Смущённый Фрасилл отодвинул от себя пачку табличек, где лежали, как он понял, оскорбляющие Цезаря доносы. И притянул другую пачку – с красивыми буквами. Взял верхнюю табличку, прочёл:

– «Марцел ставил гнуто раба на стол и, показывая на его зад, говорил всем, что оттуда часто выглядывал Цезарь. Все ждали, но Цезарь почему-то на этот раз не появился…»

В зале опять кто-то гоготнул, после чего раздался звук тяжёлого удара. И плачущий голос с обидой сказал:

– Я уже не знаю: толи смеяться, толи плакать.

Цезарь, позеленевший, как труп, медленно встал из-за стола, бормоча:

– Подлый, беспокойный народ. Ну, я успокою тебя.

Он мутным взором окинул перепуганных людей и тихим. Прерывистым голосом сказал:

– Отцы– сенаторы, я требую защиты.

Но тут в зале появилась его мать Ливия с приветственно поднятой правой рукой. Сенаторы встретили её громкими аплодисментами. Она жестом приказала всем успокоиться и занять свои места и подступила к сыну. Тиберий, при виде матери, оскорблённый тем, что она явилась в Правительство, словно в свою комнату, морщился и сильно бил пальцами по столу.

– Цезарь, – повелительно обратилась мать к сыну, – дай моему другу Андромаху, греку звание римского гражданина.

Тиберий сжал пальцы в кулак и, глядя в сторону, ответил:

– И ты из-за этого пустяка решила прервать заседание Правительства?

– Цезарь, я повторяю…

– Довольно, Ливия, – процедил сквозь зубы сын. – Есть ли у Андромаха заслуги перед римским народом?

– Он мой друг.

– Ну, если так, то обращайся письменно в Правительство и жди ответа…– Тиберий по-прежнему уклоняясь от материнского взгляда, вдруг вспомнил её супруга Августа и, смеясь, добавил: -…в конце греческих календ.

И, довольный своей шуткой, он оглушительно рассмеялся в лицо матери. Та, дрожа увядшими, нарумяненными щеками, возмущённо оглядела потного, огромного сына, который придя в весёлое расположение духа, озорно дрыгал ногами, и с угрозой в голосе ответила:

– Ну, сын, я тебе этого никогда не прощу. – Она отступила от него и обратилась к притихшим сенаторам: – Я пришла к вам с подарком. – И она показала связку писем. – Я нашла их сегодня, совершенно случайно. Они написаны Божественным Августом. И я надеюсь, что вы позволите мне прочитать некоторые мысли моего супруга.

Сенаторы встали с лавок и наградили мать Цезаря аплодисментами.

Тиберий добродушно буркнул:

– Вечно она суётся в мои государственные дела.

Он поднял с пола охапку свитков, бросил их на стол и углубился в чтение документов.

Ливия прошла к трибуне, властным жестом руки прогнала Фрасилла, опустилась на его место и раскрыла первое письмо.

– «Привет тебе Ливия, Пишет твой супруг Август…– сенаторы с увлажнёнными глазами вскочили на ноги и ударили в ладоши. – …Я вновь приболел и, наверное, потому, что несколько ночей не спал. Всё занимался игрой в кости, но к счастью, не проиграл ни одной монеты. Остался с прибылью в двести сестерциев, которые тут же раздал каким-то беднякам. Мои друзья недовольны мной. Сердятся, что я скуп и не хочу играть по-крупному. Иные в досаде бросали кости и уходили, не прощаясь со мной. А теперь хочу сказать о твоём сыне Тиберии, хотя и понимаю, что нет в этом радости для тебя, но удержаться не могу. Уж больно злобен душой твой сынок. Опять прибил раба. Люди говорили, что он собственной рукой засёк его до смерти. А сенаторы вновь пришли ко мне с просьбами уморить Тиберия или, на крайний случай, отправить в дальнюю ссылку. Я же постоянно размышляю и плачу: кого оставить после себя? Потому что твой сынок, Ливия, не подходит на место Цезаря. И я склоняюсь к мысли, что придётся мне положиться на вою сенаторов, которые сами после моей смерти, выберут себе достойного правителя….»

Сенаторы, стоя, слушали голос Ливии, в котором явственно звучал голос Божественного Августа, и тихо плакали.

