обязательно отмечают каждый прожитый здесь день. Все живут в будущем, перенося настоящее как неизбежное. Много работы. Ни конца, ни края, ни передышки…».
Расстрел
Мы только что сели перекусить с начальником сторожевой заставы на окраине города Герата, недалеко от иранской границы. Прокаленный свирепым афганским солнцем капитан гостеприимно открыл банку говяжьей тушенки, поставил рядом горячий чайник. (После службы в Афганистане я потом больше пятнадцати лет не мог переносить даже запах говяжьей тушенки, а не то, что ее есть.) Над столом, сделанном из ящиков из-под мин, была натянута маскировочная сеть, но и она не спасала от зноя. С вершины высокого холма, где мы сидели, хорошо просматривался участок «Дороги жизни», полукольцом огибающий высокую скалу и уходящий серпантином вдаль, в чужие коричневые горы. В дневное время дорога охранялась советским войсками и была оживленной, ночью движение по ней замирало. Еда не лезла мне в горло, еще сводило напряжением челюсти, и лопатки на спине ощущали холод, несмотря на жару…
Перед этим попутный бронетранспортер высадил меня на дороге внизу, напротив заставы, и помчался назад. Когда стих вдалеке рев его обоих двигателей, я попытался взобраться наверх напрямую по крутому склону. Обходить холм далеко по тропинке на жаре было неохота. Я неторопливо огляделся. Слева от дороги была «зеленка» – густой, не просматриваемый лес, сплошной стеной уходивший вдоль бетонки на город Шиндант. Из глубины этого леса, как казалось, откуда-то издалека, периодически раздавались выстрелы коротких очередей из родного «калаша». Кто и куда стрелял, вначале было непонятно. Когда я разобрался, стало слегка не по себе. Это, оказывается, бил из автомата по нашим позициям «дух». Справа от дороги был высокий песчаный холм с крутым открытым подъемом, метров на семьдесят. На самой вершине холма расположился обложенный мешками с песком наш боевой пост. Из-за мешков виднелась часть ствола гранатомета. Мне как раз туда и надо было добраться.
Каждый раз в ответ на очереди душманского «калашникова» из поста раздавалась длинная очередь ленточного гранатомета АГС-17 «Пламя». На какое-то время наступало затишье, а затем все повторялось снова и снова. День был солнечный и жаркий. Ждать темноты очень не хотелось. Да и русский «авось» живет в крови каждого славянина, наверно, уже многие тысячи лет. Собравшись с духом, в период затишья я быстрым шагом потрусил вверх. В правой руке был мой лучший друг – АКC-74У с двумя магазинами от ручного пулемета, примотанными друг к другу синей изолентой. В левой – пыльный портфель со следственными материалами и ГДР-овская пишущая машинка.
Я успел пробежать метров тридцать, когда из-под ног метнулись мелкие камешки от попавших в них автоматных пуль. Я споткнулся и упал, ободрав до крови о каменистый склон обе ладони. «Это п…ец!» – произнес негромко мой внутренний голос. Голова стала абсолютно холодной, мысли короткие и ясные, хотя и нецензурные. Я был как на ладони у стрелка, он мог в любую секунду спокойно меня расстрелять. Деваться было некуда. Поднявшись с земли, я снова сделал отчаянный бросок вверх и вбок, и снова, теперь уже впереди справа, пули отбросили мелкие камни. «Дух» явно издевался и не торопился меня убить, наслаждаясь своим преимуществом, играл со мной, как кот с мышью.
Задыхаясь и изнемогая от злости и бессилия, я посмотрел с надеждой вверх, на боевой пост. Мой спаситель-гранатомет молчал, было видно, что его ствол неподвижно задран вверх, видимо, боец куда-то отлучился на время. «Стреляй, стреляй!!!» – заорал я громко и с отчаянием. Ранее я многократно убеждался в жизни, что у меня есть на небесах свой личный ангел-хранитель, который меня оберегает даже в безвыходных ситуациях. И очень не хотел умирать сейчас, так нелепо и по-дурацки. Я взмолился про себя искренне: «Господи! Спаси меня!». «Дух» пока не стрелял, но моя жизнь в любую секунду могла превратиться в огромную страшную боль и темноту смерти.
