Между прочим…

– Я должен идти домой. Я обещал жене прийти пораньше.

Куравлев обожал свою жену.

Еще через полчаса поднялся Саша Бородянский:

– Мне надо идти за ребенком в детский сад.

– Ну, Саша… – взмолился Данелия.

– Не могу же я оставить ребенка в детском саду. Он подумает, что его бросили.

Следующим засобирался оператор.

– Сегодня футбол, – объяснил он. – Играет «Спартак».

Через два часа все разошлись. Остались двое: Данелия и я. Мне тоже надо было идти домой, но я не могла бросить его одного.

Данелия сидел печальный, преданный ближним кругом, как царь Николай II перед отречением от престола.

Я молчала. Что тут скажешь? У каждого своя жизнь, и никто не обязан сидеть в ресторане до закрытия и разделять чужое раздолье.

Данелия проговорил негромко:

– Я алкоголик, и это моя трагедия. Если бы я мог, я отдал бы весь свой успех, надел бы спортивный костюм за три рубля и пошел бы по улицам – здоровый и свободный…

Я помню, были такие хлопковые костюмы за три рубля. Темно-синие.

Через какое-то время я напомнила Данелии эти его слова.

– Я ничего такого не говорил, – отрекся он.

Видимо, это признание лежало в нем глубоко и тайно и он никогда не выносил его наружу. И теперь жалел, что проговорился. Грузины – гордый народ. Они не любят сочувствия и жалости. Предпочитают победу и превосходство. Можно понять.

Я иногда думаю: что лучше? Быть здоровым в тренировочном костюме или быть гением с трагедией в душе? Не знаю. И не узнаю никогда.

Лучше, конечно, быть здоровым и гениальным, но так не бывает. Гениальность – не норма. Норма – посредственность.

Сонечка заболела. Ее накрыла слабость, пропал аппетит.

Врачи гоняли ее от одного к другому. Никто не мог поставить диагноз да и не хотел вникать.

Однажды мы с мужем приехали к ним в гости. Я поразилась перемене. Сонечка похудела, почернела и стала похожа на старую ворону. Мои глаза вздрогнули от страха. Я поняла, что надо включаться. Сами они не справятся, ни Лева, ни Света. Они не знают: куда идти, к кому? Кому в нашей стране нужен простой человек, ничем не примечательный и без денег?

Я сосредоточилась. Медицинских связей у меня не было, но была подруга Надька, актриса. У Надьки муж – профессор медицины. И не просто профессор – звезда.

Надька жаждала славы, но у нее не получалось. Когда нет очевидного таланта, все зависит от случая. Я решила разбудить случай. Обратилась к Данелии:

– Возьми Надьку на роль жены.

Данелия, как правило, набирал актеров сам. И просунуть кого бы то ни было невозможно. Он был тугой, как ржавый замок.

– Беру, – мгновенно отозвался Гия.

Я удивилась и спросила:

– А почему ты так сразу согласился?

– Потому что мне нужна противная, а Надька противная.

Надьке я причину объяснять не стала. Намекнула, что ее пригласили за выдающийся талант.

Профессору понадобилось две минуты, чтобы поставить Соне диагноз. Это был рак почки. Почему другие врачи не могли это обнаружить? Не хотели напрягаться?

В те времена рак – приговор. От больного скрывали суровый диагноз. Сказать – значит убить.

Профессор написал заключение, вложил в конверт и заклеил, провел языком по краешку.

Я взяла конверт.

Мы вышли из кабинета. Соня протянула руку:

– Дай…

Я попыталась отвертеться, но ничего не вышло. Это «дай» было железным. Соня взяла конверт. Открыла. Прочитала. Села на стул, стоящий в коридоре. Ноги не держали. Я стала гладить ее плечи, лицо. Целовала руки. Что-то бормотала, успокаивающее. Горячее сочувствие и нежность переполняли меня до краев и выплескивались на Соню.

Вернулись домой. Соня легла на кровать лицом к стене.

Я вывела Леву на лестничную площадку и сказала:

– У Сони рак.

– Нет! – отрезал Лева. Его глаза стали круглые и злые, как у бойцового петуха.

Что значило это «нет»? Он отталкивал от себя плохую новость, он не желал ее впускать внутрь. Что это? Трусость? Эгоизм? Страх?

