Хочу женщину в Ницце

Часть 3

Пертинакс

Рим, год 945 от основания Города или 192 от Р.Х.

В самый канун январских календ черное небо Италии, усыпанное яркими мерцающими звездами, сулило Вечному городу очередную холодную ночь^[1]. Перед вступлением в консульство сенаторов Фалькона и Клара толпы праздношатающихся граждан Рима спешили купить последние новогодние подарки для друзей и близких, восхваляя при этом двуликого Януса, подарившего своё божественное имя первому месяцу юлианского календаря. В этот поздний час при блеклом свете догорающих факелов и масляных лампад Форум Романум все еще напоминал муравейник. В центре площади, на отбеленную гипсовую доску, служившую прототипом так называемой газеты городских ведомостей, по приказу Коммода наспех размещалось объявление о необычном желании императора произвести свой завтрашний праздничный выход не из Палатинского дворца разодетым в императорский пурпур, а из гладиаторских казарм в одеянии секутора^[2] с мечом и большим щитом в руках. Император продолжал удивлять сограждан своим поведением, к тому же сам жаждал новогодних сюрпризов и щедрых подношений.

Проститутки, уже наводнившие ночной город, надеялись тоже получить от похотливых почитателей и сутенеров всех мастей помимо обычной платы за свои услуги в затертых медных ассах или увесистых бронзовых сестерциях ещё и долгожданный подарок – серебряный денарий, а если повезет, то и золотой ауреус.

На улице Патрициев, протянувшейся почти по прямой от амфитеатра Флавиев до преторианского лагеря, что за Сервиевой стеной, было, как всегда, относительно тихо и малолюдно. Здесь жили знатные римляне, и по этой широкой мощеной улице, согласно строгому караульному расписанию, шагали на службу преторианские когорты. Здесь и проститутки были особые, одетые в наряды, дозволенные для ношения только благородным матронам. В богатом квартале на склоне холма Виминал жрицы любви совсем не боялись приставучих городских эдилов и смело надевали запрещенные для них пурпурные туники, а также вышивку и драгоценности, украшая свои высокие прически широкими белыми лентами. Волосы они красили или в желтый цвет шафраном или в красный свекольным соком. Местные жрицы любви не носили сандалий на босу ногу, как было предписано правилами, а обувались, как матроны, в изящные башмаки из мягчайшей кожи на шнуровке. Обнаженные белые ноги, указывающие на принадлежность к коллегии проституток, они прятали в эти холодные декабрьские дни под столой, а то и под длинной, до пят, паллой, что вообще-то настрого запрещалось законом. В таких условиях не только эдил, стоящий на страже закона, но и бывалый богатый обольститель давал маху, приставая к почтенной матроне, посчитав ее шикарной проституткой, или, наоборот, почтенно кланялся обычной проститутке, принимая её за свободную женщину из знатной семьи.

В самом конце улицы, возле лагеря, на ночную службу уже готовился заступить очередной отряд преторианцев. Построением руководил завсегдатай местного лупанара, центурион по имени Карвилий. Одетый в парадную сегментарную лорику^[3] поверх пурпурной туники, в коротком плаще и кожаных сапогах, он аккуратно держал в левой руке тяжелый металлический шлем, украшенный гребнем и отделанный желтым металлом. На груди его блестели фалеры^[4]. Все преторианцы были в церемониальном облачении, на расчехленных щитах сверкали золотые зубчатые молнии Юпитера.

– Эй, Карвилий! Неужели не узнаешь, – громко засмеялась высокая красавица, и, приподняв столу, обнажила красивое круглое колено. – Я всё ещё жду твоего подарка, красавчик!

В правой руке Карвилий, как и положено командиру, держал свой знак отличия – виноградную трость.

– Будешь так орать, Аэбуция, получишь в подарок вот этот фухтель, – центурион потряс своей палкой.

– Лучше подари ей завтра другой фухтель, он у тебя даже длинней, – заржал оптион^[5].

