Два Виктора и несколько рассказов, написанных в разные годы

Глава 3. Амплуа Антуанетты или Картинка счастья из третьего акта

Антуанетта знала на 100%, что новую жизнь нужно начинать с генеральной уборки, избавляясь от всего лишнего хлама, накопившегося в старой жизни.

Но всякий раз, оглядевшись вокруг, в итоге понимала, что «у меня еще более-менее «чистенько», и время настоящей генеральной уборки еще не пришло.

– Ну-ну, – подумала генеральная уборка, – Не все понимают, что для чего-то нового нужно расчистить место. Иначе новое просто некуда будет положить.

– Это правильно, – подхватил диалог, который в театре занимал особое место, – Только не плохо было бы также помнить, что, как только ты выбросишь старую вещь, она тут же тебе понадобится.

– В театре не бывает ненужных вещей, – начала рассуждать старая вещь, – Никогда не знаешь, какая штуковина пригодится в следующей постановке. Особенно, если речь идет об экспериментах…

– Ага, – промямлили старые джинсы Зи Гранкиной, в которых она прекрасно справилась с ролью Нины Заречной, – Зи совсем уж собиралась нас выбросить, но вовремя одумалась.

– Это были просто счастливые джинсы, – проворчала генеральная уборка, – все знают, насколько актеры суеверны.

– Это уж точно, – проворчала черная кошка, которая не раз блистала на афише, но встречи с ней боялись в театре все.

– Да, актеры суеверны, – подумал бармен, вспоминая как шарахнулся от него Клим Пятеркин, когда увидел, что бармен несет к столу ведерко с бутылкой шампанского. Ведерко было не пустое, но Клим просто отшатнулся. На всякий случай.

– Еще бы, – проворчал Клим Пятеркин, который когда-то по молодости взял себе этот (как ему казалось) театральный псевдоним вместо вполне нормального имени Андрей Шаповалов, – отшатнешься тут, когда три раза пришлось возвращаться домой за забытыми мелочами.

– Дань моде, – с презрением сказал псевдоним, – у каждого действия должна быть причина. Называя себя по-другому, нужно понимать зачем ты это делаешь… А иначе – это просто понты… Кстати, фамилия Понт еще не использовалась, кажется, в качестве псевдонима. Нужно за кого-то взяться…

– Вот именно, – подхватило ружье, которое должно было выстрелить в третьем акте, но это случалось не всегда, – Все знают, что это так, но продолжают следовать моде. И… сначала вешают меня на стену, а потом начинают придумывать, зачем я там нахожусь.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся художник-постановщик, – знали бы вы, сколько трещин в декорациях прикрывают ружья, которые никогда не стреляли! Хотите сказать, что это недостаточная причина для того, чтобы поместить там ружье?

– А я? – спросила картина в стиле авангард, – неужели нельзя было прикрыть трещину в стене авангардом? Я так давно не была на сцене…

– Эту мазню – в кафе, – решительно отчеканило амплуа «петиметр». Ему редко удавалось подать голос, т.к. мало кто из нынешних экспериментаторов знал, что это просто щеголь, светский вертопрах, невежда, рабски поклоняющийся всему заграничному. 18 век был слишком далеко, и никто, кроме самых старых театралов даже не догадывался, что театральное кафе – от вешалки до столика в углу – было просто заполнено одними петиметрами.

– Увы, – вздохнула вешалка, – а ведь были времена, когда театр начинался с меня. По крайней мере, так думали те, кого не брали в труппу. Нужно, конечно, признать, что не все, кто начинал «с вешалки» потом попадали на сцену.

Иллюзия печально прикрыла глаза. Бывало, конечно, и так…

…Худенькая девочка с мамой модельной внешности заглянула в театральное кафе сразу после дневного спектакля.

– Тебе понравилось? – несмотря на модельную внешность и сорок первый размер ноги, мама девочки была вполне начитанной особой.

– Очень, – ответила девочка, по которой плакала балетная школа, потому что ей не приходилось сидеть на диете для того, чтобы быть худенькой.