В эти дни мы работали над сценарием. Я сейчас не помню, над каким именно. Я пришла в дом к Гие – мрачная, погасшая. Мне было жаль мою бедную Соню.

Я попыталась рассказать в двух словах о том горе, которое пришло в наш дом, но Гия не пожелал слушать. Он не знал мою свекровь, она его совершенно не интересовала. Главное для него – «его высочество фильм», и я не имела права предавать «высочество» и отвлекаться на чье-то здоровье.

Я была частью работы и частью самого Данелии. Как может часть отвлекаться от целого?

Был назначен день операции. Оперировал молодой армянин. Золотые руки. Операция прошла удачно. Метастазы не успели брызнуть за пределы больного органа. Удалили почку, а вместе с ней рак. Всё. Точка.

Соня быстро выздоровела. Появился аппетит. Проснулась жажда жизни.

День своей операции она стала отмечать как второй день рождения. Хеппи-энд. Счастливый конец.

«Осенний марафон»

Сценарий Александра Володина. Сценарий был написан по пьесе Володина «Горестная жизнь плута».

В одном из интервью Данелия сказал: «Начиная свои фильмы, я никогда не знал, как снимать. Шел на ощупь. Действовал по принципу “Надо ввязаться, а там посмотрим” (цитата Ленина). И только “Осенний марафон” я знал, как снимать и о чем. Это история человека, который не мог сказать “нет”».

У героя была хорошая жена и хорошая любовница. А хороших людей очень трудно огорчать.

В этом сценарии я участвовала не как соавтор, а как прототип.

Главный герой – Бузыкин, его играл Басилашвили. Бузыкин, обаятельный, талантливый переводчик, мечется между женой и любимой девушкой Аллой, как загнанный зверь. Не может принять окончательное решение: туда или сюда.

Это состояние переживал и сам Володин, и Данелия, и еще девяносто процентов мужского населения страны. «Осенний марафон» – исключительно мужской фильм.

Между мной и моим прототипом Аллой – большая разница. Алла – машинистка, я – писательница. Это не одно и то же, хотя обе печатают на машинке.

Алла мечтает о ребенке, а у меня он есть. Что же общего? Женатый мужчина, которого невозможно не любить. А любящие женщины похожи. Они одинаково смотрят, одинаково страдают, одинаково надеются.

На «Осеннем марафоне» Данелия претерпел несколько ударов судьбы, связанных с сыном. Не хочу распространяться, это не моя тайна. Скажу в общих чертах: бич XX века – наркотики.

Люба Соколова стала искать крайнего. И нашла. Во всем виновата оказалась я, которая отвлекала Гию от семьи. И виноват сам Гия, который отвлекся. Не устоял.

Гия согласился с этой версией. Почувствовал себя преступником и сдулся, как проколотый воздушный шар.

Наши отношения зашли в тупик, и продолжать их значило продолжать тупик.

Мы в очередной раз поссорились и в очередной раз расстались.

Пауза затянулась.

Я начала строить дачу и переехала за город, а Игорь остался в московской квартире. Он был урбанист и любил город. На природе ему было скучно.

Я – человек действия. Я люблю быть занята, загружена выше крыши. А стройка – это именно загруженность плюс творчество. Строить дом – то же самое, что писать книгу. Сначала надо придумать сюжет (архитектурный проект). Потом написать (то есть построить). Потом отредактировать (отделка). И результат – мгновенный. Дом стоит.

Я увлеклась и отвлеклась.

Выяснять отношения с Гией – это толочь воду в ступе. Нужны поступки, а их нет и не будет, ни с его стороны, ни с моей.

Я не в состоянии разрушить свою семью: Игорь молча уйдет, сцепив челюсти, хлопнув дверью. Наташа взвоет, как сирена, а Соня и Лева обнимутся и заплачут. Не нужно мне такого счастья на чужих слезах. Пусть лучше я буду жертвой, но не палачом. Мне так легче.

Есть другая человеческая конструкция: слон в посудной лавке, например. Вошел, все разбил, а дальше что? Все разбил и остался среди обломков? Или: все разбил и ушел?

