Кровь и песок

Предложения сыпались на нового тореро дождем. Его желали видеть на всех аренах Полуострова с жадностью людей, падких до новизны. Профессиональные газеты помещали его фотографии и печатали всевозможные небылицы из его жизни, сдабривая рассказы основательной долей романтизма. Еще ни у одного матадора не было столько контрактов. Ему суждено зарабатывать пропасть денег.

Негодующий шорник искал сочувствия у жены и тещи.

Низкая, черная неблагодарность! Так поступают все, кто слишком быстро идет в гору! Ведь он, Антонио, из кожи лез вон, устраивая для Хуана первые новильяды… А теперь, когда Хуан стал маэстро, он взял себе доверенным какого-то неведомого дона Хосе, не имеющего никакого отношения к семье и прельстившего Хуана своим престижем старого знатока тавромахии.

– Он еще пожалеет об этом, – говорил Антонио в заключение. – Пренебрегать семьей! Да где он еще найдет искреннюю любовь, как не среди родных, знавших его с пеленок? Он много теряет. Под моей опекой ему жилось бы, как самому…

Но тут Антонио умолкал, проглатывая имя знаменитого человека из страха перед насмешками бандерильеро и любителей, ставших завсегдатаями в доме Гальярдо и уже успевших подметить слабость шорника к историческому персонажу.

С великодушием героя Гальярдо постарался умаслить зятя и поручил ему наблюдение за постройкой нового дома, дав ему при этом полную свободу в расходах.

Упоенный той неожиданной легкостью, с какой сыпались на него деньги, эспада не возражал, чтобы зять погрел себе руки на этом деле, стараясь вознаградить тщеславного родича за постигшее его разочарование.

Тореро выполнял задуманное – строил для матери дом. Бедняжка провела свою жизнь за мытьем полов у богачей, пускай же теперь у нее будет собственный дом с великолепным патио, выложенным мраморными плитами, с мозаичным фризом, с роскошной обстановкой и служанками, множеством служанок, которые будут ей во всем угождать. Подобно матери, Гальярдо был связан неразрывными узами с предместьем, где протекло его нищенское детство. Ему нравилось пускать пыль в глаза тем самым людям, у которых работала поденщицей его мать, и сунуть горсть песет тому, кто чинил башмаки у его покойного отца или в трудную минуту подкармливал его, Хуанильо. Он купил на слом несколько старых домов, в том числе и тот, в подворотне которого башмачил его отец, и начал постройку здания с белыми стенами, зелеными решетками на окнах, с прихожей, выложенной изразцами, и с чугунной дверью в тонких завитках, через которые будет виден фонтан посреди патио, мраморные колонны и подвешенные между ними золоченые клетки с говорящими птицами.

Радость Антонио, получившего полную и бесконтрольную свободу действий в руководстве постройкой, омрачилась неожиданной и неприятной новостью.

У Гальярдо оказалась невеста. Разъезжая в разгар лета по Испании и срывая аплодисменты толпы на всех аренах, он что ни день посылал письма одной девушке, проживавшей по соседству с семьей, и часто между двумя корридами покидал своих товарищей, чтобы провести вечер в нежной беседе под ее окошком.

– Видели вы что-нибудь подобное? – кричал негодующий шорник у «семейного очага», то есть в обществе жены и тещи. – Завел себе невесту, и ни слова семье, а ведь семья – это самое дорогое на свете. Сеньор задумал жениться. Мы ему, как видно, надоели. Какое бесстыдство!

Молчаливая Энкарнасьон полностью разделяла справедливое негодование мужа, о чем свидетельствовало возмущенное выражение ее грубоватого красивого лица: она была рада случаю осудить поведение брата, удачи которого вызывали у нее глухую зависть. Что говорить, он и в детстве был бессовестным.

Но мать не соглашалась с ними:

– Ерунда! Девушку я отлично знаю, она дочь моей покойной подруги на фабрике. Не жена, а золото, сама доброта и скромность. Я сказала Хуану – женись, и чем скорее, тем лучше.

