Лета согласно закивала и приготовилась слушать затаив дыхание.
– Случилось это много лет назад, – начал Гилас. – Сколько, не спрашивай, ибо я не веду счёт годам. Скажу лишь, что был я тогда совсем ещё юн – по своей мерке, конечно, – но многое успел повидать. Множество поколений сменились к тому времени…
– Сколько же вам лет? – потрясённо спросила Лета.
– Много, – ответил Гилас. – По чести сказать, я и сам не знаю. В памяти моей хранятся давние, очень давние времена… – Он немного помолчал, будто погрузившись в воспоминания, а затем продолжил: – Впредь не перебивай меня, Одуванчик, если желаешь, чтобы я продолжал рассказ.
С этими словами он многозначительно посмотрел на девочку, и та притихла, словно затаившаяся мышка.
– Так вот, – последовали слова рассказчика, – как я сказал, был я тогда совсем ещё юн, а юность часто наивна и доверчива. И жил я далеко отсюда. Где именно, значения не имеет – ты в тех местах наверняка не бывала, да я и позабыл их название. – Гилас задумался, припоминая. – Впрочем, быть может, и не знал никогда. Помню, что край тот был прекрасен, ничуть не хуже здешних мест.
Долго жил я там, не зная печали. Однако шло время, и в душе моей поселилось неведомое мне дотоле чувство. Ничего вокруг не менялось. Всё, что я любил, оставалось прежним и радовало меня. Меняться начал я сам. По сию пору не могу я понять, что стало тому причиной, но то смутное новое чувство крепло день ото дня и не давало мне покоя. Тогда я не знал ему названия, и лишь спустя много лет понял, что это. Вы, люди, зовёте это одиночеством… И совладать с ним мне было весьма непросто. Столь многое я знал и умел, но не было никого, с кем мог бы я разделить эти знания. Звери, птицы и деревья – славные собеседники, никому не сравниться с ними и в умении слушать. Однако мне хотелось чего-то иного, хотелось поговорить с кем-то, похожим на меня самого.
– С людьми? – не сдержавшись, прошептала Лета.
– Да… – Гилас кивнул. – Хоть это и было строжайше запрещено. Мне нельзя было показываться ни единой человеческой душе. И я, к чести своей, никогда не нарушал запрета. Даже то чувство, пусть и мучительное, не могло вынудить меня ослушаться, и я жил, стараясь примириться с ним. И знаешь, Одуванчик, я весьма в этом преуспел. Терзавшее меня чувство не исчезло, однако заметно утихло и давало о себе знать уже не столь часто, как прежде. Всё шло хорошо, пока там, где я жил, не появился человек.
Никогда прежде не видел я людей так близко и, конечно, не говорил с ними, хоть мне и был знаком их язык. Полагаю, любопытство и желание познакомиться с подобным себе сделали своё дело: на время я утратил осторожность. И пусть намеренно я не показывался тому человеку – он увидел меня сам, – однако, будь я бдительнее, он ни за что не сумел бы меня обнаружить. Как бы то ни было, мы встретились, и незнакомец показался мне добрым и чистосердечным. Он был весьма любезен со мной, хотя, как я теперь понимаю, слишком уж велико было любопытство, с которым он рассматривал меня, будто заморскую диковинку.
Мы познакомились и со временем стали друзьями. Нередко он навещал меня и говорил о своей жизни, о том, как живут другие люди, что ценят они, а что презирают, к чему тянутся, а от чего бегут, словно от огня. Я же, в свой черёд, говорил о себе. Он приносил мне предметы, которых я не видел ни разу в жизни, и так знакомил со своим миром. Я же рассказывал ему о своём то, чего не знал он. Должен признать, беседы наши были весьма увлекательны. Бывало, он сетовал, что другие люди плохо понимают его, и потому он одинок, хоть и окружён себе подобными. Подолгу бродил он по окрестностям и, к своему удивлению, обнаружил, что одиночество его поутихло. Теперь же судьба оказалась к нему столь добра, что послала ему доброго друга. Я предупредил, что ни единой душе не должен он рассказывать обо мне, и он обещал.