– Разговоры в строю, – рявкнул Карвилий и подал знак трогаться. Отряд зазвенел оружием…

Темным вечером в богатом и хорошо освещенном доме Пертинакса Публия Гельвия – префекта города, накануне январских календ было многолюдно и шумно. Отец семейства, утомленный служебной суетой, давно вернулся из Курии и искал уединения в лабиринте комнат своего отдельного домуса. Однако многочисленные клиенты, слуги и рабы, жаждавшие услужить хозяину, а с ними вместе его жена и дети, а также родственники и друзья с их постоянными притязаниями и просьбами не оставляли Пертинакса в покое. Личная охрана городского префекта маялась от безделья в длинных проходах от атрия до перистиля^[6], а то и попросту гоняла по триклинию кошек под звон расставляемого к утренним празднествам столового серебра. Любимый пёс префекта, когда-то свирепый и вонючий, как варвар, пытался проникнуть в таблиний^[7] хозяина, чтобы успеть попасть ему вовремя на глаза и напомнить старику, чтобы тот, перед тем как удалиться в свои кубикулы^[8], не забыл перед сном лично угостить кусочком сырого мяса своего преданного друга, когда-то привезенного из Британии, где Пертинакс усмирял легионы, поднявшие мятеж против императора Коммода. Сын Марка Аврелия смертельно ненавидел любое проявление добродетели, однако тогда высоко оценил деяния своего старого солдата и назначил Пертинакса управлять Римом за образцовую скромность и умеренность, проявляемую во всем, в отличие от прежнего префекта – Фусциана, запомнившегося горожанам лишь беспощадной суровостью.

Только поздно ночью, позволив спальнику удалиться из комнаты, Пертинакс остался совсем один и, кряхтя, лег в постель. Тициана, жена префекта, в свои неполные сорок лет ещё сохранившая стройность и привлекательность, уже была крайне редким гостем в покоях мужа, хотя и бережно носила на среднем пальце левой руки кольцо, подаренное мужем при обручении и составлении брачного договора. Гельвий Пертинакс, давно разменявший седьмой десяток, имел тучное телосложение и по настоянию личного доктора старался вести подвижный образ жизни для избавления от несколько выдававшегося живота. По утрам у себя в домашнем перистиле он делал интенсивную зарядку, а также два раза в день посещал частные термы, где старался много плавать в бассейне с прохладной водой, и подолгу засиживался в парилке.

С тех пор как Тициана, дочь Флавия Сульпициана, богатейшего и влиятельнейшего сенатора, родила ему сына, Пертинакс предоставил жене полную свободу действий, которой незаурядная и любвеобильная женщина поспешила воспользоваться сполна. Однажды она без памяти влюбилась в малоизвестного кифариста и пару лет испытывала к нему сильнейшую страсть. Тициана наперекор традициям беззастенчиво отстаивала свою независимость, не скрывая нежных чувств к этому посредственному музыканту и нисколько не заботясь о своей репутации в Риме. Хотя супруга префекта и утратила всякое уважение к себе со стороны добропорядочных людей сенаторского сословия, её поведение не было вопиющим фактом – в Риме редкая матрона стремилась следовать предписаниям и соблюдать древние традиции патрицианского рода, ограничиваясь лишь воспитанием детей и гордясь своим умением искусно прясть и ткать. Давно вошло в норму у знатных горожанок стремление родить своим мужьям по молодости сыновей, а затем не рожать вовсе, посвящая свое свободное время изощренному искусству любовных утех. Однако предохраняться от нежелательной беременности приходилось по совету врача Галена все теми же старыми способами, и в первую очередь простой морской губкой.