Девушка была сирота и жила в семье дяди и тети, владельцев съестной лавки в предместье. Отец, бывший торговец водкой, оставил ей два домика в окрестностях Макарены.

– Это не много, – продолжала сеньора Ангустиас, – но как-никак девушка не явится в дом с пустыми руками. А уж нарядов! Господи боже! У девушки золотые руки. Что за вышивки, с каким усердием готовит она себе приданое!

Гальярдо лишь смутно помнил, что в детстве они вместе играли близ подъезда, где отец чинил башмаки, меж тем как матери вели беседу. Ловкая, как ящерица, тоненькая смуглая девчурка с огромными цыганскими глазами – словно две чернильные капли темнели на ее голубоватых белках с бледно-розовыми уголками. Она бегала проворно, как мальчик, тонкие ножки так и мелькали, а непокорные завитки волос развевались по ветру, будто черные змейки. Потом он потерял из виду свою маленькую подругу и встретился с ней лишь много лет спустя, когда начинал завоевывать себе известность как новильеро.

Был праздник Тела Господня, один из немногих дней, когда женщины, рабыни восточной лени, подобно мавританкам, покидающим заточение, выходят на улицу в своих кружевных мантильях с гвоздиками на груди. Гальярдо увидел стройную высокую девушку с крепким, точно налитым телом, с тонкой талией, перехваченной кушаком, и упругими, развитыми бедрами. При встрече с тореро ее бледное, матовое лицо зарделось, большие сверкающие глаза скрылись под длинными ресницами.

«Красотка знает меня, – с самодовольной усмешкой подумал Гальярдо. – Уверен, что она видела меня на арене».

Он последовал за девушкой, которая шла в сопровождении тетки, и, узнав, что это Кармен, подруга его детства, почувствовал смутное восхищение перед такой чудесной переменой.

Они стали женихом и невестой, и соседи, чрезвычайно польщенные такой честью для их предместья, только и говорили, что об отношениях между молодыми людьми.

– Уж таков мой нрав, – со снисходительным видом сказочного принца говорил Гальярдо в кругу своих поклонников. – Не желаю брать пример с других тореро, которые женятся на сеньоритах в модных платьях и шляпках с перьями. Мне нравятся девушки из моей среды. Богатая мантилья, скромность и изящество. Оле!

Друзья восторженно расхваливали девушку. Настоящая королева! Ее пышные бедра любого сведут с ума. А что за грудь! Но тут тореро делал нетерпеливый жест. Попридержите-ка язык! Чем меньше будут говорить о Кармен, тем лучше.

По вечерам, когда Хуан беседовал с ней через решетку окна, не отрывая глаз от ее смуглого личика, обрамленного цветами, из соседней таверны появлялся слуга, неся перед собой большую бутылку мансанильи. Его посылали «взыскать плату за квартиру» – старый севильский обычай, применявшийся в тех случаях, когда жених беседовал с невестой через решетку.

Тореро выпивал стаканчик, угощал невесту и говорил слуге:

– Передай сеньорам, что я благодарю их и загляну в таверну попозже, когда освобожусь. Да скажи Монтаньесу, пускай не беспокоится. Хуан Гальярдо платит за все.

Закончив беседу с Кармен, он и в самом деле отправлялся в таверну, где его поджидала компания, приславшая слугу с угощением; случалось, то были старые друзья, а то и вовсе незнакомые люди, желавшие распить с тореро бутылочку.

Вернувшись после своей первой поездки по Испании в качестве профессионального матадора, Хуан проводил все зимние вечера под окном Кармен в накинутом на плечи изящном плаще из зеленой шерсти, с короткой пелериной, отделанной вышитыми черным шелком виноградными листьями и арабесками.

– Говорят, ты много пьешь, – вздыхала Кармен, прильнув лицом к железной решетке.

– Ерунда! Случается, друзья угощают, вот и приходится ответить тем же. Понимаешь, тореро… тореро нельзя жить монахом.

– Говорят, ты водишься с дурными женщинами.