Страха не было. И никаких воспоминаний о прошлой жизни и семье. Спокойное понимание и ожидание неотвратимой смерти. Каждая секунда казалась бесконечной и была мучительной. Сил на броски не осталось. Я поднялся и медленно, как робот, пошел прямо вверх, окончательно попрощавшись с жизнью, как утопающий, совсем переставший бороться с омутом… Снова взметнулись в двух метрах впереди камни от попавших в них пуль, и снова далеко сзади в лесу отозвалось эхо выстрелов «духа». Ответного огня гранатомета так и не последовало. До поста осталось метров двадцать. Последняя надежда на спасение улетела. За ней – и вера в ангела-хранителя. Возникла в душе невиданная волна ярости на «духа». Я представил его ухмыляющееся молодое бородатое лицо в чалме и вполне оценил его восточную выдержку, с которой он играл со мной, как кошка с мышью, до конца…
Осталось метров пятнадцать. Внезапно я почувствовал тугой прилив сил, после того как немного прошел спокойно. Мгновенно бросив автомат и портфель под ноги, метнулся вбок и влево, затем вправо. Впереди, то слева, то справа, пули угрожающе взметнули фонтанчики пыли и камней, но я ощущал лишь злой холодный азарт и яростно продолжал метаться туда, и сюда, и вверх. Пулей взлетел на бруствер глубокого хода сообщения и нырнул туда вниз рыбкой. «Калашников» из леса бил бесконечно длинными, злыми очередями, но я уже сидел в ходе сообщения в полной безопасности, и эта стрельба была для меня музыкой жизни и счастья…
Только мы с капитаном съели по несколько ложек опостылевшей тушенки, раздался звонок полевого телефона, и он снял трубку. Из нашего БТРа, дежурившего на господствующей высоте над дорогой, доложили, что трое «духов» на мотоцикле обстреляли афганскую фуру, которая упала под откос. Мотоцикл же на ближайшем повороте дороги свернул в сторону иранской границы и никем не преследовался, так как это было бесполезно.
Я, забыв мгновенно про обстрел из «зеленки», вместе с капитаном прыгнул в дежурный «броник». Мы уселись рядом, опустив ноги в передние люки, и БТР, оглушая двигателями окрестности, стал медленно спускаться с кручи на дорогу. Затем, радостно всхрапнув, стремительно понес нас к месту происшествия. Огромный афганский «МАЗ» с высокими раскрашенными бортами в нелепой позе устало и молча лежал на боку в неглубокой канаве возле бетонки Герат – Турагунди. Полиэтиленовые мешки с белой селитрой были во множестве беспорядочно разбросаны вокруг. Возле изрешеченной автоматными очередями кабины грузовика стоял афганский мальчик лет двенадцати. У него был открытый перелом левой руки. Ее белая кость неестественно торчала вбок, и кровоточащие остатки висели плетью. Позабыв про страшную рану и боль, мальчик неотрывно смотрел прямо перед собой на землю, где лежали неподвижные тела его матери и отца. К матери, вцепившись в ее еще теплую руку, прильнула мертвая, примерно четырехлетняя, красивая девочка-кукла, с выражением удивления и ужаса в открытых глазах. Их души были далеко от этого места. Вокруг фуры суетились уже вызванные по рации бойцы «царандоя» (афганской милиции). Даже когда врач заматывал искалеченную руку мальчика бинтами, тот не обратил на это никакого внимания. Он молча, сухим воспаленным взглядом продолжал смотреть на погибших.
Прошло более тридцати лет с тех пор, как я вернулся из Афганистана слегка живой. Но этот мальчик из Герата иногда снится мне по ночам, правда, в последнее время все реже…
Что сказать родителям?
Писарь штаба полка сержант Андрей Белов через месяц собирался домой. Наступил самый трудный период его службы в Афганистане: нестерпимое ожидание дня увольнения, бесконечные разговоры о «дембеле» в курилке и бессонные ночи.
После развода он получил указание от помощника начальника штаба напечатать письмо родителям погибшего вчера солдата. Сержант не раз печатал подобные письма и относился к этому уже без особого волнения. Острая боль, которая рванула его сердце в самый первый раз, ушла в глубь души и стала ноющей, как застарелая рана в плохую погоду. Андрей положил перед собой полученный рукописный лист-черновик письма, заложил в пишущую машинку чистый лист бумаги и двумя указательными пальцами стал неторопливо печатать: «Уважаемые Светлана Петровна и Иван Федорович, Ваш сын – рядовой Советской Армии Кокорин Сергей Иванович…». Что-то ослепительно-яркое сверкнуло в глазах, но пальцы сержанта еще автоматически отстучали слова: «…выполняя интернациональный долг, пал смертью храбрых». Он остановился, еще не до конца осознавая смысл этих слов, взглянул на адрес, который собирался напечатать позднее на конверте, и оцепенел. «Что же это?! Значит, погиб Сережка, его сосед по двору и лучший друг детства! И он печатает это письмо его родителям: тете Свете и дяде Ване, которые их вместе в один день провожали в армию! Вот почему Серый вчера не пришел к нему в гости вечером, как договаривались…». Эти мысли мелькнули в голове сержанта в одно мгновенье, он не стал читать дальше стандартно короткий текст документа и вскочил с места. Опрокинулась табуретка, и с грохотом упала на пол пишущая машинка. Андрей бегом бросился из штаба искать солдат-земляков, чтобы выяснить хоть какие-то обстоятельства гибели друга.