Тиберий, занятый работой, не сразу обратил внимание на смысл письма Августа, а когда прислушался, то едва не закричал в приступе ярости: как она посмела столько лет хранить этот яд???

Цезарь, закрывая лицо тогой, быстро вышел из зала и, обливаясь слезами, бросился домой, со стоном говоря:

– И она называется матерью Цезаря. Опозорила меня на весь мир. Какое коварство. И это мать!

Глава тридцать первая

Как и шестнадцать лет назад Понтий Пилат, в окружении преторианцев проскакал по многолюдным улицам Рима и остановился у подножия Палатинского холма, в том месте, где останавливался в прошлый раз. Он спрыгнул с коня, ударил его тяжёлой рукой по крупу и, ничуть не заботясь о судьбе верного скакуна, багровея лицом, шагнул в сторону мраморной лестницы, ведущей вверх.

Ему не дадено было время привести себя в порядок. Его медальное, гордое лицо и крепкая белая шея были покрыты потёками грязи. Его форма армейского легата посерела от пыли.

Солдаты претория, сытые, с холёными лицами, лениво прогуливаясь по улочкам Палатинского холма вокруг дома Тиберия, при виде Пилата, не умащённого, грязного, стали указывать на него пальцами и хохотать, презирая в нём легионера.

У Пилата от гнева закружилась голова, что ещё более развеселило скучающих преторианцев, но уже в следующее мгновенье Понтий с мечом в руке бросился на солдат претория. И те, оторопевшие, растерянные, попятились назад, прикрывая себя от ударов легата мечами и копьями. И вскоре, не выдержав натиска, обратились в бегство, громко взывая о помощи.

Понтий Пилат готов был броситься за ними в погоню, разгорячённый схваткой, но в это время кто-то сильно рванул его за плечо, и голос, полный презрения и угрозы сказал:

– Довольно, Понтий. Гладиатором ты выступишь в цирке, а сейчас иди за мной.

Перед ним стоял префект претория Сеян – воспитатель сыновей Германика: Нерона, Друза и Калигулы, а по сути, их соглядатай, о чём знал не только весь Рим, но и сами юноши.

Сеян вырвал меч из руки легата и с нарочитой брезгливой гримасой на угрюмом лице, швырнул его себе за спину.

– Иди за мной, Пилат, и не надейся на лёгкую смерть. – Он быстро пошёл вперёд, то и дело взрываясь каркающим смехом. – Ты не понравился мне, легат. А я думал, что мы станем друзьями.

Сеян и Понтий Пилат, гремя сапогами, прошли по коридорам до кабинета Цезаря и, не останавливаясь, вступили в комнату. Солдаты задержались у входа, а легат шагнул вперёд, к столу, за которым сидел принцепс и, выкинув правую руку вперёд и вверх, крикнул:

– Привет тебе, Цезарь!

Тот откинулся на спинку кресла и, с любопытством рассматривая Понтия, сказал:

– Ну, а теперь, что ты хочешь от меня, Понтий?

– Всё, что я хотел, я получил. А теперь прошу тебя, Цезарь, уволить меня из армии.

– Куда же ты пойдёшь?

– Не знаю.

– А мне говорили о тебе, Понтий, что ты не сгибаемый, беспощадный и жестокий. Мне такие люди нужны.

Принцепс жестом руки приказал префекту и солдатам выйти вон, но префект, не двигаясь, продолжал угрюмо глядеть на легата, и только после повторного, раздражённого знака Цезаря, покинул комнату.

Тиберий указал пальцем на выход, за которым в коридоре гремели сапоги преторианцев.

– Вот видел? Как собака ждёт команду, а я ему не верю. Предаст. Собственной рукой задушит, дай ему только волю…– Тиберий прошёл перед легатом, рассеянно глядя прямо перед собой. – Впрочем, не этот убьёт меня…

Он резко вскинул голову и ткнул пальцем в нос Пилату.

– Будь счастлив, дружок, что я не вспомнил о тебе в первые годы моего цезарства. А теперь я назначаю тебя прокуратором Палестины!

Пол закачался под ногами Пилата. Его колени заметно дрожали. Он сделал шаг назад, чтобы не упасть.

Тиберий, всё видя и понимая, усмехнулся и, шутливо грозя легату пальцем, воскликнул:

– Сегодня я тебя испытаю! Пойдёшь ко мне на гульбище, а если окажешься не крепким, то не надейся на моё милосердие!