«Кому же, – сказал он, – могу я рассказать, коль все сторонятся меня? Уж и не припомню, когда в последний раз слышал, чтобы кто-то заговорил со мной».
На мой вопрос, обходятся ли с ним дурно, он качал головой и отвечал, что никто не причинял ему вреда, но и своим его не признавали, а по какой причине – ему неведомо. Так говорил он, а я всё больше проникался к нему сочувствием, ибо казалось мне, что такое одиночество, когда вокруг много людей, куда хуже моего собственного. Он же жалел меня и с большим вниманием слушал всё, что я рассказывал.
Однажды, дабы порадовать меня, принёс он диковинную вещицу из своего мира и поведал, что она способна творить прекраснейшую в мире музыку. Я позволил себе усомниться в его словах, ведь что может звучать прекрасней, чем пение птиц и журчание ручьёв! Музыка повсюду, сказал я тогда, ибо всё живое поёт – каждая травинка, и куст, и дерево… И пение их столь чудесно, что едва ли людская музыка способна сравниться с ним. Мой друг подивился таким словам, сказав, что не слышал, как поют деревья, но добавил, что верит мне.
«Пусть музыка людей уступает той, что слышишь ты, – сказал он, – я всё же тебе сыграю».
И тронул он струны, и полилась дивная мелодия. Была она столь прекрасна, что птицы смолкли и прислушались. А когда человек доиграл до конца, я охотно признал, что у него было право считать эту музыку прекраснейшей на свете, ведь он не слышал другой и не мог сравнить. Да и сравнивать было незачем. Людская музыка красива, только своей, особой красотой, и я был благодарен человеку за то, что он познакомил меня с ней. А он лишь улыбался и говорил, что жалеет об одном: что не успеет увидеть и услышать столь многого, что есть на свете, ибо недолгий срок на земле отмерен человеку. Он был поражён, узнав, как много лет и зим хожу по земле я.
«Как же удаётся тебе такое? – спрашивал человек. – Что за чудесное снадобье дарит столь долгую жизнь?»
«Нет такого», – отвечал я, ибо это чистая правда.
Я создан таким и не пил и не ел ничего, что продлевало бы мне жизнь. И друг мой, изумлённый, качал головой. Дивился он и тому, что никогда не поражали меня болезни.
«Что же бережёт тебя от недугов? – спрашивал он. – Из каких трав готовится экстракт, что дарит столь крепкое здоровье?»
Я же отвечал, что многие растения и вправду обладают целебной силой, но не тайные снадобья берегут меня от хворей, ибо я таким создан. Я видел, что в душе его идёт борьба: он сомневался в моих словах, ибо никогда прежде не слышал о подобном. Человеку всегда трудно принять и поверить в то, что он полагает невозможным. Однако наконец он оставил попытки найти причину, по которой здоровье моё было столь крепким, а жизнь столь долгой, и в наших беседах мы больше не говорили об этом.
Шло время. Друг мой повеселел, и радостно было мне сознавать, что наши беседы – тому причина, хотя бы отчасти. Да и самого меня покинуло то гнетущее чувство, что прежде так мучило. Всё больше времени проводили мы вместе, всё больше узнавали друг от друга.
И вот однажды он пришёл ко мне и в волнении сообщил, что нашёл нечто такое, о чём мне, как он полагает, было бы любопытно узнать.
«Ты непременно должен увидеть это своими глазами!» – воскликнул он.
На мой вопрос, что же он нашёл, человек ответил, что словами этого не описать. И в таком нетерпении он пребывал и так торопился отвести меня к своей находке, что я оставил расспросы и последовал за ним. Призна́юсь, меня снедало любопытство, и жажда новых знаний заглушила голос осторожности.
И тут Гилас замолчал. Он смотрел на Лету, но ей казалось, будто видит он не её, а нечто совсем иное. Замерев, она терпеливо ждала, когда Гилас заговорит вновь, однако тот молчал. Лете начало казаться, что он вовсе позабыл о её присутствии, так глубоко погрузился он в воспоминания. Наконец она осмелилась прервать молчание.