Пертинакс, доблестный служака, пока ещё чувствовал себя «в силе», тоже не утруждался сохранением супружеской верности и обзаводился любовницами, которые привлекали его куда больше, чем жена. Особенно долго его чувства тревожила безумно похотливая Корнифиция, которая много лет буквально околдовывала его своими женскими чарами. Впрочем, красивые женщины не мешали Пертинаксу честно выполнять свой служебный долг, и его карьера никогда от этого не страдала. Даже сейчас, когда его сын уже приступил к изучению ораторского искусства, а старшей дочери по возрасту уже давно пора было подарить отцу внука, Пертинакс всякий раз оборачивался и замедлял шаг, когда на Форуме мимо него проплывала какая-нибудь грациозная светловолосая жрица любви. Завидев его взгляд, она расталкивала ликторов^[9], несущих положенные ему по должности фасции^[10], с тем, чтобы холеной рукой зацепить городского префекта за полу тяжелой шерстяной тоги.

В последние дни Пертинакс мучился от бессонницы, которая ввергала его в необъяснимую старческую тоску, и он не знал, как её заглушить. Его здравый ум пытался найти решение проблемы: префект постоянно проводил в уме сложные математические расчеты успешных торговых операций, рассуждал вслух о своем завидном здоровье и т. д. Даже страх быть казненными по малейшей прихоти императора Коммода, парализовавший всех магистратов, никогда не довлел над городским главой. Пертинакс нежился в своей теплой постели, и ему было всё равно, убьют ли его преторианцы в ближайшие дни, или он всё же доживет до глубокой старости. Лишь бы поскорее уснуть, лишь бы тоска улетучилась! Пертинакс закрыл глаза и долго лежал на спине неподвижно, вспоминая забавные эпизоды своего детства, проведенного в Апеннинах. В такие минуты он неизменно думал о своем отце. Тот однажды рассказал сыну, что в самый день его рождения жеребенок неведомым образом забрался на крышу их незатейливого жилища. Пробыв там недолго, он, в конце концов, свалился на землю и издох. Тогда халдей^[11] объяснил отцу Пертинакса, Гельвию Сукцессу, безродному вольноотпущеннику, ставшему торговцем шерстью, что сын его высоко поднимется, но кончина его будет столь же безвременной и внезапной, как и само возвышение. Отец выслушал предсказателя и, усомнившись в реальности исполнения его слов, даже пожалел о потраченных зря деньгах. Гельвий Сукцесс решил дать своему сыну имя Пертинакс, что означало «упорный», с верой в то, что только непрерывный и доблестный труд, а не случай, сделает сына богатым и почитаемым. Сын во всем оправдывал свое имя: он хорошо учился и был прекрасно развит физически. Когда же Пертинакса отдали на обучение греческому грамматику, на мальчика обратил внимание известный в Аппенине ученый муж по имени Сульпиций Апполонарий, который и сделал из него впоследствии преподавателя грамматики. Однако эта престижная профессия не сулила молодому учителю приличного заработка, и при содействии консуляра Лоллиана Авита, который был патроном его отца, Пертинакс стал добиваться должности центуриона, что могло обеспечить хорошее и гарантированное жалование, плюс завидную пенсию по окончании военной службы. С тех пор вся жизнь Пертинакса была связана с армией.

Префект Рима протяжно зевнул, и даже внезапный шум, сопровождаемый лаем собак, и незнакомые голоса, доносившиеся из вестибюля, не нарушили его безмятежного спокойствия. Пертинакс лишь медленно приоткрыл веки. На пороге уже стоял заспанный мальчик, сын привратника, а за ширмой тревожно маячил силуэт его спальника Таррутения, державшего правую ладонь на рукоятке гладиуса. Пертинакс легким кивком головы дал разрешение говорить. Взволнованный мальчик сообщил хозяину, что два старших офицера преторианской гвардии императора Коммода желают говорить с Гельвием Пертинаксом немедленно. Узнав эту новость, хозяин к удивлению мальчика продолжал спокойно лежать в постели.

– Что же, этих не прогонишь, – горестно вздохнул старик и, повысив голос, добавил: – Если так уж хотят, то зови их прямо сюда, в спальню. Я вновь одеваться не стану, – мальчик направился было к выходу, но хозяин окликнул его: – Постой, они пришли одни?

– Нет, в сопровождении охраны, и их много, – вымолвил с дрожью в голосе мальчик.