– Вранье! Раньше, когда я тебя не знал, другое дело… Черт возьми! Хотел бы я знать, какая скотина передает тебе эти сплетни…

– Когда же мы поженимся? – спрашивала девушка, чтобы прервать поток негодующих слов.

– Как только будет кончен дом. По мне, хоть завтра. Но этот болван, мой зять, тянет и тянет. Конечно, он хорошо устроился, и торопиться ему незачем.

– Когда мы поженимся, Хуанильо, увидишь, какой я заведу порядок. Все пойдет отлично. И увидишь, как твоя мать полюбит меня.

Так беседовали они в ожидании свадьбы, о которой толковала вся Севилья. Приютившие Кармен дядя и тетя часто обсуждали вместе с сеньорой Ангустиас предстоящее событие; но, несмотря на это, тореро почти никогда не показывался в доме невесты, словно вход туда был ему категорически воспрещен. И жених и невеста предпочитали видеться по старому обычаю через решетку окна.

Прошла зима. Гальярдо отправился верхом на охоту вместе с кавалькадой сеньорито, которые обращались к нему покровительственно на «ты». Необходимо было постоянно тренироваться для предстоящего сезона коррид. Хуан боялся утратить свои достоинства – проворство и силу.

Импресарио Хуана, некий дон Хосе, без устали расхваливал таланты Гальярдо, называя его «своим матадором». Он вмешивался решительно во все дела молодого тореро, не уступая своих прав даже членам семьи. Сеньор Хосе жил на ренту, и все его занятия в жизни ограничивались лишь разговорами о быках и матадорах. Для него не существовало на свете ничего интереснее корриды; народы мира он делил на два лагеря: на избранные нации, в чьих странах имеются арены для боя быков, и на толпы обездоленных, не знающих ни солнца, ни радости, ни хорошей мансанильи и тем не менее считающих себя могущественными и счастливыми, хотя им в жизни не приходилось видеть даже самой захудалой корриды с молодыми бычками.

Дон Хосе отдавался своей страсти с пылом воина и безрассудством фанатика-изувера. Русобородый, еще молодой, но уже дородный и облысевший, этот отец семейства отличался в повседневной жизни веселым, покладистым нравом, но способен был прийти в неистовую ярость, если сосед по креслу в амфитеатре не соглашался с его мнением. Защищая своего излюбленного тореро, он готов был вступить в бой со всеми зрителями и возмущенными возгласами прерывал рукоплескания, если они предназначались другому матадору, не заслужившему его расположения.

В свое время дон Хосе служил в кавалерии, скорее из любви к лошадям, чем к военному делу. Ранняя тучность и страсть к бою быков заставили его выйти в отставку, и он проводил лето в цирке, а зиму в кафе, в неутомимых беседах о корриде. Стать руководителем, наставником, доверенным эспады! Когда у него вспыхнуло это желание, все маэстро уже были обеспечены постоянными доверенными, и появление Гальярдо оказалось для него настоящим благом. Малейшее сомнение в достоинствах нового тореро приводило дона Хосе в бешенство, любой спор по вопросам тавромахии воспринимался им как личное оскорбление. Хвастливо, точно о боевом подвиге, рассказывал он, как однажды в кафе избил тростью двух злоречивых сплетников, посмевших издеваться над тем, что «его матадор» слишком хорош собой.

Не довольствуясь возможностью расточать похвалы Хуану в газетах, он любил солнечным зимним утром остановиться на углу улицы Сьерпес, где частенько прогуливались его друзья.

– Нет, второго такого не сыщешь, – говорил он громко, будто беседуя сам с собой и делая вид, что не замечает приближающихся к перекрестку приятелей. – Первый матадор в мире! И пусть кто-нибудь попробует возразить!.. Единственный в мире!..

– О ком это ты? – ехидно спрашивали приятели, словно не догадываясь, о ком идет речь.

– Что за вопрос! Конечно, о Хуане!

– О каком Хуане?

Жест изумления и негодования:

– Дикари! Словно у нас несколько Хуанов! О Хуане Гальярдо!