– Что же случилось дальше? – едва слышно проговорила она.
Слова её вывели Гиласа из полусна. Взгляд его снова обрёл осознанность и посуровел, а черты лица стали жёстче.
– Как ты можешь догадаться, ничего хорошего, – ответил он почти равнодушным тоном. – По глупости своей я угодил в ловушку, которую мой добрый друг умело расставил. – Слово «добрый» Гилас произнёс ехидно, с презрением.
Несколько мгновений он снова помолчал, а потом продолжил:
– Но об этом я не желаю подробно рассказывать. И даже не проси, – добавил он, увидев, что Лета собирается что-то сказать. – Воспоминания эти чересчур тяжелы и вновь воскрешать их незачем. Скажу лишь, что я столкнулся со златоглазым ужасом, что долгие века спал в своём логове… Он и лишил меня зрения – он и людское коварство. Тот человек, желая выведать тайну моего крепкого здоровья и долгой жизни, устроил всё так, чтобы я вынужден был прибегнуть к лечению. Полагаю, он рассчитывал увидеть, как я это сделаю, и так заполучить желанные ему знания. И столь велико было его желание, что он безжалостно толкнул меня навстречу гибели. Я и вправду оказался на пороге смерти и спасся лишь чудом. Я полностью ослеп и чуть было не утонул в реке, пока добирался до дома. Долго плутал я в кромешной тьме, полагаясь на оставшиеся у меня чувства, и в ужасе думал, что никогда больше не увидеть мне солнечного света, лесной зелени и небесной лазури… Однако, как ты можешь видеть, Одуванчик, всё обошлось. Раны мои были глубоки, но я исцелился.
– Вы приготовили лекарство? – дрожащим голоском спросила Лета; в глазах её стояли слёзы.
– Нет, Одуванчик, – ответил Гилас. – Как я сказал, никакие снадобья мне не нужны. – Он окинул взглядом деревья вокруг. – Сам лес исцелил меня. Он дарит мне силы и крепкое здоровье. Благодаря ему спустя некоторое время я вновь начал видеть, пусть лишь наполовину, но и это великое счастье. Потому не лей слёзы понапрасну, всё давно позади.
– А тот человек, – вздохнув, произнесла Лета, – он оставил вас в покое?
– О да, – ответил Гилас и усмехнулся. – Совершенно. Видишь ли, он столь старательно расставлял мне ловушку, что угодил в неё сам. Я не видел, что случилось, но слышал, как он вопил от ужаса. Затем крики его смолкли, и никогда больше он не встречался на моём пути.
– Как это ужасно… – тихо промолвила Лета.
– Что именно? – спросил Гилас.
– Всё, – ответила девочка. – С тем человеком, верно, случилась беда. Но как подло он поступил! Должно быть, он был очень несчастен.
– Отчего ты так решила? – удивился Гилас.
– Мама говорит, что только люди, в жизни которых нет счастья, совершают злые поступки, – ответила Лета. – Тем, кто всем доволен, это ни к чему.
Некоторое время Гилас молчал, обдумывая эти слова, а потом сказал:
– Возможно, в твоих словах есть доля истины, Одуванчик. Но, как бы то ни было, это не может служить оправданием. Нельзя причинять другим зло, как бы несчастлив ты ни был. Согласна ли ты с этим?
– Конечно, – с чувством сказала Лета и добавила: – А вот в нашем городе не нашлось бы никого, кто смог бы так поступить, в этом я уверена! И я сама ни за что не сделала бы ничего подобного!
– Ты уже это говорила, – напомнил Гилас. – Я не возьмусь утверждаю, будто все без исключения люди одинаковы, но такова уж их природа: люди – существа слабые и способны на подлость, порой даже если сами того не желают.
– Тогда зачем же вы говорите со мной? – спросила Лета, готовая обидеться.
– Ты ещё дитя, – ответил Гилас, – и вряд ли сможешь причинить мне вред. Ты ведь никому обо мне не рассказывала?
Он прищурился и испытующе посмотрел на Лету.