У Понтия Пилата заблестели на глазах слёзы. Вот уже месяц с тех пор, как он получил вызов из Рима от Цезаря, он готовился к смерти. И готов был принять её с поднятой головой, и вдруг награда, и прекрасное будущее!

Вся душа Пилата наполнилась благодарностью и любовью к Тиберию. Тот с удовольствием наблюдал за изменением лица Пилата, положил ему на плечи свои руки и с грустью сказал:

– Ну, вот, Понтий, ты рад удаче. И в эту минуту пойдёшь за меня на смерть, а через месяц – забудешь.

– Нет, Цезарь. Ты в моей душе навсегда!

– Приятно в это верить, дружок. Но я знаю людей. Ими с рождения движет зло…Ну, а сейчас…хоть ты и не умащён…да это всё равно…раздели со мной трапезу.

И он, опершись на плечо прокуратора, повёл его в пиршественный зал по длинному коридору.

Перед залом, как обычно, стояли его домочадцы, друзья и гости. При появлении Цезаря кое-кто начал опускаться на колени, но он милостивым и в то же время строгим жестом запретил это делать, что вызвало взрыв умиления у многих людей. Принцепс добродушно посмеивался, осматривая толпу, шлёпал по дрожащим потным лицам широкой ладонью, весело кричал:

– Ах, ты сволочь! Небось, яду ко мне принёс? Помню, как ты косо глядел на меня в последние годы Августа!

– Цезарь, тогда я страдал косоглазием.

Тиберий вдруг нахмурился и, опустив голову, стал поигрывать пальцами. Он вспомнил прошлое. Глухой, страдающий рык прозвучал из-за его плотно сжатых губ. Тиберий бросил угрюмый взгляд на обомлевшего сенатора и с мрачной улыбкой сказал:

– Косоглазие хорошо лечат Мамертинская тюрьма и Гемонии.

Фрасилл, чтобы отвлечь внимание Тиберия, протянул ему несколько завещаний, составленными именитыми людьми Рима. Цезарь немедленно и оживлённо развернул и прочёл одно, второе, третье, нахмурился, бросил документы себе под ноги и, точа их, со злостью воскликнул:

– Мерзавец! Он оставляет мне в наследство только одну треть состояния! Мне, Цезарю! – В приступе гнева он махнул руками Сеяну. – Эй, проведи дознание о его преступлениях. И ещё сегодня дай мне ответ.

Потрясённый завещатель вышел вперёд, упал на колени и забормотал:

– О, как ты добр, Цезарь, и справедлив, даже со мной, преступившим закон.

Друзья Тиберия ударили в ладоши и стали осыпать похвалой милосердие своего патрона. Тиберий хмыкнул, подумал и с добродушным смешком сказал завещателю:

– Ладно. Я прощаю тебя. Но впредь помни – куда идёшь.

По рядам друзей и прочих приглашённых на трапезу прокатились вздох облегчения и новые похвалы доброте Цезаря. Тот прошёл в зал, и когда все заняли отведённые для них ложа, Тиберий с чувством удовольствия похлопал по огромному початому кабану, что лежал перед ним на столе и принял от раба нож, начал резать тушу на части. Он посылал куски через рабов сотрапезникам, приговаривая:

– Август, бывало, съест малую долю от кабана, а уже вечером требует второго. И опять кусочек взрежет, как для мышки. Я же не вижу разницы между тем, который приготовлен вчера и который приготовят сегодня. Я не прихотлив, и, наверное, поэтому меня наделили боги отменным здоровьем.

К Тиберию подошёл Сеян и, указывая глазами на вход, сказал:

– Цезарь, тебя просят принять посланцы из Илиона. Просят, чтобы ты выслушал их соболезнования по случаю смерти Германика.

– А чем они думали столько лет?

Сеян хлопнул себя по заду и, презрительно смеясь, проговорил:

– Задним дружком. Цезарь, прикажи мне гнать их в шею.

– Нет – нет, пускай войдут.

Илионяне вошли в зал со скорбными лицами, неся в руках подарки для принцепса. Он поднялся им навстречу. И когда они заговорили о его несчастливой доле отца, Тиберий, едва – едва скрывая веселье, перебил их трубным голосом:

– Ну, а я в свою очередь скорблю по вашему Гектору, который так некстати погиб под Троей.