– А что ты поняла из этого спектакля? – улыбнулась мама. Ей редко удавалось доставить удовольствие девочке, хотя мама постоянно думала об этом. Несмотря на модельную внешность. Просто девочка была такая. Трудно было угадать, что именно доставит ей удовольствие.

– Фррр, – отозвалось удовольствие из блюдечка с пирожным, – все эти ваши впечатления от увиденного меркнут по сравнению с такой вкуснотой.

Девочка задумчиво грызла лимонную корочку.

– Я поняла, что бандит полюбил даму, а дама так и не полюбила бандита.

«Смотрели „Барышня и хулиган“, – подумал бармен, – но как же верно сказано, черт возьми! Ни добавить – ни убавить!»

– Как забавно, – подумал Хулиган, который, можно сказать, поселился в голове у девочки, – На самом деле, эта «барышня» «бегает» за мной уже третий месяц, но, видно, хорошо отыграли, если маленькие девочки понимают это именно так.

– Было бы здорово, если бы барышня с хулиганом заглянули ко мне сюда, пока здесь эта девочка, – подумал бармен, – Наверное, ей было бы очень интересно увидеть «на самом деле», без грима и масок, тех, кого она только что видела на сцене.

– Ох, не знаем, не знаем, – сказали маски, – иногда лучше не видеть кого-то без грима. Меньше будет разочарований. Очень часто те, кто нас срывает, позже жалеет о том, что он это сделал.

– Он не любит меня, – подумала Барышня, переодеваясь в гримерке.

– В следующий раз, когда пойдем в театр, нужно взять с собой цветы, – сказала девочка, размазывая по тарелке крем от пирожного, которое так и не доставило ей удовольствия, которого так хотела мама после спектакля, – я подарю их Хулигану.

– Почему именно ему? – улыбнулась мама худенькой девочки.

– Потому что у него просто океан любви, – твердо ответила девочка, – а дама этого не видит.

Океан любви промолчал, так как было совершенно ясно, что он существует только в мечтах девочки.

– Может быть, в следующий раз пойдем на другой спектакль? – спросила мама, – Зачем же два раза смотреть одно и то же?

– Нет, пойдем именно на этот, – решительно сказала девочка, – Может быть, в следующий раз она полюбит его. Это же не кино…

– Наверное, ты права, – улыбнулась мама. Несмотря на модный наряд и современные замашки, она хорошо понимала свою девочку, – Это не кино. Хотя и здесь трудно представить другой конец.

– Все-равно, в следующий раз все может быть хоть немножко по-другому, – сказала девочка, – Хоть немножко…

– Все может быть, – сказала мама, хотя точно знала, что по-другому не будет… Ну, разве что, актриса сделает другую прическу или актер будет говорить простуженным голосом.

«Мне кажется, сегодня он играл любовь ко мне более искренне, чем в прошлый вторник, – подумала Барышня, надевая теплые носки. В гримерке было невероятно холодно, – А мне все труднее показывать равнодушие. Наверное, я плохая актриса…»

«Девочка все поняла правильно, – подумал бармен, переставляя стаканы.

Между тем, время приближалось к вечернему спектаклю. Вечерний спектакль знал, что торопиться не нужно. Время приблизится все равно.

Антуанетта понимала, что сегодня вечером будет сплошное мучение, т.к. накануне она «ходила по углям» и, хотя, знатоки двадцать раз предупредили ее, что страшного в этом ничего нет, что-то, по-видимому, пошло не так. Как назло, платье греческой богини чуть-чуть не доставало до пола и из-под него должны были выглядывать идеальные ножки. Режиссер даже предупреждал ее насчет яркого педикюра, не говоря уже об ожогах, которые можно было скрыть на ногах, но почти невозможно сделать так, чтобы они не отражались на лице. Играть роль нужно было босиком.

Антуанетта привыкла искать во всем что-то хорошее и подумала: «Слава Богу, что сегодня я не играю субретку – со всеми этими пируэтами, подскоками и фонтанирующим блеском».

«Да неужели? – ехидно хмыкнуло амплуа субретки, – ты не играешь ее ни сегодня, ни еще когда-нибудь. Эта роль ушла к другой актрисе. Ты можешь, конечно, утешать себя, но нужно же знать границы в поисках чего-то хорошего. Особенно в тех местах, где его нет.