Пытаясь отогнать от себя дурные предчувствия, Пертинакс глубоко и обреченно вздохнул. В своих полутемных покоях старик не сразу разглядел грозного и хитрого префекта претория Квинта Эмилия Лета, а вместе с ним и спальника императора Коммода, бравого Эклекта. Старый опытный воин, Пертинакс хорошо разбирался в людях и уже давно опасался за свою жизнь, хотя и не замечал за собой никакой другой вины, кроме той, что был последним оставшимся в живых из числа близких друзей покойного императора Марка Аврелия. Все остальные уже давно отправились в мир иной или были казнены его сыном Коммодом. Лет, как и Эклект, уже несколько лет служили тому, как верные псы, хотя, по наблюдениям Пертинакса, до Лета ни один из префектов не продержался на службе у императора более трех лет. Кто был отравлен, кто заколот мечом. Про спальников и говорить нечего – их Коммод убивал, не задумываясь, хотя во всем следовал их советам и внушениям. От цепкого взгляда Пертинакса не ускользнули потухшие глаза двух незваных преторианцев, лица которых всегда излучали лишь надменную жесткость и безграничное всесилие. Хотя оружие у старших преторианцев было при себе, Пертинакс характерным кивком дал понять своему спальнику, чтобы тот оставил его наедине с гостями. Жестом предложил гвардейцам располагаться в комнате и, сославшись на свой возраст и легкое недомогание, извинился за то, что не смог принять высоких гостей у себя в таблинии. Как только спальник покинул покои хозяина, любезность вмиг слетела с лица Пертинакса:

– Не тяните, исполняйте приказ! И побыстрее, сопротивления не будет.

Лет поспешно убрал руку с меча и поднял её в знак уважения, приветствуя гордого старца:

– Не говори того, что недостойно тебя и твоей прошлой жизни! Этот наш визит служит спасению Римской империи. Мы явились, чтобы вручить тебе императорскую власть! Ненавистный всем жителям Города Коммод мертв, – закончил Лет и посмотрел на Пертинакса, который, изменившись в лице, наконец убрал с подбородка одеяло, обнажив длинную вьющуюся бороду.

Префект прикрыл веки и в задумчивости покачал головой.

– Ты что, не веришь нам?

– Если вы пришли издеваться над стариком, то я должен вам сказать…

Эклект стремительно подался вперед и не дал Пертинаксу закончить свою мысль:

– Пойми, просто ты первый, кому мы сообщаем об этом!

– Даже так? Тогда выходит, вам от меня что-то нужно! Я ведь всего-навсего префект Рима, и хотя сам Коммод выдвигал меня на второе консульство, я вряд ли смогу вам помочь, если в городе начнутся волнения и вас станут допрашивать.

– Но все, что мы сказали тебе, есть чистая правда! Коммода больше нет. Он всегда хотел быть похожим на Нерона, вот и прожил этот первоклассный секутор, как и Нерон, только 31 год!

Пертинакс продолжал недоверчиво смотреть на непрошенных гостей и наконец произнес:

– Мне нужны доказательства!

– Какие? Принести сюда его крашеную, с золотыми блестками в волосах, голову? Сейчас мы этого сделать никак не можем, – отчаянно взмолился Лет.

– И не надо, я имею в виду детали и обстоятельства смерти. Где сейчас находится тело императора? В Палатинском дворце?

– Нет, он в Вектилианских палатах, – ожидая такого вопроса, быстро ответил Эклект. – В последнее время он с трудом засыпал в Палатинском дворце, поэтому недавно принял решение переселиться на Целийский холм.

– Поверь, мы в этом деле ни при чем, – перебил сбивчивую речь Эклекта префект претория. – Во всем виноват этот мастер натираний, Нарцисс! Эта здоровенная скотина не рассчитала своих сил, когда массировала Коммода после бани, хотя сам император повелел массировать его предельно жестко, причиняя физическую боль, от которой он полагал получить удовольствие. Нарцисс не рассчитал, надавил локтем ему на горло и так, сам не желая того, задушил Коммода. Вот так всё и произошло, – закончил Лет.