– Право, ты спятил! – смеялись приятели. – Ты просто влюблен в него. Уж не собираешься ли ты на нем жениться?

– И женился бы, да он не захочет, – не раздумывая, отвечал пылкий дон Хосе.

Заметив вдалеке других приятелей, он обрывал спор с насмешниками и снова вызывающе повторял:

– Нет, другого такого не сыщешь! Первый матадор в мире! А кто не согласен, пускай только пикнет – уж он будет иметь дело со мной!

Свадьба Гальярдо превратилась в целое событие. День этот совпал с новосельем в доме, составлявшем гордость шорника, который с таким самодовольством показывал гостям патио, колонны и изразцы, будто они были произведением его рук.

Венчание состоялось в церкви Святого Хиля, перед статуей Божьей Матери, дарующей надежду, известной под названием «Макаренской». При выходе свадебного кортежа из церкви вспыхнули в лучах солнца яркие причудливые цветы и птицы на китайских шалях многочисленных подружек невесты. Посаженым отцом был депутат Кортесов. Среди белых и черных фетровых шляп сверкали цилиндры доверенного и прочих богатых сеньоров, сторонников Гальярдо. Они самодовольно улыбались, радуясь случаю пройтись на виду у всех рядом с тореро и разделить таким образом его популярность.

У дверей дома целый день раздавали милостыню. Нищие тянулись из окрестных сел, привлеченные слухом о необычайной свадьбе.

В патио шел пир горой. Щелкали аппаратами фотографы из мадридских газет. Свадьба Гальярдо была национальным праздником. До поздней ночи звенели гитары, хлопали в лад руки и неутомимо стучали кастаньеты. Девушки, изогнувшись, били маленькими ножками о мраморные плиты, вихрем взметались пышные юбки и реяли шали вокруг стройных станов, колыхавшихся в такт севильянам^[24]. Рекой лились драгоценные андалузские вина; ходили по кругу бокалы искрящегося хереса, обжигающей монтильи и бледной ароматной мансанильи из погребов Санлукара.

Все напились допьяна; но то было сладкое, чуть грустное опьянение, выражавшееся лишь в глубоких томных вздохах да песнях, которые подхватывались хором, заунывных песнях о тюрьме, о смерти, о бедной матери – неизменные мотивы народной лирики Андалузии.

В полночь разошлись последние гости, и молодые остались одни с сеньорой Ангустиас. Покидая вместе со своей супругой дом новобрачных, шорник в отчаянии махнул рукой. Он был пьян и кипел негодованием – ведь никто за весь день даже не взглянул на него. Словно он был ничтожеством! Словно всем наплевать на семью!..

– Нас выгоняют из дому, Энкарнасьон. Эта девчонка с личиком Мадонны Макаренской станет полновластной хозяйкой, и нам здесь больше надеяться не на что. Увидишь, дети посыплются как из мешка.

Плодовитый муж негодовал при мысли о грядущем потомстве матадора – ведь оно появится на свет с единственной целью навредить его детям.

Время шло; пролетел год, а предсказание Антонио все не сбывалось. Гальярдо показывался с женой на всех празднествах, оба разодетые в пух и прах, как подобает богатой и популярной чете; она носила шали, приводившие в восторг женщин, живших в бедности; он сверкал бриллиантами и в любую минуту был готов раскошелиться, чтобы угостить знакомых или подать милостыню нищим, которые толпами ходили за ним. Цыганки, смуглые и болтливые, как ведьмы, осаждали Кармен радостными предсказаниями. Да будет с ней благословение божье! У нее родится сын, прекрасный, как солнце. По глазам видно. Ребенок уже на полпути…

Но напрасно краснела счастливая Кармен, стыдливо опуская ресницы; напрасно горделиво и молодцевато приосанивался эспада, не терявший надежды дождаться желанного ребенка. Ребенка не было.