«Да неужели? – передразнила Антуанетта, – если мне «по зубам» роль греческой богини, да еще и с травмированными пятками – дай, Вселенная, здоровья мастеру, который водил меня по углям, – то уж где и как мне побыть субреткой – я разберусь. Для этого необязательно чтобы тебе ДАЛИ эту роль. Любую роль ты можешь взять сама. Да хоть на собственной кухне с кружевными шторами и юккой на подоконнике.

– О, да-а-а, – вздохнула кухня с кружевными шторами, – я была свидетелем всякого, – Не обо всем можно говорить вслух…

«Нужно юкку с подоконника отдать бармену, – подумала Антуанетта, изящно пытаясь заклеить пластырем раны на ноге, – все равно я ее забываю поливать…»

– Скорее бы, – проворчала юкка на подоконнике, – существуют же, в конце концов, какие-то правила. И даже то, что ты – актриса, не дает тебе права их полностью игнорировать. Я уже не говорю о том, что те, кого ты называешь «домашними курицами» даже разговаривают со своими комнатными растениями. А я не могу дождаться от тебя даже воды. Приходится терпеть, но терпение мое не безгранично.

– От долгого терпения портится не только настроение, но и цвет лица, – сказало безграничное терпение, которое точно знало, что всему есть предел, – а уж если речь идет о недостатке воды в организме, то тут, действительно, все серьезно.

***

Если бы Аня попыталась представить или нарисовать картинку своего счастья, то она бы запуталась окончательно.

Стереотипы, которые навязывались всем девочкам, девушкам и женщинам всех времен и, практически, всех народов, ужасно мешали.

Нужно хотеть замуж! Девушка должна туда хотеть! Нужно искать богатого и влиятельного мужчину! Мужчина должен.., женщина должна! Любая женщина хочет детей. Не хотеть детей – это позор. Любая девушка стремится создать семью. Если не стремится, значит, что-то с ней не так…

Может быть, ищет кого-то получше…

Мужчина должен всегда ее хотеть. Если не хочет, значит что-то с ним не так… Или с ней…

А почему нельзя было просто жить? Так… потихонечку…?

Куприянов исчезал на время, потом появлялся опять.

Работа. Занят. Не хотел никого видеть и слышать. Уезжал. Сегодня есть полчаса, можем пересечься где-нибудь. Где-нибудь поближе к центру, мне так удобнее… У тебя все в порядке?..

Если Аня пыталась поиграть с ним в его же игры – сделать вид, что занята или не может встретиться прямо сейчас, то Куприянов едва ли не пожимал плечами – ну нет, так нет…

Ей дорого обходились эти игры. Не можешь, занята сегодня? ОК, созвонимся через пару недель…

«В следующий раз хорошо подумаешь, прежде чем быть «занятой», – думала Аня.

Вилли освобождал для нее все время, какое только мог освободить. Все его время было для нее. В пределах разумного, конечно.

Картинка счастья с Вилли была пейзажем. Теплый день. Ласковое солнце. Воздушное платье. Тихое кафе за городом на природе. Обожающий мужчина и обожаемая женщина… Терраса, залитая солнечным светом. Блики на воде. Свежий ветерок. Теплая рука. Романтическая прическа.

Картинка счастья (если это можно было представить!) с Куприяновым могла быть похожа на… Нет, она просто ни на что не могла быть похожа, эта картинка…

Просто ни на что…

«Ты готова быть подругой гения?» – спрашивала себя Аня. И сама же отвечала – да никогда в жизни!!!

И, тем не менее, тянуло к Куприянову. К пороку и безразличию. Насмешкам и равнодушию. Играм и игрищам. Манипуляциям и техникам пикапа.

К Вилли тянуло меньше. Вилли, как будто-то и не мог никуда деться…

– Почему ты ушел от своей первой жены? – спросила Аня Куприянова во время одной из первых встреч.

– Влюбился, – Куприянов пожал плечами.

Этого было достаточно, по его мнению…

«Действительно, – думала Анна с недоумением, – подумаешь – жена и ребенок! Мужчина влюбился!!!»