– И вы думаете, что я вам поверю? – в сердцах выкрикнул Пертинакс, – Коммод не то, что массаж без личной охраны не делал, он даже от своего цирюльника отказался, всё боялся чего-то. Чтобы лишний раз не стричься, сам вечно подпаливал себе волосы на голове и на бороде. Да что я вам все это рассказываю, а то вы сами не знаете, – бросил Пертинакс, кряхтя приподнимаясь и опираясь на подушки.

Рука быстрого на расправу египтянина Эклекта потянулась к мечу, и от взгляда Пертинакса не ускользнуло, как у спальника императора блеснуло на пальце золотое кольцо, подтверждавшее принадлежность Эклекта уже к всадническому сословию. Лет бросил на товарища злой и недовольный взгляд и, пытаясь угадать в настроении Пертинакса его отношение к факту смерти императора, неуверенно продолжил, хитро прищурив глаз:

– К тому же, мы случайно обнаружили новый список лиц, которых Коммод намеревался казнить этой ночью.

– Точнее, – вмешался Эклект, – список обнаружил Филокоммод, тот самый маленький мальчишка, с которым император последнее время играл по ночам и без которого не мог заснуть. Мальчик передал его мне.

Как только Эклект замолчал, в комнате стало так тихо, что Пертинакс, прислушавшись к шумам, понял, что в доме, кроме него, все уже давно были на ногах. Лет решил прервать паузу и продолжил:

– Итак, значит, мы его прочли. Первой в списке ожидаемо была Марция, когда-то горячо любимая им наложница. Они с императором, как ты, наверное, знаешь, в последнее время стали откровенно ненавидеть друг друга, не то, чтобы спать вместе.

– Я догадываюсь, кто был вторым, – сказал Пертинакс без какого-либо драматизма в голосе.

– Ну, и кто, – ехидно спросил Лет.

– Либо ты, либо он, – кивком кудрявой головы медленно указал Пертинакс сначала на одного, а затем на другого преторианца.

– А может быть, ты, Пертинакс?!

– Если бы был я, то в списке не было бы вас, а меня сейчас уже не было б в живых. Коммод не смешивал политику со своими личными проблемами. Лучше расскажите, как вам удалось уговорить Нарцисса.

– Расскажи лучше ты, Эклект, – кивнул товарищу Лет, – ты же сам всё видел.

– Сначала Марция попробовала напоить Коммода отравленным вином, – начал запинаться Эклект. – Яд поначалу подействовал усыпляюще, и мы были уверены, что он умрет во сне. Но потом он проснулся, и у него началась сильная рвота.

После этих слов Эклект замолчал и сделал шаг в сторону.

– Ну, – скомандовал Лет, – не тяни!

– Ну, чего говорить, ты уже и сам всё рассказал про Нарцисса. Он получил за свою работу ту сумму, которую сам назвал, да ещё согласие Марции на сегодняшнюю ночь – он давно ею бредил.

– Про Марцию это ладно, а вот сам Коммод что-нибудь сказал перед смертью? – не унимался в расспросах Пертинакс.

– Сказал, – улыбнулся Лет и тряхнул головой. – Речь этого перворазрядного секутора всегда была бессвязна. Сам знаешь, что в последнее время Коммод стал так ленив, что всегда ограничивался одной любимой фразой: «Будь здоров»! Даже умирая, он не изменил своей привычке.

Получив ответы на свои вопросы и осмыслив услышанное, Пертинакс, помолчав минуту, спросил:

– И что же вы теперь хотите?

– Хотим исполнить волю императора и остаться здоровыми! – бодрым голосом цинично изрек Лет.

– И как вам это видится, объясните мне, – Пертинакс уже не лежал, а сидел, касаясь подагрическими ступнями мраморного пола. Эклект, ничего не говоря, подошел к нему и протянул записку Коммода:

– Прочти сам, ты же знаешь руку императора.