И он под одобрительный смех своих сотрапезников с нарочитой грустью хмыкнул носом и утёр глаза краем тоги. Потом Цезарь принял подарки и отправил илионян на свободные ложа. Однако возвращаясь к своему столу, он, уже придя в плохое расположение духа, раздражённо заговорил:

– Все кричат о Германике, о его победах, словно он Олимпийский бог, а сколько он взял из казны на свои бесплодные и вредные для государства победы? Все его дела – да не будь он мне сыном – пошли бы в Правительство, как преступные.– Обиженно сопя носом, Тиберий уткнулся в кабана и пробормотал: – Ему слава, а мне – проклятье.

Он искоса глянул на вдову Германика Агриппину, которая возлежала с глазами полными слёз, и, прячась за тушей, обратился к Понтию Пилату:

– Вот, она думает, что я убил её супруга и распускает слухи, и ждёт моей смерти, чтобы занять моё место. Ну, нет. Я опережу тебя.

Тиберий, утирая багровое лицо и глаза тыльной стороной ладони, дал знак Сеяну. Тот метнулся к принцепсу и склонился к его голове головой. И они, прячась за кабаньей тушей, тихо заговорили:

– Сеян, имел ли ты тайную беседу с выродками Германика?

– Да, Цезарь, и много раз.

– Ну, и что они думают обо мне?

– Только плохое. Нерон и Друз прямо называют тебя убийцей их отца и обещают уничтожить все твои статуи, когда придут к власти.

Цезарь низко склонил голову и залился слезами.

– Вот она благодарность мне за то, что я после смерти своих сыновей оставил наследниками внуков. Они готовы прибить меня, старика. – Он с трудом перевёл дыхание и утёр кулаком нос. – Ну, а что Калигула? Он что говорит обо мне?

– Не знаю, Цезарь.

– Да говорил ли ты с ним так, как я тебе велел?

– Да, но он талдычит одно и то же: хочу, мол, стать философом и уехать в Ахайю, если Цезарь позволит.

Цезарь скрипунл зубами и яростно сжал кулаки, поглядывая из-за туши в сторону Калигулы.

– Вот кого я должен опасаться. Он уже замышляет убийство, ехидна проклятая. Да, от судьбы не уйдёшь.

Калигула, худосочный юноша с тонкими руками и ногами, из-под ресниц настороженно следил за Цезарем и дрожал, предчувствуя, что разговор между дедом и Сеяном шёл о нём. Он старательно растягивал свои тонкие губы в беспечной улыбке. Ливия, которая возлежала рядом с ним на другой половине ложа, усмехнулась и обхватила его голову широкой костистой рукой, притянула к себе, громко, так, чтобы слышал её сын, сказала:

– А что, дрянной мальчишка, ждёшь, когда окочурится мой Тиберий?

Принцепс метнул ненавидящий взгляд на Калигулу. И тот в ужасе подскочил на ложе, вырвался из рук Ливии и с воплем: «Я люблю Цезаря!» помчался вон из зала. Ливия оглушительно рассмеялась.

За Калигулой побежала его сестра Друзилла – красивая пятнадцатилетняя девушка.

– Ну, и семейка, – досадливо морщась, пробормотал Тиберий и вновь стал резать куски мяса.

И от обильной еды быстро придя в хорошее расположение духа, заговорил о прочитанных книгах, о своих стихах, внимательно слушал других, награждал одобрительными кивками головы и хлопками ладоней. Он отдыхал душой и старался не думать о море зла, которое его окружало.

Пройдёт немного лет, и Сенека скажет о Тиберии: «Самый несчастный человек».

Обезумевший от страха Калигула убежал в сад и, натыкаясь на деревья, вскрикивая и падая, вжимая голову в плечи, метался из стороны в сторону. А при виде преторианцев, дрожа телом, следил за ними и готов был упасть на колени. Плача и размазывая слёзы по лицу, он визгливо говорил:

– Я люблю Цезаря.

Когда Друзилла догнала его и схватила за руку, он с криком отчаяния повалился на колени и залепетал, целуя её тунику:

– Я ни в чём не виноват перед Цезарем. Я каждый день приношу жертвы за его здоровье. – Но, придя в себя, юнец вскочил на ноги, оглянулся по сторонам и торопливым жестом выкинул кулак в сторону дворца.– Вот ему! Чтоб ты подох! – И тут же в испуге за свою смелость Калигула пронзительно закричал: – Я обожаю Цезаря!