Так прошел и второй год, а надежды супругов все не сбывались. Сеньора Ангустиас, бывало, пригорюнится, едва зайдет разговор о неожиданном разочаровании. У нее были уже внуки, дети Энкарнасьон, которые по приказу шорника проводили целый день в доме бабки, стараясь во всем угодить своему знаменитому дядюшке. Но сеньора Ангустиас, страстно желавшая загладить перед Хуаном все промахи прошлого, ждала внука от него, мечтая воспитать малыша на свой лад и отдать ему ту любовь, которой она лишила сына в его нищенском детстве.

– Я знаю причину, – с грустью говорила она. – У бедняжки Кармен нет покоя. Видели бы вы только, что с ней творится, пока Хуан разъезжает по Испании.

Зимой, когда тореро сидел дома и лишь ненадолго выезжал в деревню взглянуть на молодых быков или поохотиться, все шло хорошо. Кармен была счастлива, зная, что мужу не грозит опасность. Она то и дело смеялась, с аппетитом ела, свежее лицо ее оживлялось краской здоровья. Но наступала весна, Хуан снова начинал разъезжать по Испании, и бедняжка бледнела, худела, впадала в мучительное оцепенение и, уставившись широко открытыми глазами в даль, готова была разразиться слезами при малейшем напоминании об опасности.

– У Хуана в этом году семьдесят две корриды, – говорили друзья, подсчитывая договоры эспады. – Больше, чем у кого бы то ни было из маэстро.

Кармен страдальчески улыбалась. Семьдесят два дня томительного ожидания телеграммы, которую она жаждала и в то же время боялась получить, терзаясь, как преступник в часовне в ночь перед казнью. Семьдесят два дня, исполненных суеверных предчувствий и тревожных опасений, не повлияет ли на судьбу отсутствующего случайно пропущенное слово в молитве. Семьдесят два дня мучительной жизни в мирном доме среди беспечных домочадцев, где лениво и невозмутимо текут дни, словно в мире не происходит ничего необычного. По-прежнему доносятся из патио веселые крики племянников, а с улицы слышатся протяжные возгласы продавца цветов, меж тем как далеко, очень далеко отсюда, в неведомом городе перед тысячной толпой Хуан вступает в единоборство с разъяренным животным, каждым взмахом пунцового плаща бросая смелый вызов смерти.

О, эти дни корриды, дни торжественного национального праздника, когда небо кажется прекраснее обычного, на опустевших улицах гулко стучат шаги воскресных прохожих, а в таверне на углу льются под звон гитары песни и мерно бьют ладони! Одевшись победнее, в низко опущенной на глаза мантилье, Кармен выходит из дому и, словно спасаясь от тягостного кошмара, ищет приюта в церкви. Ее простодушная вера, которая под влиянием страха превращается в суеверие, гонит ее от одного алтаря к другому, а усталая память перебирает и взвешивает заслуги и чудеса каждого святого. Кармен входит в почитаемую народом церковь Святого Хиля, бывшую свидетельницей самого счастливого дня ее жизни, опускается на колени перед Святой Девой Макаренской, заказывает свечи, множество восковых свечей, и при красноватом отблеске их пламени напряженно вглядывается в смуглое лицо статуи, в ее черные глаза под длинными ресницами, похожие, как уверяют люди, на глаза Кармен. Молодая женщина доверяет ей. Недаром же зовется она Богоматерью, подающей надежду. Своей божественной властью она сохранит Хуана в час опасности.

Но вдруг мучительное сомнение закрадывается в сердце молящейся. Ведь Богоматерь – женщина, а у женщин так мало власти! Их удел – страдания и слезы: одна оплакивает мужа, другая – сына. Нет, на нее полагаться нельзя, надо искать более надежного и могущественного заступника.

И Кармен без колебаний покидает Макаренскую Божью Матерь; с эгоизмом человека, отвергающего в трудную минуту бесполезного друга, она спешит в церковь Святого Лаврентия к Иисусу Христу – великому владыке, к богочеловеку с терновым венцом на челе, согбенному под крестной ношей: страстотерпец, изваянный скульптором Монтаньесом^[25], внушает верующим невольный страх.