Но не комментировала. Комментировать слова Куприянова можно было только если ты был готов подтверждать его мнение. Петь в унисон.

И, при этом, поддакивать на его фразы о том, что ему «все равно».

О, каким сложным и неоднозначным он казался Ане! Может, конечно, и был… Но, в основном, казался…

Вилли никем и ничем не казался. Вилли был.

Но… Картинка никак не хотела сужаться.

На залитой солнцем поляне со свежим ветерком, однозначно, чего-то не хватало.

Вероятно, игры или манипуляции…

Чего-то точно не хватало.

Глава 4. Свежий супчик Марфы или Важный разговор со старой шалью

Зрительный зал зашелестел аплодисментами.

– Изысканно, – аплодисменты оценили этот приятный шелест, – это не концерт, не шоу, взрываться не нужно.

– Смотрю я на то, как люди проводят вечера, и думаю – чего им не сидится дома, – проговорил сорокапятилетний юноша, глядя на свою спутницу за столиком в кафе.

– Смотрю я на то, как ты проводишь жизнь, и думаю – что я делаю с тобой здесь? – почти сказала его спутница, но в последний момент решила промолчать. Не так уж часто они выбирались куда-то вдвоем.

«Проводишь жизнь» – хорошая формулировка», – подумал бармен, переставляя кофейник.

«Вот именно, – подумал кофейник, – проводить время – это одно, а проводить жизнь – это совсем другое. Уж я-то знаю это, слушая всю жизнь разговоры вокруг… Приходят на чашечку кофе, а потом выпивают целый кофейник. А известен этот повод проводить время именно как «чашечка кофе».

– Да-да, конечно, – подумал кофе. Все-таки «подумал», а не «подумало», – Приходят на чашку кофе, а заказывают пиццу и сок. Ах, штампы, штампы…

– Это имеет значение! – главная героиня произнесла эти слова настолько хорошо поставленным голосом, что даже шестнадцатый ряд партера услышал ее очаровательную хрипотцу.

– Да, это играет определенную роль, – негромко подтвердил герой второго плана, прохаживаясь по сцене и понимая, что он должен сказать реплику, но при этом не должен затмить (а он считал, что он-таки мог это сделать) главную героиню.

– Это одно и то же, – небрежно бросила главная героиня. Она – и голосом, и выражением лица, и всей фигурой – отчаянно делала акцент на то, что все остальные – это только фон.

«Я хочу играть эту роль. Я хочу играть эту роль, – Зи Гранкина повторяла эти слова, как таттву, и подвергала себя опасности, сев за руль после двух бокалов вина.

«Я хочу иметь значение… Я просто хочу иметь значение…, – думала спутница сорокалетнего юноши, размешивая сахар в чашечке кофе.

– Слишком большая роскошь по нынешним временам, – откликнулась чашечка кофе, хотя девушка размешивала сахар совершенно беззвучно, – Слишком большая роскошь – чтобы у тебя брали то, что ты хочешь отдать… Мне это удается с некоторыми посетителями, но не со всеми… Да еще сахар остается на донышке. Или губная помада на краю…

– Любимый, жизнь состоит не только из действий и вещей. Есть еще что-то неосязаемое, то, что чувствуют не все. Бедные, бедные люди… Те, кто знает, что это такое…, – сказала Антуанетта воображаемому слушателю.

Она была весьма начитанной дамой и хорошо знала, что Гоголь, Гегель и Бабель – это совсем разные мужчины.

– Мою третью книжку «завернуло» издательство, – печально сказала Елена Василию Ивановичу.

«О, наверное, это писательница, – подумал бармен, разглядывая фужер на предмет отпечатков пальцев и губ, – хотя, может быть, и какая-нибудь научная дама. Впрочем, нет. Околонаучные дамы не выглядят так роскошно… И еще раз „впрочем“, не так уж много я повидал близких к науке дам, чтобы уметь отличать их от других по внешнему виду и разговору…»

– Есть идея, – отозвался ее спутник, – Давай сделаем акцию: покупаете две книги, третья – в подарок. Три книги по цене двух. Первую покупаете, две остальные – со скидкой.