– Разумеется, нет, – поспешила заверить его та. – Я ведь обещала!
– Хорошо, – сказал Гилас. – По́мни же своё слово и никогда не обманывай меня, иначе берегись.
Он произнёс эти слова так, что Лета не поняла, всерьёз он говорит или шутит. Отчего-то ей стало не по себе, однако она отмахнулась от этого чувства.
– Ложь я не приемлю ни в каком виде, – тем временем продолжал Гилас, – будь это даже одна из тех сказок, что ты так любишь.
– Сказки – не ложь, – возразила Лета. – Это просто фантазии, которые никому не причиняют вреда. Ведь рассказчик не утверждает, что говорит чистую правду, а значит, никого не обманывает.
– И всё же я останусь при своём мнении, – заключил Гилас. – Ты же вольна думать как угодно. Но сделай милость: если надумаешь мне о чём-то рассказать, пусть это будут не выдумки.
Глава 6
И вот пришла пора, когда осень стала полноправной хозяйкой в городке и его окрестностях и принялась раскрашивать листву жёлтым, оранжевым и красным. Временами она поливала городок дождями и обдувала ветром, отчего людям становилось зябко и неуютно.
Хотя до поры осень по большей части выказывала мягкий и добродушный характер и не торопилась уступать место морозной зиме, Лета теперь не покидала дома без тёплой накидки и шерстяных чулок, а белокурые волосы её из-за влажного воздуха пушились пуще прежнего.
С Гиласом она стала видеться реже, но когда выдавался погожий денёк, она с радостью спешила к своему лесному другу. Лета рассказывала ему, что нового делается в городке, какие люди к ним приезжают и что с собой привозят. С особым восторгом вспоминала она удивительное представление кукольного театра, что развернулось на площади на радость детям. Приезжие артисты оказались настоящими мастерами своего дела – так искусно водили они красивых кукол, что те казались совсем живыми: величественные короли гордо взирали со своих престолов, отважные рыцари храбро сражались с грозными чудовищами, а прекрасные принцессы помогали им, убаюкивая их противников волшебными песнями.
Гилас внимательно слушал её рассказы, однако Лета видела, что всё это не вызывает у него особого интереса, а ей хотелось поведать ему нечто такое, о чём он наверняка не знал и что по-настоящему удивит его, но притом будет не сказкой. Долго ломала она над этим голову, но, увы, ничего сто́ящего припомнить не могла.
И вот однажды, когда Лета снова отправилась в лес, возле холма с чудо-деревьями она увидела незнакомца. Он стоял там и, не отрывая взгляда, рассматривал прекрасные растения, а те мерно покачивали своими изящными гибкими ветками.
С улыбкой Лета приветствовала человека, и тот ответил ей тем же.
– Вы очень счастливые люди, – добавил он, медленно и причудливо выговаривая слова. – Великая радость лицезреть подобную красоту! Не каждому дано такое.
– Вы чужеземец? – полюбопытствовала девочка.
Незнакомец кивнул.
– Я путешественник, – сказал он. – До меня дошли слухи о чудо-деревьях, и я сказал себе, что непременно должен хотя бы раз в жизни увидеть их. И вот я здесь и вижу, что слухи были правдивы. Деревья эти поистине чудесны!
Он замолчал, вновь перевёл взгляд на рощу и добавил едва слышно – Лета с трудом разобрала его слова:
– Как бы мне хотелось, чтобы и на моей родине росли столь же прекрасные создания… И как жаль, что желанию этому не суждено сбыться.
Лета поняла: чужеземцу известно то, что хорошо знали все жители городка – чудо-деревья не давали плодов, как другие их сородичи, и потому их не могло стать больше. Люди и рады были бы вырастить новые чудо-деревья, но, увы, не могли, потому и были эти растения столь драгоценны для них.
– Вы могли бы бывать у нас почаще, – предложила незнакомцу Лета, – или даже насовсем переселиться сюда.
Человек посмотрел на неё и ответил:
– Ты очень добра, девочка. Возможно, я мог бы поселиться здесь, но слишком уж мне дорог мой родной край. Он необычайно красив, и ты согласилась бы с мной, побывай ты там хотя бы однажды.