Старик приподнял бронзовый масляный светильник с треножника и с трудом при тусклом свете прочел написанное в свитке.

– Может быть, хватит играть в недоверие?! Мы хотим избежать никому не нужных смертей. Мы считаем, что для Рима будет благом, если императором станет Пертинакс! – городской префект хотел возразить, но Лет движением руки вежливо остановил его, желая продолжить свою мысль: – Верь нам, Пертинакс! Мы не жаждем твоей смерти. Ты заслужил всеобщее уважения римлян. И сенаторы, и плебс верят тебе. Ты опытен в государственных делах и пользуешься популярностью в войсках. Это ты славно прошел путь от центуриона до легата, воевал в Сирии, в Мезии, да и в Дакии тоже. Ты отстоял Норик, за что по настоянию Марка Аврелия тебя наметили в консулы. Ты управлял жаркой Африкой и туманной Британией, тебя знают всюду! Если только ты согласишься, то все командиры Римских армий в Британии, на Рейне и Дунае, а также в Сирии и Египте сразу присягнут тебе. Тебя уважает Писцений Нигер, Клодий Альбин тоже тебе многим обязан, а Септимий Север и вовсе твое доверенное лицо – они все будут рады служить под твоим началом.

Пертинакс сидел, опустив голову, и, казалось, совсем не слушал льстивую речь Лета. Он вдруг вспомнил холодный Норик и Марка Аврелия, то, как император прилюдно сожалел, что не может назначить его, Пертинакса, своим префектом претория, поскольку легат уже числился в списках сенаторов. «Хотя, – улыбнулся себе в бороду Пертинакс, – если бы тогда Марк сделал меня своим префектом претория, то, скорее всего, я бы давно был покойником!»

Старик поднял голову и глубоко вздохнул:

– Я соглашусь принять это звание только при одном условии: если сенат все утвердит согласно древним правилам и традициям.

– Я лично буду отвечать за это дело! – выпалил Лет, довольный собой.

– Но, послушайте, – обратился городской префект к преторианцам, – разве, кроме меня, в Риме не осталось достойных граждан? А сенаторы? Ну, хорошо, а почему бы не предложить это звание Писцению Нигеру? Вспомни, Лет, как он доблестно показал себя в войне с дезертирами шесть лет назад. Или что было бы еще лучше, Клодию Альбину? Это достойные командиры, с большим опытом в государственных делах. Они уважаемы в Сенате, оба из знатных родов, и, главное, достаточно молоды, не то, что я!

– Вот именно, молоды, у всех свои амбиции! – сразу возразил Лет, – это значит, что опять начнется борьба за власть, опять война, опять кровь, а подвалы Храма Сатурна на Форуме давно пусты, этот распутный левша всё растратил. Как держать преторианцев в повиновении, если в Риме нет денег? Выходит, только личным авторитетом всеми уважаемого человека и можно удержать армию и народ от волнений!

– Положим, я принимаю ваше предложение. Что вы намерены делать дальше?

– Я, – сказал Лет, сейчас же направляюсь в преторианский лагерь, чтобы объявить о смерти Коммода от апоплексического удара. Всем известно, что наш император пренебрегал советами врачей не жрать так много на ночь – вот и погиб, задушенный чрезмерной едой. А Эклект позаботится о том, чтобы весть о смерти первого секутора империи быстро разнеслась по городу.

– Хорошо, – сказал Пертинакс, – действуйте, но помните о нашем договоре – я приму высокое звание только после его утверждения сенатом.

– Моя охрана останется здесь и проводит тебя, Пертинакс, в лагерь, как только ты приведешь себя в порядок. Мы будем ожидать тебя там. Затем мы проводим тебя в Сенат, сенаторам сейчас будет не до сна! Я позабочусь, чтобы всем им срочно доставили извещения явиться в Курию.