– Романтик…, – Елена приподняла правую бровь и вздохнула, – Это все равно, что твои слезы и мученья кто-то мешает чайной ложечкой в стакане, позвякивая о края, и пробует на вкус.

«А потом говорит: «ну что ж, в целом, пить можно…», да?» – продолжил ее мысль бармен, который до недавнего времени «баловался» драматургией, а теперь вынужден был хорошо понять, как реагируют посетители на те или иные напитки.

– Увы, – звякнули беззвучно слезинки, которые так и не появилась в глазах, – как обидно, когда рвешься наружу, хочешь, чтобы тебя услышали, а кто-то решает, что это неприлично.

– О, здесь было столько слез, – вздохнули стены театра.

– Прямо не знаю, что делать, – проговорила грустная девушка по имени… Впрочем, ее имя в данный момент не имело никакого значения, – Я предлагаю решение, а он продолжает жаловаться на жизнь.

– Пора бы уже понять, – ответило ей решение, – Если у человека, который любит жаловаться, отнять повод для жалоб, то он почувствует себя обделенным. Ему будет катастрофически чего-то не хватать. Это не сделает его счастливее.

– Почему так происходит? – спросила она.

Просто такие люди…

– Все будет следующим образом, – у неглавного режиссера театра горели глаза… Хотя… Иногда его глаза казались окружающим не горящими, а слегка тлеющими, – Из зрительного зала на сцену будут выходить не актеры, а зрители. И рассказывать свою историю.

– А будет ли это интересно остальным? – возразила его собеседница, актриса средних лет, хорошо знающая законы всех жанров, – ведь на сцену могут выйти люди, которым нечего сказать.

– Те, кому нечего сказать, не пойдут на сцену! – воскликнул неглавный режиссер.

– О, милый мой, вы не знаете жизни, – актриса, которая хорошо знала законы всех жанров, похлопала его по руке, – На сцену будут выходить именно те, кому нечего сказать. Так всегда бывает. И не только там, где есть сцена. Увы…

– Странно, что вы так говорите, – усмехнулся неглавный режиссер театра. Он хорошо знал нравы актрис средних лет и старался говорить с ними очень бережно.

– Странно, что вам это кажется странным, – ответила актриса средних лет, которая в данный момент предпочла бы видеть перед собой главного режиссера, с которым у нее было связано много ярких воспоминаний.

– Что вы имеете в виду? – спросил неглавный режиссер. Он прекрасно понимал, что именно она имеет в виду, но хотел поддержать разговор.

Разговор, который приходилось поддерживать, обиделся: «В конце концов, бывает полезным просто помолчать. Тем более, когда один из собеседников постоянно поглядывает на дверь».

– Ах, ничего особенного она не имеет в виду, – скрипнула дверь, – Она ждет совсем не этих слов.

– Увы, – подтвердили совсем не эти слова, – Что же делать? Люди произносят одни слова, а предполагают что-то другое. И не всегда заботятся о том, чтобы их поняли.

– Но, когда их не понимают, они неизменно обижаются, – потирала руками обида. Впрочем, у обиды не могло быть рук… А, впрочем, в данном случае это было совершенно неважно. Люди обижались друг на друга достаточно часто, и обида не могла пожаловаться на невнимание к собственной особе.

…Зи Гранкина мчалась по городу, понимая, что лучше ей не останавливаться. За рулем ее внимание было сосредоточено на управлении автомобилем, и можно было не думать ни о чем другом. Если приходилось останавливаться на светофоре, нелепые и тревожные мысли накатывали на Зи Гранкину.

– Тебя надолго не хватит, – говорили тревожные мысли.

– Знаю сама, – огрызнулась Зи.

Телефон, почти как всегда, зазвонил не вовремя.

– Я не могу жить без него, – чирикала подруга Марфа, – Я просто растворилась в нем. И это прекрасно.