Лета собралась было узнать, откуда прибыл путешественник, но тот опередил её, сказав:
– Однако мне уже пора. Я достаточно пробыл в этих краях, и меня ждёт дорога. Быть может, когда-нибудь я ещё вернусь сюда, кто знает. Пока же довольно и того, что я увожу с собой радость и добрые воспоминания. Прощай!
С этими словами он протянул Лете руку, и та с улыбкой пожала её.
– Доброго вам пути! – сказала она.
Чужеземец кивнул, поднял с земли большую дорожную суму, поудобнее устроил её на плече и зашагал прочь. Лета проводила его взглядом и тут поняла, что знает, о чём Гиласу было бы любопытно послушать. О чём же ещё рассказывать, как не о самом прекрасном на свете – о чудо-деревьях на холме! Ведь Гилас наверняка не слышал легенду о том, как эти дивные создания пришли в мир. И это не выдумки тётушки Селесты, которые её друг не жаловал.
Воодушевлённая этой мыслью, девочка поспешила к лесу. Когда позже она сидела в доме Гиласа, а тот с аппетитом доедал румяный медово-грушевый пирог, которым она угостила его на сей раз, ей подумалось, что друг её, верно, и сам знает историю чудо-деревьев, ведь ему известно о растениях куда больше, чем ей. И всё же она сказала Гиласу, что знает историю, которая почти наверняка придётся ему по душе.
– Хм… – произнёс тот. – Неужели? О чём же она?
– О чудо-деревьях, что растут на холме, – ответила Лета.
Гилас добродушно улыбнулся.
– Дорогой Одуванчик, – сказал он, – уж не думаешь ли ты, будто мне ведомо об этих растениях меньше, чем тебе?
– Ну… – Лета замялась. – Всякое ведь возможно.
– Что ж, – сказал Гилас, – поведай мне свою историю, если угодно. Я вовсе не прочь узнать, что именно тебе известно.
И Лета начала рассказ. Она припомнила в точности всё, что говорила ей мама о проснувшемся великане, о звёздах, которые он ненароком сбил с небосвода, и о том, как упавшие на землю небесные огоньки превратились в деревья. А когда она завершила легенду словами о том, как звёзды в образе деревьев стремятся вернуться в свой небесный дом, то увидела, что выражение лица её слушателя переменилось. До тех пор Гилас слушал её с вежливым любопытством. Теперь же он помрачнел, а во взгляде его появилось недовольство. Когда же Лета замолчала, Гилас фыркнул.
– Так я и знал, снова выдумки, – сказал он. – Впрочем, ты, бесспорно, ни в чём не виновата и всего лишь пересказываешь то, что слышала. И всё же это полнейшая нелепица, хоть и забавная, не могу не признать.
Лета насупилась. Ей совсем не понравилось, что мамин рассказ Гилас назвал нелепицей.
– Вам не угодишь, – с обидой пробормотала она.
– Ну-ну, не обижайся, Одуванчик, – примирительно сказал Гилас. – Люди выдумывают себе легенды, верят в них сами, будто это непреложная истина, и стремятся убедить в этом других. Как я говорил, они слабы и мало что понимают в том, что их окружает. Сомневаюсь, что они достойны любоваться красотой, в которой живут, а уж таким чудом, как деревья на холме, и подавно. Будь моя воля, я бы…
– Опять вы за своё, – недовольно бросила Лета. – Я изо всех сил стараюсь вас порадовать, а вы только и делаете, что рассуждаете о том, как плохи люди!
– Будь по-твоему, больше не стану, – с усмешкой сказал Гилас, но затем серьёзно добавил: – Пожалуй, я и впрямь перестарался и должен попросить прощения. Я вовсе не хотел тебя обидеть, Одуванчик. Если желаешь, в качестве извинения я поведаю тебе истинную историю деревьев на холме.
– Мне и мамина нравится, – всё ещё обиженно произнесла Лета, хотя в ней тотчас вспыхнуло любопытство.
