Пусть упаду, измученный и бледный,
Но только прежде победить!

Пусть за моей победной колесницей
Всегда следит толпа врагов моих:
Я понесусь под небо вольной птицей, —
И хор завистников затих!

Но не для славы жажду я боренья,
А потому, что для моей души
Потребны страсти, бури и волненья,
Чтобы не замереть в тиши.

В горниле сталь сильнее закалится,
В страданьях – грудь всю силу обретет;
Вода чиста, доколь она струится,
В покое – тиной зарастет!

Крепись, душа! Познай свое значенье,
Познай себя, познай свою всю мочь.
И ты поймешь, что сладостно мученье,
Когда есть сила превозмочь!

И скажешь ты: «Затем даны страданья,
Чтоб согревать остывшие сердца,
И назначенье жизни не мечтанье,
А деятельность мудреца.

Мечта, – ты скажешь, – детская забава,
Занятье мужа истинного – труд!
Не за мечты дается в мире слава,
Ее страданьями берут!»

Будь это стихотворение написано взрослым человеком, – оно было бы плохо в эстетическом отношении, особенно в отношении к стиху, и было бы довольно пошлым фразерством, исполненным претензий и жалкого самолюбия, в нравственном отношении. Но как стихотворение существа, еще колеблющегося на переходе от отрочества к юности, – оно очень замечательно. В стихе, которым оно написано, необработанном, невыдержанном, есть сила и размах; в чувстве, которым оно согрето, есть жизнь и жар; в мысли, которою оно проникнуто, есть достоинство и благородство, именно потому, что это – детская мысль.