– Увы, – подумала Зи, – Прекрасно – это когда ты можешь жить без него, а можешь жить с ним. Тогда у тебя есть выбор. И, если ты выбираешь жить с ним, то только потому, что так ЕЩЕ лучше. А так, как у тебя, моя любимая Марфа, это зависимость, растворение. Получается, можно сказать, просто раствор, в котором ты – всего несколько капелек из суспензии…

Марфа, вряд ли, знала, что такое суспензия, поэтому вслух Зи сказала совсем другое: «Слушай, я за рулем. Не поздно будет перезвонить через полчаса?»

– Ха-ха-ха, – рассмеялись все тридцать минут из половины часа, – Ты хоть раз позвонила, как обещала?

Марфа точно не знала, что такое суспензия, но зато она хорошо разбиралась в правильном питании и здоровом образе жизни. А еще она знала точно, что на Зи, несмотря на всю ее театральную беспомощность и безалаберность, можно положиться. Даже принимая во внимание тот факт, что Зи была очень сексуальной, и никогда не перезванивала, как обещала. Просто к ней нужно было приспособиться. И понимать, что, когда Зи что-то обещает, она твердо верит, что выполнит свое обещание.

Одним словом, она делает это не со зла…

Но для этого нужно было знать Зи не один день.

– Тогда до завтра? – переспросила Марфа, потому что она знала Зи не один день.

– Ну-ну, – усмехнулось завтра, – посмотрим-посмотрим.

– Надеюсь, завтра ты все еще не сможешь жить без него, – рассмеялась Зи. Как приятно общаться с человеком, который понятия не имеет, что такое суспензия, знает тебя не один день и понимает, что ты не выполняешь обещания не со зла.

– Не знаю, – начала кокетничать Марфа, – завтра будет завтра. Возможно, завтра это будет совсем другая история.

– Ох уж эта Марфа, – подумала другая история, – слишком часто менять истории – это тоже не совсем правильно.

«Почему бы и нет, – подумала Марфа, отключая телефон, – если растворяться в каждой истории, то это, в конце концов, входит в привычку».

– Зи, милая, где ты? – раздался следующий голос в трубке, – Я сижу здесь в кафе и жду тебя, сгорая от вожделения.

Драматург любил такие выражения.

– Милый, давай в наших отношениях безалаберной девочкой все-таки буду я, – ответила Зи и положила трубку.

Вернее, нажала на кнопку.

Если быть совсем точным, то – прикоснулась в нужном месте к сенсорному экрану своего телефона.

Одним словом, прервала связь. Пока что только телефонную, но у Зи были большие планы на будущее.

Одним словом, ответила достойно.

Заплаканное личико Зи стояло перед глазами у драматурга. По крайней мере, Зи на это надеялась. Она в совершенстве владела умением стоять перед глазами у тех, кто мог ее обидеть.

Либретто давало сбой, черт возьми.

«Романы писать легко, – думала Елена, работая над «Гражданским браком» во всех смыслах, даже без кавычек, – Берешь свои мысли и чувства – и раздаешь персонажам.

С персонажами книг ей, действительно, было несложно – они поступали так, как хотела она. И говорили то, что она хотела. Даже выглядели они именно так, как ей было нужно.

В другом смысле гражданский брак не был таким гладким, как текст романа. «Может, пора перестать хотеть чего-то сверх того, что есть?» – думала она.

«То, что есть» радостно закивало головой. «Посмотри внимательнее!!!»

– Простота – не порок, – чирикала Марфа по телефону, помешивая «свежий супчик».

Не-е-ет, это был не просто суп, это был СВЕЖИЙ СУПЧИК!

Свежий супчик осознавал свою значимость в рамках модной кухни Марфы, где сроду не было ничего более существенного, чем кофе и полмандаринки.

Антуанетта точно знала, что если что-то хочешь, то выхода есть, как минимум два: делать что-то, чтобы реализовать свое желание или не делать ничего и страдать от этого.

– Милая моя, – шепнули ей хором здравый смысл и жизненный опыт, практически, хором, – есть еще один путь, о котором ты тоже догадываешься.

– Это то, о чем я думаю? – размышляла Антуанетта.

– Третий путь – просто перестать хотеть. Так тоже бывает, – многоголосие здравого смысла и жизненного опыта уже начинало раздражать Антуанетту.