– Что ж, как пожелаешь. – Гилас пожал плечами.
– Нет-нет, – поспешила сказать Лета, – я с удовольствием послушаю.
Обида её исчезла так же быстро, как появилась. В конце концов, Гилас признал, что был неправ, а Лета была не из тех, кто долго лелеет в душе горькие чувства. К тому же, рассудила она, никто не отберёт у неё историю, что она слышала от мамы, а уж потом она решит, какая ей больше по нраву. Лета поудобнее устроилась на сплетённом из веток стуле и приготовилась слушать.
И вот что поведал ей Гилас.
В незапамятные времена, на самой заре мира, когда был он ещё совсем юн и не было в нём многого из того, что есть ныне, жили две прекрасные сестры. Прежде были и другие подобные им, однако настала пора, когда почти все они ушли из нашего мира туда, откуда явились. Но где лежит их родной мир, никому не ведомо. Две же прекрасные сестры пожелали остаться в этом мире дольше остальных, ибо хотели принести в него как можно больше красоты. Долго – многие годы, века и тысячелетия – трудились они, преображая мир, к которому привязаны были всей душой. И безграничную радость дарил им их труд, ибо всё, что могли увидеть они своим мысленным взором, всё, что могло создать их воображение, их умелые руки непременно воплощали. И так, благодаря желанию сестёр украсить любимый ими мир, сделать его ярче и разнообразнее, тот становился всё прекраснее, и множество чудес появились в нём, что ныне кажутся нам явлениями привычными, хоть и по сей день способны вызывать восхищение и приковывать взгляды.
Старшая из сестёр более всего ценила покой и порядок, а потому и замыслы её воплощались в том, что по природе своей твёрдо и мало подвержено перемене. Все камни, металлы и самоцветы – творения её рук. Все драгоценные руды вложила она в землю, все разноцветные минералы, хранящие свою красоту многие столетия. В глубоких и тёмных пещерах выращивала она великолепные самоцветы и подолгу не поднималась на поверхность. Но когда завершала она своё новое творение, то выходила наружу и, подставив его лучам солнца, любовалась результатом своих трудов. Она смотрела, как сверкают и переливаются грани на свету, и душа её наполнялась радостью.
Прекрасное струящееся одеяние старшей сестры украшено было тончайшими, но притом крепкими металлическими пластинами и россыпью драгоценных камней, а в свои дивные светлые волосы вплетала она нити золота и серебра. Если бы в ту пору жили люди, то всякий, кому посчастливилось бы узреть красоту этой сестры, решил бы, будто видит перед собой прекраснейшую воительницу – столь грозной казалась она в своих подобных броне одеждах. Однако человек тот ошибся бы, ибо не было в той, что создавала металлы и самоцветы, ни капли воинственности. Мир и покой царили в её душе. Многие тысячелетия минули, прежде чем появились люди и стали использовать творения прекрасной сестры для войны между собой. Она же создавала их, дабы только украсить мир. И вправду многое потерял бы он, не будь в нём камней и металлов. Он был бы совсем иным, и, быть может, некому было бы и любоваться его красотами.
Что же до младшей сестры, её характер и склонности были совершенно иными. Порядок и покой, столь ценимые первой сестрой, были милы также и ей, но всё же больше любила она изменчивость и движение. Застывшей красоте предпочитала она красоту текущую, а потому и творения рук её были иными: они двигались, росли и преображались. Камни и металлы старшей сестры были вечны и неизменны, хотя бы в глазах созданий, подобных людям. То же, что создавало воображение младшей сестры, было изменчивым, мягким и гибким. Творения рук её были не столь долговечны, однако не менее прекрасны, и в их природе была своя, особая прелесть.
Вторая сестра принесла в этот мир все растения, что видим мы ныне. И пусть многие из них были в те далёкие времена не вполне такими, как нынешние, а иные и вовсе изменились до неузнаваемости, всё же своим существованием все эти создания обязаны младшей сестре. Из рук её вышли все травы, цветы, кусты и деревья.