Эклект и Эмилий Лет стремительно покинули покои, прихватив с собой всего двух своих охранников. Остальные остались в доме городского префекта, ожидая хозяина. Гельвий Пертинакс, не вставая с постели, хриплым голосом окликнул своего спальника:

– Срочно пошли человека к Виктилианским палатам. Там преторианцы ждут команды, куда нести тело Коммода. Пусть сбегает и лично удостоверится, что император мертв. Я жду его скорейшего возвращения.

Спальник удалился. За своих людей Пертинакс был спокоен, их хорошо знал лично префект когорты ночной стражи, поэтому можно было не опасаться поборов стражников, патрулировавших с фонарями улицы города. Пока слуги хлопотали вокруг него, приводя его одежду в порядок, Пертинакс пребывал в замешательстве. Его терзали сомнения, не совершает ли он ошибку, соглашаясь на такое судьбоносное предложение. Ведь всю свою жизнь он чувствовал отвращение к императорской власти и открыто демонстрировал словом и делом свое негативное отношение ко всему, что связано с ней. Всего того, чего Пертинакс хотел достичь в жизни, он давно достиг, и гордился этим, особенно своим красивым домом с перистилем, богато облицованным мрамором, с большим числом колонн. Он не мог себе представить, как он, человек низкого происхождения, сможет продержаться на троне, который до него занимал император столь высокого и благородного происхождения? А сенаторы? Разве они безропотно согласятся исполнять приказания гражданина, который по всем статьям ниже их? И вообще, разве этого Пертинакс добивался всю свою жизнь?! Он ведь хотел только одного – быть просто богатым и уважаемым римским гражданином, потому что с детства был окружен бедностью.

Городскому префекту вдруг вспомнилось, как у него, молодого командующего флотом в Германии, перехватило дыхание от радости, когда его за военные заслуги решили перевести в Дакию и, главное, назначили жалованье в 200 тысяч сестерциев в год! А каким он был сенатором? Да никаким! Это всё Клавдий Помпеян, зять Марка Аврелия, это он ходатайствовал за Пертинакса, чтобы тому присвоили это ожидаемое всеми римлянами звание, хотя тогда Пертинакс и Курию-то в глаза не видел. А всё потому, что он, молодой командир, хотел услужить Марку Аврелию, которого глубоко уважал и безропотно выполнял все его приказы. Император не забывал отмечать его старания. Сначала он назначил его легатом первого легиона, потом началась жестокая резня за Ретийские области, потом Норик. И тогда вновь сам Марк Аврелий назначил его консулом за выдающееся рвение по службе, хотя за долгие годы военной карьеры он так ни разу и не побывал в Риме! Как же ему тогда, по молодости лет, хотелось снять военные доспехи и облачиться в белоснежную тогу сенатора, а то и в тунику консула с широкой каймой пурпурного цвета, и со всеми знаками отличия пройтись по Риму, да так, чтобы все 12 ликторов шли впереди! Или сесть на почетное место на каком-нибудь общественном празднике, чтобы все римские красавицы пялили на него глаза!.. Но планам Марка Аврелия не было суждено сбыться: Кассий поднял против него восстание, и Пертинаксу пришлось в срочном порядке отправляться воевать в Сирию. Потом последовали назначения управлять обеими Мезиями, а вскоре и Дакией. Он успешно справился с заданием императора в этих римских провинциях, и наконец был направлен наместником в Сирию. Смерть Марка Аврелия в Виндобоне от чумы избавила Пертинакса от необходимости бескорыстного служения отечеству, и он вошел во вкус больших денег. Он в деталях помнил, как, будучи консуляром и, управляя поочередно четырьмя консульскими провинциями, торговал освобождениями от работы и военными командировками. Родители Пертинакса к тому времени уже умерли и не оставили сыну никакого наследства. Прибыв в Рим уже очень богатым человеком, он впервые вступил в римскую Курию, хотя и был сенатором много лет. Но не успел он купить себе дом в Риме, как приказом императора Коммода был удален из столицы в родную Лигурию, в имение своего отца. Прибыв в родные Пенаты, Пертинакс скупил много земель и окружил отцовскую сукновальную мастерскую бесчисленным количеством зданий, оставив, впрочем, внешний вид самой постройки неизменным. Три года он успешно занимался торговлей и был счастлив, пока не получил письма от Коммода, в котором император сожалел, что отлучил друга отца от государственных дел, и просил Пертинакса срочно отправится в Британию для усмирения легионеров, поднявших против него восстание. Тогда легионеры были готовы провозгласить императором кого угодно, даже его самого, но он остался верен воинской присяге и, подавив восстание, сумел усмирить легионы.