Он прижался к груди любимой сестры, просительно говоря:

– Друзилла, пожалей меня немного. Я схожу с ума от страха. Он меня хочет убить. Ночью приходит ко мне, долго смотрит в лицо и злобно шепчет: «Ехидна проклятая, вижу твои мысли». А какие у меня мысли? – Калигула оторвался от сестры и, с плаксивой гримасой поглядывая на дворец, забил ногами. – Мне бы только поплясать!

Он, утирая слёзы и хмыкая носом, закружился вокруг Друзиллы. И его лицо, минуту назад полное отчаяния, преобразилось мальчишеской радостью. Друзилла, следя за ним, покачивала бёдрами, поводила плечами и томно вздыхала. Он, уже горя желанием, схватил её за руку, и они бегом вернулись во дворец, боязливо оглядываясь, на цыпочках промчались в отдалённую комнату.

Всю ночь Тиберий и Понтий Пилат состязались друг с другом, выпивая чашу за чашей. А утром оба, сидя в носилках, отправились в порт, продолжая пить вино.

Тиберий не позволил прокуратору остаться в Риме даже на один день. Он боялся, что Понтий мог рассказать кому-либо о прошлом убийстве наследника.

Едва принцепс появился на пристани, как немедленно прозвучал скрипучий трубный сигнал, после чего команды сотен торговых и военных кораблей заняли свои места. А после того, как прокуратор Палестины взошёл твёрдой ногой на палубу флагманского судна, корабли один за другим стали отходить от пристани.

Понтий стоял на корме с прощально поднятой рукой, не отрывая взгляд от Тиберия. И лишь когда пристань с Цезарем скрылась за поворотом реки, прокуратор издал тяжёлый вздох облегчения и усталый от бессонных ночей и пьянки, как подрубленный, свалился на палубу и, счастливо улыбаясь, погрузился в сон.

Глава тридцать вторая

Когда Понтий Пилат занял дворец прокуратора в Приморской Кесарии, то уже в первый день приказал состоятельным людям Самарии и Иудеи принести ему подарки, недовольный теми, которые уже получил. А узнав о том, что горожане Иерусалима отказались принять статуи Тиберия под предлогом, что, мол, закон Моисея запрещал иудеям ставить в жилищах изображение человека, прокуратор в изумлении от дерзости рабов, с перекошенным гневом лицом выскочил во двор, куда вернулись повозки, и распорядился немедленно доставить статуи на место. И сам во главе пяти когорт направился в мятежный город, бормоча:

– Неужели они смеются надо мной?

Терзаемый унижением и жаждой мести прокуратор быстрым маршем гнал своих солдат вперёд, не останавливаясь на привал, день и ночь. А утром следующего дня, усталые, озлоблённые римляне ворвались в Иерусалим с шумом и гамом, как во вражеский город и начали расставлять по улицам статуи принцепса.

Понтий Пилат спрыгнул с коня и, разминая ноги, вступил в замок Антония. Навстречу Пилату выскочил с заспанным лицом Панфера. В глубине замка запоздало заревела труба. Прокуратор сильным, властным жестом остановил коменданта и, проходя мимо него, бросил:

– Приведи себя в порядок и поднимись наверх.

И, продолжая в душе пылать гневом, Понтий метнулся на лестницу и прыжками помчался по ступеням на боевую площадку. Выскочил, не сбив дыхание, внимательно осмотрел утренний город, в улицах которого галдели солдаты и, довольный тем, что всё получилось легко и быстро, удовлетворённо улыбнулся.

– Пожалуй, я пощажу этих строптивых иудеев, если они будут покорны моей руке.

И прокуратор, широко расставив ноги, поднёс к глазам свою мощную десницу, потом повернулся боком к Храму, чтобы тем самым подчеркнуть презрение к нему и людям, которые находились там, внизу и в изумлении взирали на Понтия Пилата. Он косо глянул во двор Святилища и перевёл взгляд на запыхавшегося Панферу. И остался недоволен плебеем уж потому, что тот был мужиком, а занимал довольно высокий для его рождения пост и, судя по толстоватому лицу, более заботился о своей мошне, чем о наведении порядка в городе.