Младшая сестра не уступала красотой старшей, но волосы её были цвета самой тёмной древесной коры. Своё воздушное облачение сплела она из тончайших трав и украсила нежнейшими цветами, и никогда не увядали они, источая чудесный аромат. Сестра эта была столь же добра, как и первая, но не так серьёзна, и в характере её было больше склонности к лёгкости и веселью. Воплощая свои замыслы, она часто пела хрустально чистым голосом, прекраснее которого не было на свете и не будет. А потому и создания её рождались со склонностью к музыке. Каждое растение, что являлось на свет из её рук, имело свой голос и подхватывало песнь тех, что родились до него. Вместе пели они удивительную музыку и поют до сих пор, разве что голоса их сделались тише, и мало найдётся способных услышать их.
Когда одна из сестёр завершала своё новое творение, она звала другую, дабы та тоже могла полюбоваться им и оценить, насколько возросло мастерство создательницы. Большую радость дарили сёстрам подобные встречи.
И вот случилось так, что обе сестры окончили свои труды в одно время и в один день показали друг другу новые творения. Как и прежде, каждая с интересом и удивлением рассматривала творение другой. Работы их впервые оказались столь близки друг другу, что сёстры невольно сравнили их в своих мыслях и обе признали, что ни одно не превосходит другое красотой, необычайностью или каким-либо иным качеством.
И захотелось сёстрам вступить в соревнование, дабы узнать, удастся ли одной из них создать нечто совершенно иное и особенное, что поистине удивило бы другую. Это показалось им увлекательной затеей, и потому с воодушевлением они условились: та, что признает победу другой, отдаст ей любое своё сокровище.
На том сёстры расстались и вновь принялись за работу. Долго трудились они, воплощая свои замыслы в жизнь, и вот наконец снова встретились, дабы показать друг другу, что у них получилось.
Старшая сестра поднялась на поверхность, неся в руках изумительной красоты камень. И был он алым, как пламя. Ни один цветок на свете не мог бы похвалиться столь насыщенным цветом. Но не только этим притягивал взор новый камень. Внутри него, в самом сердце, пылал живой огонь – так показалось бы всякому, кто взглянул бы на него. Огонь этот манил к себе, завораживал волшебным светом. И дивилась младшая сестра, видя это чудо, и долго не могла отвести от него взгляд, ибо пламя, таившееся в камне, дарило мир и покой и влекло к себе мягкой, и всё же непреодолимой силой. Но наконец старшая сестра тронула её за плечо, и та, стряхнув с себя наваждение, с охотой признала, что не видела столь же прекрасного самоцвета прежде, и с радостью похвалила мастерство его создательницы. Та же спросила, что принесла она сама, и тогда младшая сестра извлекла из складок своего травяного одеяния чудное растение. Создание это не было зелёным, как все прежние – нежные листья его окрашены были в пурпур и источали тёплый пряный аромат. А стоило их коснуться, как раздавался едва уловимый переливчатый смех, и слышавший его невольно сам начинал улыбаться, и веселье охватывало его. С радостным смехом сказала старшая сестра, что ни одно из растений не вызывало у неё подобных чувств, и тоже с готовностью отметила, что сестра её постаралась на славу.
И всё же не могли они рассудить, чьё творение достойно назваться самым необычным, а потому решили продолжить состязание и вновь вернулись к своим трудам. Немало времени прошло, прежде чем завершили они свои новые творения. С удвоенной силой старались они вообразить и воплотить нечто, непохожее на всё, что было прежде. И вот настал час, когда они встретились вновь.
На сей раз старшая сестра открыла взору младшей удивительный камень, в котором, казалось, заключена была вся неистощимая сила океана. Грани его сияли синевой волн, а в глубине таились штормы и бури. Но не было в них угрозы – лишь сила и величие, которыми камень охотно делился с тем, кто заглядывал в его сердце.
Младшая же сестра, восхитившись красотой синего камня, протянула раскрытую ладонь старшей, и та увидела небесно-голубой цветок, нежнее которого не доводилось ей видеть прежде. Упоительный его аромат был таков, что почудилось старшей сестре, будто стала она совсем невесомой и вот-вот воспарит в небо и поплывёт по его необъятным просторам подобно облаку. Необычайную лёгкость и беззаботность дарил этот цветок, и в том была его особая прелесть.