Сергей погиб не в открытом бою, а попал в засаду. Он был водителем санитарной машины, и утром со старшим лейтенантом они выехали на дальнюю базу за медикаментами для дивизионного госпиталя. Позади, как привязанный, все время держался порожний автомобиль ГАЗ-66 с тентом, следовавший с ними с той же целью. На базу доехали удачно, без обстрелов, пристроившись к колонне «наливников», которые шли за горючим. А затем начались мытарства с оформлением документов, получением и погрузкой груза. Не оказывалось на нужном месте то одного, то другого начальника, да и склад стал выдавать лекарства только за час до окончания охраняемого времени на «Дороге жизни».
Возвращались поздно, последняя воинская колонна ушла час назад. Решили ее догнать на сторожевой заставе в горах, где колонна обязательно остановится на ночлег. Ехали на предельно высокой скорости. Быстро стемнело. Вскоре впереди увидели цепочку красных хвостовых огоньков машин, но это была не наша колонна, а несколько афганских машин-фур, отставших от нее. Когда почти приблизились к впереди идущим машинам, кромешная темень озарилась вспышками близких взрывов. Красные плети «трассеров» густо поливали дорогу впереди. «Стой! – скомандовал старший лейтенант. – Разворачивайся!».
Но было уже поздно. Враз потянуло холодом из разбитого пулями лобового стекла, и тут же Сергей почувствовал резкий удар в правую ногу. Боли не было, только что-то теплое потекло в сапоге. Мотор заглох и не заводился. Сергей открыл дверь кабины, с автоматом вывалился на дорогу и отполз в придорожную канаву. С близкого расстояния ударил гранатомет, «санитарка» разбухла от взрыва и вспыхнула, как факел. Сергей хотел встать и подбежать к машине, но острая боль в ноге повалила на землю. Трое раненных солдат и две молоденькие медсестры, которых они взяли с собой при отправлении с базы, видимо, были убиты сразу либо горели заживо. Возможно, они и пытались открыть «выход в жизнь», но дверь автомобиля наверняка заклинило взрывом.
Позади «санитарки» на дороге молчаливо и обреченно стоял груженый ГАЗ-66. Из темноты к машине подошли несколько вооруженных мужчин в чалмах. Из ГАЗ-66 не стреляли, водитель, наверное, был убит. Несмотря на национальную одежду, в одном из высоких ростом «духов» Сергей вдруг узнал бывшего солдата их батальона Машкина, с которым был призван в армию из одного города. Машкин девять месяцев назад попался на воровстве. Он украл у товарища автомат и продал его в дукане, откуда тот был переправлен «духам». Машкина разоблачили, он был арестован военной прокуратурой гарнизона, но через два дня после ареста бежал с гауптвахты, воспользовавшись оплошностью неопытного солдата-выводного.
Теперь Машкин стоял возле ГАЗ-66 и держался как старший среди мятежников. Он сделал повелительный жест, «духи» отошли от машины, и Машкин из китайского укороченного автомата дал короткую очередь по бензобаку. «ГАЗ» запылал, как и «санитарка». Сергей стиснул зубы. Горели лекарства, которых так ждали в дивизии. Военный госпиталь был переполнен заболевшими тифом и гепатитом советскими людьми. А этот гад в один миг уничтожил все! Уж лучше бы отдал простым афганцам, так нет! Сжег!!!
Сергей прицелился и нажал спусковой крючок автомата. Раздался одиночный выстрел, который не причинил вреда Машкину, и автомат замолчал. Пока Сергей лихорадочно возился с ним, устраняя перекос патрона, кто-то из темноты прыгнул ему за спину, ударил по голове, и он потерял сознание.