Панфере тоже не понравился новый прокуратор – быстрый, стремительный – он своим появлением вызвал тревогу в размягчённой душе коменданта, который уже давно мечтал о будущей почётной отставке и через вольноотпущенников подыскивал именьице в окрестностях Рима. Но в то же время Панфера боялся потерять своё хлебное место, что позволяло ему получать особые, придуманные только им, налоги. Поэтому он тянул с отставкой, откладывая её с года на год, и закрывал глаза на всё то, что творили горожане, и тем самым приобрёл в Иерусалиме уважение. А вот теперь он боялся, что Понтий Пилат мог заставить его разорвать дружеские отношения с горожанами и, пожалуй, уволить с тёплого места.

Панфера стоял против Пилата, сжав зубы, и угрюмо смотрел тому в глаза. Понтий с угрозой в голосе спросил:

– Почему ты, Панфера, не остановил повозки, когда их изгнали иудеи из города?

– Я не хотел возмущать народ.

– Ах, так! Вижу, ты прижился в этом городе.

Панфера, багровея лицом, ответил:

– Прокуратор, ты можешь уволить меня, но бойся этих иудеев. Они шёлковые пока не ущемляется их вера…

– Хватит!– Крикнул Пилат. – Я заставлю их повиноваться мне, даже если ради этого придётся перебить каждого второго иудея.

В раздражении, дрыгая ногами, Пилат прошёл взад-вперёд по площадке, говоря:

– Валерий Грат избаловал народ. Что ж, моё дело – навести порядок в прокураторстве. А ты! – Он указал пальцем на Панферу – Куда смотрел, позволяя болтаться по Иудее каким-то смутьянам? И что такое Мессия? И почему их так много?

Панфера, уже простившись со своим коменданством и сразу став спокойным, неторопливо ответил:

– А это, как они считают, посланец Бога и наследник давнишнего царя Иудеи Давида.

– И что? Все эти Мессии – его родственники?

– Нет, но они так говорят

– И это всё?

Панфера помедлил с ответом, по-своему жалея иудеев, понимая, как мог поступить Понтий Пилат после его слов и со вздохом сказал:

– Эти безумцы распускают слух, что они, якобы, пришли к иудеям на царство иудейское, что они освободят иудеев от владычества Рима.

– И ты, Панфера, позволял им шататься по Иудее?

– Я всего лишь комендант крепости Антония. К тому же Мессии в момент опасности удаляются на землю Антипатра, в Галилею.

– Довольно. Смутьяны глумятся над величием Рима, и они должны быть распяты на кресте!

Понтий Пилат сказал эти слова чётко и громко, обратившись лицом в сторону Храма, чтобы народ слышал его. И, торжествуя, что он – Понтий Пилат – уничтожил уютный мирок Панферы и обрёк его на людскую ненависть, ещё более громко воскликнул:

– Я назначаю тебя, Панфера, командиром карательного отряда!

И, удовлетворив свою маленькую месть, Понтий, уже не чувствуя к коменданта прежнего раздражения, вновь повернулся к Храму. Он глянул вниз, на его третий двор, где широко дымил огромный жертвенник и стоял изумлённый народ. Взгляд Пилата остановился на худощавом иудее, державшем в руках маленького козлёнка.

Молодой иудей, как и многие из тех, кто был рядом с ним, кроме левитов, которые заняты были своей работой, смотрел на прокуратора, без укора и возмущения. В его лице была только благожелательность. И этим он выделялся среди своих насупленных, угрюмых соплеменников. Понтий отметил, что этот иудей был бы хорош в Риме или в Ахайе, что, видимо, он умел хорошо говорить и умел нравиться людям. И он – Понтий – человек, в общем-то, не злой, прямодушный, с удовольствием послушал бы этого странного нищего. Ведь беседовал же с Диогеном Синопским сам Александр Македонский.

Рядом с Понтием глубоко вздохнул Панфера. Он тоже смотрел на иудея и, видя, что его сын ничего не добился в жизни, стал нищим, в досаде отвернулся от Храма. А Понтий, расценив огорчённый вздох Панферы, как его страдание по поводу перемещения на лагерную службу, с добродушной улыбкой сказал:

– Ты по-прежнему останешься комендантом крепости и будешь моим советником в делах города и Иудеи.