– Ну уж нет, – возмутилась она, – это самое последнее дело – перестать хотеть. Так можно докатиться до полного безразличия ко всему. Можно согласиться, смириться со всем и заявить себе – я этого не хочу, и у меня этого не будет… Но как тогда жить?

– Вот так и жить, – усталыми голосами заявили поблекшие краски жизни.

***

Когда Куприянов исчез «с горизонта» в очередной раз, Аня решила, что все, хватит, довольно…

Было бы гораздо приятнее говорить все это вслух, стоя лицом к лицу с Куприяновым, но уж как вышло, так и вышло.

Сказала просто себе…

Этого было, безусловно, недостаточно, для полной гармонии, но сильно помогало в том, чтобы не впасть в отчаяние или тоску.

Вилли был рядом.

Когда Аня взвесила все – сама себе поразилась!

Вилли казался таким мягким, таким покладистым, таким бесконфликтным, таким все сглаживающим…

А на деле…

Именно он по-настоящему, по-мужски, выдержал все ее брошенный трубки, забытые обещания, неполитую юкку на подоконнике, отмененные свидания, капризы и взбалмошность.

А ведь мог (и не раз!) развернуться и уйти… Найти себе хозяйственную жену и жить с ней долго и счастливо… Не нужно было бы ее в театр водить, выслушивать ее жалобы на непонимание, да и на дачу она ездила бы с большим удовольствием…

Выдержал все, одним словом…

В какой-то момент Аня почувствовала, что было бы неплохо быть поближе друг к другу…

Незаметно для нее, Вилли перевез к ней свои отверточки…

Потом – футболочки…

Потом – переехал сам…

Он был таким удобным и милым, этот мирный Вилли. Таким обволакивающим и заботливым. Таким трепетным и заранее все прощающим.

Он никогда не обижался.

Настолько никогда не обижался, что она стала бояться его обидеть. А вдруг он, наконец, обидится?

Он никогда ни в чем не упрекал, только смотрел грустно, если уж она ляпала что-то такое, что совсем не лезло ни в какие ворота…

Нужно сказать, что это случалось нечасто.

Больше всего она боялась начать его жалеть.

Поводов для жалости не было. За исключением того, что он (по всем меркам, если таковые вообще есть) любил ее больше, чем она – его.

Аня тоже его любила. Даже очень.

Но, сомнения, которые грызли ее по любому поводу в любом состоянии и в любом процессе, продолжали грызть и теперь.

Странные это были сомнения.

«Чувствую ли я что-то по отношению к Куприянову»? – спрашивала себя Аня.

И отвечала себе – нет, не чувствую…

И тут начиналось… А, вдруг, я увижу его и пойму, что именно Куприянов – это именно тот, кто мне нужен?

А вдруг я расстанусь с Вилли, а он будет так сильно страдать, что даже мне будет от этого больно?

А вдруг я выйду замуж за Вилли, а потом мне встретится совершенно другой человек, и я пойму, что чувства к Вилли уже прошли?

А почему я себя об этом спрашиваю?

Наверное, просто потому, что я люблю Вилли недостаточно… Иначе я бы не задавала себе этот вопрос.

– Не дай тебе Бог понять и почувствовать, зачем действительно, нужна любовь близких, – сказала ей старая бабушкина шаль, которую Аня хранила в дальнем отделении шкафа и о которой вспоминала крайне редко.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Аня, перебирая одежду, – Вилли, кажется совершенно все равно, что на мне надето или какая у меня прическа.

– Это совершенно не при чем, – вздохнула шаль, – Я говорю о том, что близкие любят нас безусловной любовью. Мы ее не замечаем. Они – как теплые шали, которые лежат на антресолях. Ты просто знаешь, что они там лежат. Что они есть у тебя. Редко вспоминаешь. Редко уделяешь внимание.

– Ну и? – поторопила Аня.

– А потом может прийти ситуация, когда ты захочешь просто уткнуться носом во что-то теплое и родное. Просто потому, что все другое не будет иметь никакого значения. Деньги. Блеск. Игры.

«Надо подумать над этим, – решила Анна и пообещала себе сделать это в ближайшее время. Когда она обещала что-нибудь (даже себе), она твердо верила, что сдержит слово.