И вновь оба творения оказались достойны друг друга, и сёстры не могли решить, за кем оставить победу, хотя каждая была готова уступить. Посему в третий раз простились они и вернулись каждая в свой сад: первая – в подземный, вторая – в поднебесный. Никогда прежде не расставались сёстры так надолго. Многие столетия минули с тех пор, как виделись они в последний раз, и стали они тосковать друг о друге, а потому стремились поскорей завершить свои труды. И вот настала пора, когда старания их были вознаграждены.
В третий раз встретились они, дабы показать друг другу, каких высот достигло их мастерство. Тогда вручила старшая сестра младшей новый самоцвет. И не было в нём ни алого пламени, ни морской синевы, не внушал он ни величия, ни покоя. Третий камень оказался вовсе лишён цвета и был прозрачен, как воздух. Однако столь простым казался он лишь на первый взгляд. Днём, при свете солнца, был он обычным, хоть и, бесспорно, красивым камнем – грани его сверкали, но больше не было в нём ничего примечательного. Зато ночью, как только на тёмном небосводе появлялась луна, камень будто заполнялся белой дымкой и принимался испускать нежное сияние. Тогда, стоило владельцу самоцвета зажать его в руке, как он погружался в глубокий сон, и душа его могла летать между мирами по своему желанию и видеть то, что прежде ей не случалось видеть, то, что не могла бы она узнать, находясь в пределах мира собственного. И были эти странствия прекрасны и удивительны. Никогда прежде не доводилось младшей сестре любоваться во сне далёкими звёздами, что скрыты от взора в нашем мире, и была она поражена этим зрелищем.
Молча протянула она старшей сестре своё новое творение, но та увидела на её ладони тот же, как ей почудилось, лазурный цветок, что она видела прежде. Тонкие лепестки его были сложены в бутон, и недвижно покоился он, никак себя не проявляя. Не исходил от него дивный аромат, не внушал он приятных чувств. Удивилась старшая сестра и спросила младшую, в чём же секрет её творения, на что та лишь улыбнулась и легонько подула на лазурный бутон. И вдруг цветок шевельнулся. Лепестки его расправились, но совсем не так, как у тысячи его сородичей. К своему изумлению, старшая сестра поняла, что вовсе не цветок видит она. И вовсе не растение это было, а новое, дотоле невиданное существо, подобных которому не было прежде в нашем мире. Вздох восхищения вырвался у неё из груди, ибо никак не ждала она увидеть что-либо столь отличное от того, что раньше создавала младшая сестра. А существо тем временем взмахнуло лепестками и легко поднялось в воздух, ибо была это первая на свете бабочка – первое живое творение, не привязанное к земле, подобно растению, но свободно парящее по своему желанию.
И как бы ни был чудесен новый самоцвет старшей сестры, он по-прежнему оставался камнем, как и тысячи других, созданных ею до него. Бабочка же стала чем-то совершенно иным и не принадлежала к цветам и деревьям. И старшая сестра в восхищении признала победу младшей, спросив, чего же та хочет в награду.
Поразмыслив немного, младшая сестра пожелала, чтобы старшая остригла свои прекрасные светлые волосы и подарила ей, и та так и поступила. С улыбкой передала она сестре густые, сияющие золотом и серебром волосы, и с благодарностью и трепетом приняла младшая сестра сей щедрый дар. Затем взяла она каждый волосок и, вплетя в него частицу солнечного света и звуки своего чудесного голоса, превратила его в семечко, а после отправилась в путь. Время от времени останавливалась она и бросала в землю пригоршню этих семян, и в каждом таком месте вырастали чудо-деревья – прекраснейшие из растений, что сохранились по сию пору. Доныне хранят они в себе сияние прекрасных волос старшей сестры и отзвук чудесного голоса младшей. И так же, как прежде, тянут они свои гибкие ветви к солнцу, ибо и его свет заключён в них.