Созерцание назареянина, изнывающего под тяжестью креста на каменистом пути, утоляет печаль несчастной Кармен. Великий владыка!.. Это необычайное и величественное имя действует успокаивающе. В надежде, что всемогущий бог в одеянии из лилового бархата не откажется выслушать ее горестные вздохи, она скороговоркой, с головокружительной быстротой читает молитвы, стараясь уместить возможно больше слов в минуту, и начинает верить, что ее Хуан останется невредимым.

Дав служке денег на свечи, Кармен в трепетном пламени огненных языков часами созерцает статую Христа, и ей кажется, будто на лакированном лике, который то светлеет, то вновь погружается в темноту, скользит улыбка утешения, возвещающая радость.

И Всемогущий не обманывал Кармен. Вернувшись домой, она заставала голубую депешу и, открыв ее трепещущей рукой, читала: «Все в порядке». Наконец-то можно перевести дух, уснуть сном преступника, на время освобожденного от угрозы казни. Но через два-три дня опять нависала опасность, и страшная пытка неизвестностью начиналась сызнова.

Несмотря на горячую любовь к мужу, в сердце Кармен порой закипал гнев. Ах, если бы она знала до замужества, что это за существование!.. Иногда она шла к женам тореро из квадрильи Хуана, пытаясь найти облегчение в общем горе, услышать слово участия.

Жена Насионаля, державшая харчевню в том же предместье, спокойно встречала жену маэстро, не разделяя ее страхов. Она успела уже свыкнуться с этой жизнью. Нет вестей? Ну, значит, муж жив и здоров. Телеграммы обходятся недешево, а бандерильеро так мало зарабатывают. Если продавцы газет не кричат о несчастье, очевидно, ничего не случилось. И женщина продолжала спокойно обслуживать посетителей, словно тревога не проникала в ее притупленное сознание.

Случалось, Кармен переходила мост и шла в Триану, где в лачуге, похожей на курятник, жила жена пикадора Потахе, смуглая, как цыганка, вечно окруженная черномазыми малышами, на которых она то и дело грозно покрикивала. Приход жены маэстро наполнял жену пикадора гордостью, но страхи Кармен вызывали у нее только усмешку. Бояться незачем. Ведь матадор не верхом, а на ногах, небось увернется от быка, к тому же сеньор Хуан Гальярдо в этом деле так ловок. Самое страшное – это не рога, а падение с лошади. Конец пикадора известен, если он не переломает себе все кости и не подохнет тут же на месте, так наверняка угодит в сумасшедший дом. Не избежать этого конца и бедняге Потахе; и за всю эту муку он получает какую-то пригоршню дуро, тогда как другие…

Впрочем, последних слов она не произносила, только глаза ее метали гневные искры против несправедливости судьбы, против этих молодцов, которые, взяв в руки шпагу, срывают аплодисменты, славу и деньги, а между тем рискуют ничуть не больше смиренных пикадоров.

Мало-помалу Кармен свыклась с новой жизнью. Тоска ожидания в дни корриды, паломничество по церквам, суеверные предчувствия – все это она принимала как неизбежное зло своего существования. Кроме того, неизменная удача, сопутствовавшая ее мужу, и постоянные рассказы о всевозможных случаях на арене приучили ее к опасностям. Свирепый бык превратился в ее воображении в добродушное и благородное животное, родившееся на свет лишь затем, чтобы принести матадору деньги и славу.

Кармен никогда не бывала на корридах. С того дня, как она впервые увидела своего будущего мужа на новильяде, она больше не появлялась в цирке. У нее не хватало мужества присутствовать на бое быков даже в тот день, когда Гальярдо не принимал в нем участия. Она умерла бы от ужаса, глядя, как рискует жизнью ее Хуан.

Три года спустя после женитьбы эспада был поднят на рога в Валенсии. Кармен не сразу узнала о несчастье. Телеграмма пришла своевременно и гласила обычное «все в порядке». Об этом позаботился доверенный Хуана, дон Хосе; он ежедневно приходил в дом и очень долго прятал от Кармен газеты, так что целую неделю молодая женщина ничего не знала о беде.