Когда ученики Иешуа заметили, что новый прокуратор, подавшись вперёд, устремил свой взгляд на их учителя, они в страхе попятились от него и спрятались: кто за угол жертвенника, кто за связки дров, кто за гигантскую чашу, из которой левиты брали воду для мытья жертвенного скота и для омовения ног и рук тех, кто входил в здание Храма.

Иуда, боясь, что Понтий Пилат мог узнать его, повернулся к нему спиной. Андрей, выглядывая из-за жертвенника, умоляюще попросил Иешуа:

– Учитель, да за что ты нас губишь? Уж сам-то идёшь – иди, а мы-то причём?

И он сделал знак всем ученикам, и когда те, опасливо поглядывая на Иешуа и на прокуратора, собрались в кружок за чёрным столбом дыма, Андрей заговорил:

– Братья, мы должны решить: ходить ли нам с учителем? Он ищет смерти, а нам-то зачем?

– Да, хлебнём мы с ним горя, – со вздохом ответил Пётр. – Но я не откажусь от него. Знаю, что учитель – Мессия. И через него я попаду в Царствие Божия. А вы, как хотите.

Вперёд выступил Фома.

– Надо пытать его: когда он даст Царствие или укажет дорогу? А то ходим, ходим, а дела – то нет.

После этого Андрей обратился к Ивану:

– Ну, а ты, брат, что скажешь?

– А то и скажу: Иуду он любит и называет «возлюбленным братом». А нам говорит: брат. Не по душе мне это.

Все ученики при упоминании об этом стали обиженно вздыхать, засопели, бросая сердитые взгляды на учителя.

Матвей раздражённо буркнул:

– А если он так с нами, то чего мы ходим с ним? Давайте будем сами по себе ходить.

Фома в изумлении развёл руками в стороны.

– А толку-то, братья? – И он, заметив, что прокуратор и Панфера покинули боевую площадку крепости, быстро подступил вместе с Петром к Иешуа. – Учитель, мы в сомнении: будет ли нам дорога в Царствие Божия, как ты говорил?

–Будет, Фома.

Пётр оттеснил могучим плечом тонкого, длинного Фому и, сердито сверля взглядом доброе лицо Иешуа, едва ли не с угрозой сказал:

– Учитель, я люблю тебя больше всех, а ты мне говоришь: брат. Обидно.

– Прости, Пётр, возлюбленный брат.

Рыбак быстрым движением закрыл рукой довольную улыбку и, в смущении потупись, досадуя на себя за то, что он сердился на учителя, растроганно уткнулся лицом в его одежду и проникновенно заговорил:

– Я вот недавно ночью увидел: комары. И сидел около тебя и гнал их веткой, да и от других тоже.

Иешуа обнял Петра и тихо шепнул ему на ухо:

– Я не спал, и моя душа умилялась твоим поступком.

Пётр с увлажнёнными глазами, восхищённый, хмыкая носом, ответил:

– Учитель, хоть ты не признаёшься, а я вижу: Мессия. Отродясь таких людей не было на свете.

Тут рыбак заметил, что ученики, которые стояли вокруг Андрея, склонились к нему головами. Пётр, полный любопытства, метнулся к ученикам, услышал последние слова Андрея:

–…не за того Иуда выдаёт себя.

Пётр торопливо вошёл в кружок и оживлённо спросил:

– А за кого он себя выдаёт?

– Об этом, брат мой, скажу потом, на дороге. Здесь – не место. А пока молчок.

– Да уж я не подведу. Не тот я человек. – И рыбак поискал глазами Иуду и крикнул ему: – Иуда, вот Андрей тут говорит, что ты не таков, как есть, а какой ты на самом деле?!

Андрей, досадливо морщась лицом, сказал:

– Ох, камень ты, камень.

Эти слова пришлись не по душе добродушному рыбаку, но он промолчал.

Левиты, приняв мирные жертвы от учителя и его учеников, разделали тушки козлят и вновь положили тук на горящие поленья – то было для Бога – а зажаренное мясо вернули на деревянных подносах группе иудеев. Те сели в кружок и быстро закусили, а потом прошли в Храм.