Был случай, когда самого Пертинакса после одного ожесточенного боя зачислили в списки погибших и даже поспешили направить соответствующее письмо в Рим. Произошло это потому, что после боя долгое время никто не видел его живым, и только после разборки трупов погребальная коллегия обнаружила его, оглушенного, под окровавленной грудой римских воинов. Едва окрепнув, Пертинакс поспешил восстановить в своей армии режим жесткой дисциплины. В ответ легионеры демонстрировали своему командующему нескрываемую вражду. Тогда Пертинакс сам был вынужден написать прошение Коммоду отозвать его в Рим, рекомендовав на свое место Клодия Альбина – искусного командира и жесткого служаку, к которому легионы испытывали некоторую симпатию. Только после того, как Пертинакс успешно справился с делами в проконсульской Африке, он наконец вернулся в Рим и был назначен Коммодом на должность городского префекта. На этом посту Пертинакс проявлял к гражданам величайшую мягкость и терпимость. Его человеческие качества высоко ценились римлянами, особенно на фоне свежих воспоминаний о предыдущем префекте – Фусциане, человеке крайне суровом и грубом. Своей честной службой новый городской префект опять угодил императору Коммоду, да так, что был назначен консулом вторично…

…Как только человек Пертинакса вернулся с подтверждением того, что лично видел, как тело Коммода выносили из палат, городской префект в сопровождении преторианцев спешно покинул свой дом и направился в лагерь, где его уже заждались Лет и Эклект. Весть о скоропостижной кончине императора быстро облетела сонный город, и народ поспешил к храмам и алтарям воздать благодарность богам. Те, кто посмелее, потянулись к Эсквилинскому холму.

Преторианские когорты, охранявшие императора в Риме, пронумерованные от I до IX и помеченные эмблемой скорпиона, совместно с тремя городскими были расквартированы на склоне Эсквилина за пределами Сервиевой стены, что находилась уже в предместьях Рима. Все двенадцать воинских частей численностью по 500 стражников каждая, размещались в одном лагере. К западу от лагеря находилась тренировочная площадка, которая постепенно заполнялась ликующими горожанами. Пертинаксу, окруженному преторианцами, пришлось буквально протискиваться к воротам лагеря. Охранник, услышав пароль, приоткрыл ворота, пропуская вооруженных преторианцев и бородатого старца, облаченного в белую тогу с широкой пурпурной полосой. Едва закрылись ворота, как толпа, прежде выкрикивавшая разные непристойности в адрес покойного императора, перешла на скандирование «Пертинакс! Пертинакс»! Освещенный факелами лагерь был в полном сборе, и Лет наконец торжественно взял слово:

– Император наш Коммод умер от апоплексии, а виноват в такой смерти он сам перед собой! Не соглашался он с нами, дававшими ему всегда наилучшие и спасительные советы, и прожил так, как вы хорошо знаете. Он погиб, задушенный чрезмерной едой. Но вместо него мы и римский народ ведем вам мужа возрастом почтенного, по образу жизни воздержанного, человека испытанной в делах доблести. Старшие из вас испытали его воинские деяния, а остальные много лет уважают его и восхищаются как городским префектом. Его власть будет радовать не только вас, являющихся его телохранителями, но и тех, кто размещен по берегам рек и границе Римской империи, они тоже хранят в памяти его испытанные деяния. Хватит подкупать варваров деньгами, они покорятся нам из страха, как когда-то они покорялись ему, когда он командовал войсками!