Он пришел в себя через несколько минут и открыл глаза. Рядом с ним лежал связанный старший лейтенант с выбитым глазом. Перед ними стоял Машкин, резко жестикулировал и о чем-то громко спорил с чернобородым «духом» лет тридцати. Как понял Сергей, шел делёж пленных между группами Машкина и того чернявого. Чернобородый жестом показал на старшего лейтенанта и воткнул палец себе в грудь, требуя отдать офицера ему. Машкин в ответ что-то долго говорил на непонятном Сергею языке (научился, гад!), указывая на знаки различия старшего лейтенанта и Сергея. Видимо, доказывал тому, что живые трофеи не равноценны. Чернобородый сверкал глазами и отрицательно качал головой. Они яростно спорили еще минуты три, затем внезапно чернобородый направил свой автомат на старшего лейтенанта и выстрелил. Тело офицера неестественно выгнулось, изо рта у него хлынула алая кровь. Сергей видел, как, бешено оскалившись в ответ, Машкин развернулся, и зрачок его автомата вонзился в глаза Сергея. Вздрогнул от яркой вспышки в лицо, и все пропало в вечной темноте…
С базы передали по радиостанции, что колонну догоняют медики с лекарствами. Сразу же со сторожевой заставы навстречу им были высланы два бронетранспортера, которые стремительно унеслись в темноту афганской ночи. Под шум боя «броники» без огней незаметно подошли почти вплотную к месту засады. Десант привычно рассыпался по обе стороны дороги, охватывая «духов» в кольцо. Бой был коротким и жестоким. Живым взяли только Машкина, который в последнее мгновение закричал по-русски: «Не стреляйте, я свой!». И двух крестьян-афганцев, насильно мобилизованных «духами» для переноски боеприпасов. Когда из «санитарки» извлекли обгоревшие трупы солдат и двух медсестер, сквозь плотное кольцо «шурави» протиснулся один из оставшихся в живых афганцев. Он что-то взволнованно говорил, показывая рукой на погибших и стоявшего здесь со связанными руками Машкина. Наш солдат-таджик перевел, что из гранатомета по «санитарке» выстрелил Машкин. Потом оба афганца стали подробно рассказывать о последних событиях. Лица советских солдат стали темнее ночи. Рядовые и сержанты просили, умоляли офицеров отдать им Машкина для солдатского суда на месте. Но его, хотя и с большим трудом, удалось довезти живым до военного городка. И сдать на гауптвахту…
Груз 200. Фото из открытых источников
Андрей Белов возвратился в штаб сам не свой. Его мучило не столько то, что именно напечатают в официальном письме родителям Сергея. Там про Машкина, мать которого тоже живет и работает в их городе, все равно не сообщат. Машкина спешно выдернут из этой войны на самолете в Союз, где он свое получит, суд определит ему наказание. Андрея жег вопрос: как носить в себе эту правду, которую он узнал о гибели друга? Что рассказать, когда вернется домой, тете Свете и дяде Ване? И если сказать не всё, то как после этого смотреть им в глаза? Андрей не мог даже предположить других обстоятельств будущего. Он не знал, что нашим войскам недолго осталось воевать в Афганистане. Что скоро все наши солдаты: и те, кто попал в плен к «духам» ранеными и беспомощными, и те, у кого руки в крови советских людей, – все без исключения будут амнистированы –прощены в один день.
Вполне вероятно, что Машкин останется живой, и они с Андреем будут ходить по одним улицам родного и для погибшего Сергея города. Возможно, они еще встретятся…
Историческая справка за 1985 год
Уважаемый читатель, предлагаю неторопливо проанализировать Историческую справку из открытых источников события в Афганистане за 1985 год – второй года моего пребывания в ДРА. Что же изменилось и в какую сторону?
«В 1985 году боевые действия в Афганистане достигли своего пика – принимая более ожесточенный характер.
Советские войска по-прежнему оставались главной силой в противоборстве официальных афганских властей и вооружённой оппозиции. Именно в 1985 году были проведены наиболее крупные операции против сил контрреволюции в провинциях Панджшер, Кунар, Герат, Пактия, Хост и ряде других районов Афганистана.
Особенно тяжёлыми и кровопролитными были бои против отрядов Ахмад Шах Масуда в Панджшере и провинции Кунар. (Опять Кунар!) (Части ограниченного контингента советских войск, непрерывно участвуя в операциях, несли значительные потери:
– 1-го апреля, очередная войсковая операции в ущелье Панджшер против формирований Ахмад Шах Масуда (Опять Панджшер!).
– 21 апреля, бой 1-й роты 500-го (позже 334-го) отдельного батальона специального назначения 15-й отдельной бригады спецназ ГРУ ГШ (5-го отдельного мотострелкового батальона), вследствие которого в ущелье в зоне афгано-пакистанской границы попали в засаду и погибли 28 разведчиков;