Но уже всюду звучали крики о том, что на улицах появились рукотворные изображения человека. Иешуа немедленно покинул Храм и начал быстро спускаться вниз, во Двор Язычников, держа направление в сторону восточных ворот, Овчих, за которыми находилось глубокое ущелье с Кедронским протоком, через который был перекинут деревянный мост. От него на вершину горы Елеонскую вела крутая тропинка. Она заканчивалась в Гефсиманском саду.

Во Дворе Язычников волновалась огромная толпа фарисеев и учеников Зосимы. Тот, дрожа толстыми щеками и толстым животом, метался между людьми и осипшим, взволнованным голосом кричал, что лучше всем погибнуть, отдать себя под меч Рима, чем позволить такое святотатство и поношение их веры. И что тот, кто сегодня погибнет за веру, станет праведником и окажется в Царствии Божьем.

Зосима заметил Иешуа, стремительно идущего к Овчим воротам, а значит, покидавшим возмущённый город и народ. С учителем уходили все его ученики. Толстяк несколько секунд наблюдал бегство Иешуа, а потом с криком рванулся к нему:

– Эй, да иудей ли ты?!

Учитель остановился и. не поднимая взгляд, чувствуя вину, тихо ответил:

– Что ты хочешь от меня, Зосима?

– Иди с нами на улицы города. Ведь сказано: люби ближнего своего и ненавидь врага твоего.

Иешуа, сжимая влажными пальцами свой посох, едва слышно ответил:

– А я говорю: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас…

Несмотря на то, что учитель говорил тихо, его услышали сотни людей, потому что во дворе установилась тишина. Иудеи удивлённо рассматривали нищего, который не хотел выступить за Бога, а значит, был против народа. От слов учителя все оторопели. Но вот зазвучали озлоблённые голоса:

– Богохульник! Язычник! Предатель!

Над головой Иешуа поднялись кулаки

Зосима, свирепо блеснув глазами на взъярённых людей, обнял Иешуа, мягко привлёк к своей груди и, гладя учителя по спине, с нежностью в голосе заговорил:

– Ты же иудей. И чувствую: Бога любишь. И тебя любит Бог. Может быть, обиделся на что, так ты не скрывай. С народом в согласии жить тепло, а без народа как же? Ну, глянь мне в глаза.

Душа Иешуа мучилась и раздваивалась: как просто было пойти со всеми и с честью умереть, и быть оплаканным, но тогда ради чего он проповедовал своё милосердие?

Со стоном отчаяния поднял голову учитель. Его пугало то, что он шёл против народа. Иешуа трудно сглотнул слюну и, задыхаясь, громко прошептал:

– Не тому я учу, Зосима.

– Хорошо, брат, говори.

Теперь, когда Иешуа должен был сказать во Дворе Язычников всем свои мысли, его охватил панический ужас. Вот он скажет, и земля разорвётся на две части, и он останется один.

А против него стоял фарисей Зосима, добрый, искренний – плоть от плоти иудейского народа, и с любовью, одобряюще смотрел на учителя, уверенный в нём и готовый заласкать его в своих объятиях и отдать ему последний кусок хлеба.

Иешуа, опираясь всем телом на посох, вибрирующим голосом выдохнул:

– Я учу милосердию, потому что злом зло не победишь.

И, сказав это, учитель выпрямился. Назад дороги не было. Теперь только вперёд.

Зосима, ещё надеясь, что он неверно понял нищего, заикаясь, сказал:

– А что это такое? Ведь не говоришь ты, брат, что нужно полюбить жестокий Рим?

– Да, Зосима, говорю, – твёрдым голосом ответил Иешуа.

Зосима, словно при смерти, испустил дикий крик отчаяния и в приступе гнева обрушил тяжёлый кулак на лицо учителя. Тот, обливаясь кровью, повалился на мозаичный пол. Фарисей отступил от потерявшего сознание Иешуа и махнул в его сторону рукой.

– Бейте его по-народному. Он не иудей. Он выродок. Рака!

Но ученики опередили фарисеев. Они ворвались в круг. Иуда забросил себе на плечо лёгкое тело учителя. А Пётр, потрясённо радостный от того, что он – рыбак – творил, счастливый до слёз, что защищал Мессию, пошёл впереди Иуды, бил подступавших иудеев посохом, отбрасывал с дороги всех тяжёлым кулаком. И когда толпа расступилась перед Петром и его собратьями, они изо всех сил помчались к Овчим воротам.