Узнав о случившемся от проболтавшейся соседки, она решила немедленно ехать, чтобы ухаживать за мужем, который в ее представлении валялся где-то, брошенный на произвол судьбы. Но она опоздала: эспада вернулся, прежде чем Кармен успела выехать; нога его была обречена на продолжительную неподвижность, он побледнел от сильной потери крови, но, чтобы успокоить семью, весело улыбался.

С этого дня дом тореро превратился в своего рода святилище: сотни людей прошли через патио, желая приветствовать Гальярдо: «первый матадор мира» сидел в плетеном кресле, больная нога его покоилась на табурете, а сам он покуривал как ни в чем не бывало, словно забыв о тяжелом ранении.

Не прошло и месяца, как доктор Руис, сопровождавший Хуана в Севилью, объявил его здоровым, удивляясь крепкому организму юноши. Несмотря на многолетнюю практику хирурга, быстрота, с которой поправлялись тореро, все еще оставалась для него загадкой. Обагренные кровью и перепачканные навозом рога животного, зачастую расщепленные на тончайшие острия, проникали в глубь тела, рвали мускулы и разрушали ткани. И, однако, эти жестокие раны заживали куда быстрее, чем самые обыкновенные.

– Не пойму, в чем тут дело, – с удивлением говорил старый хирург. – Одно из двух: либо на этих молодцах все заживает как на собаке, либо рога, несмотря на свою загрязненность, обладают таинственной целительной силой.

Спустя короткое время Гальярдо уже снова выступал на арене, причем полученное ранение нисколько не охладило его пыла и не умалило его отваги, как это предсказывали завистливые недоброжелатели.

Через четыре года после женитьбы эспада преподнес жене и матери замечательный сюрприз: он приобрел землю, настоящее поместье с пашнями, терявшимися на горизонте, оливковыми рощами, мельницами, огромными стадами, такое же поместье, какими владеют богатые сеньоры Севильи.

Подобно всем тореро, Гальярдо лелеял мечту стать помещиком, завести табуны лошадей, стада и отары. Богатства горожанина – ценные бумаги и прочее – не соблазняют матадоров; они в них ровно ничего не смыслят. Быки наводят их на мысль о зеленых пастбищах; лошади напоминают им сельскую жизнь. Необходимость постоянной тренировки, дальние прогулки и охота в зимние месяцы заставляют их мечтать о собственной земле.

Гальярдо считал богатым человеком лишь землевладельца и скотовода. Еще во времена нищенского детства, когда он ходил пешком по дорогам мимо оливковых рощ и пастбищ, им владела мечта приобрести собственную землю, много земли, огороженной колючей проволокой, чтобы никто из чужих не смел к нему проникнуть.

Дон Хосе, доверенный Хуана, знал об этой мечте. Распоряжаясь всеми доходами тореро, он получал деньги за его выступления и вел счет, в тайну которого он тщетно пытался посвятить «своего матадора».

– Ничего я в этом не смыслю, – отговаривался Гальярдо, довольный своим невежеством. – Мое дело бить быков. Поступайте, как находите нужным, дон Хосе, я вам полностью доверяю и знаю, что все будет сделано как нельзя лучше.

И дон Хосе, едва вспоминавший о собственных делах, которыми кое-как управляла его жена, целиком отдавался заботам о капиталах Гальярдо и с алчностью ростовщика накупал для него акции, думая лишь о приумножении его богатств.

Однажды дон Хосе с довольной улыбкой подошел к своему подопечному.

– Я нашел как раз то, что тебе нужно. Громадное имение, к тому же по сходной цене – истинная находка. На будущей неделе подпишем купчую.

Гальярдо спросил, где находится и как называется это имение.

– Оно называется Ринконада.

Так сбылась его давнишняя мечта.

Когда Гальярдо вместе с женой и матерью отправился в Ринконаду, чтобы вступить во владение поместьем, он показал им сеновал, где, бывало, проводил ночь со своими товарищами по бродячей жизни, столовую, где обедал вместе с хозяином, и площадку, где заколол быка, впервые заслужив право проехать в вагоне, не прячась под лавкой.