Я интуитивно выбрала то место, где мне лучше работается. Место, где стоит мой стол, где силовые линии моей души совпадают с помещением, где я – дома.

Мой дом – не премиум-класс. Но у меня есть стол, где работать. Диван, где спать, и солнце в окне. Мое личное солнце. Пропущенное через желтую занавеску, оно наполняет мое жилище мягким светом, как бокал с шампанским. И есть еще одно солнышко – дочка, осколочек огня.

От добра добра не ищут. Тем более что мне ничего другого не предлагается. Дай Бог удержать то, что есть.

А как же Данелия? Я ничем не интересовалась, но все знала.

Меричка умерла. Сын Коля женился. Данелия оказался свободен ото всех и всяческих обязательств.

Талант – это власть. Власть талантом самая долгосрочная, в отличие от политической. Всякая власть – эротична. Тот, кто впереди, – элитарный самец.

Многие женщины мечтали о Данелии. Одна из многих осуществила мечту. Данелия женился. Не на мне.

Мы в это время были в глубоком конфликте. Я ждала, что он проявится первый, как это было всегда. Но он женился. Я узнала об этом факте случайно. Мне позвонила поздно вечером моя редакторша и сообщила новость: в Доме кино справляли свадьбу.

Я посмотрела на часы. На часах было двенадцать без пяти.

Я понимала, что не засну, и не представляла себе: как я дальше буду жить? Никак. Я не буду жить.

Где-то я читала такие строчки: «Только жаль своих чувств, которые я пустила погулять, а они вернулись с выбитыми зубами и кровоподтеками на лице».

Я бы добавила: «И с ножом в спине».

Я подошла к балконной двери. Дернула на себя.

Клеющая бумага с треском отошла. Стала видна вата, черная от городской пыли.

Я хотела выкинуться с балкона, но предварительно посмотрела вниз. Я жила на пятом этаже. Высота недостаточная. Можно просто переломаться. Сломать спину, например, и жить без спины. Превратиться в калеку. А калеки с собой не кончают, они цепляются за жизнь. Я ушла обратно в комнату и легла спать. Думала, что не засну, но заснула без сновидений как убитая.

Утром меня разбудила дочка. Она вошла и спросила:

– Ты умеешь танцевать «веревочку»?

– Умею.

– Покажи.

– Потом, – попросила я.

– Нет, сейчас.

Я вылезла из-под одеяла и заскакала веревочкой, когда продвигаешься не вперед, а назад. Пятишься. Я пятилась, подскакивая, и вдруг поняла, что момент упущен. Я больше не хочу умереть. Я буду жить.

«Мосфильм» построил кооперативный дом. Мне досталась четырехкомнатная квартира. Район – зеленый. За домом протекает река Сетунь с утками.

Я с удивлением наблюдала: самцы яркие, с нарядной зеленой головой, а самочки скромные, рябенькие. У людей наоборот: самки красятся в боевой окрас, а самцы – все примерно одинаковые. Сейчас в моде лысые.

Природа прикрывает волосами все, что считает нужным прикрыть. Голову, например. Когда я вижу голый череп, мне кажется это зрелище неприличным, как человек без трусов. Зато гологоловые каждое утро моют не только лицо, но и голову. Череп пахнет мылом, а грязные волосы – старыми сухарями. Мыло лучше.

Рядом с моей квартирой поселилась монтажница Мария с красивыми ногами, милым характером, но – пьющая.

Мария пила не постоянно, случались длинные трезвые промежутки. Промежутки заканчивались. Я об этом узнавала по ночным звонкам в дверь. Мария звонила в четыре утра, иногда в пять. Она не просто звонила, как все нормальные люди. Ее звонок был беспрерывный. Она забывала на звонке палец, и трезвон не прекращался. Этот звук выдирал меня из сна, как за волосы. Я закипала от злобы, шла к двери, готовая к решительному отпору. Но никакого отпора не получалось. Я открывала дверь и тут же отлетала в сторону. Мария отпихивала меня, врывалась в дом, открывала бар. Она знала, где стоят мои спиртные запасы.

Последнее время я приспособилась не открывать, а вести переговоры через запертую дверь.

– Открой! – взывала Мария.

– Ты знаешь, сколько времени? – вопрошала я.

– Открой! У Данелии сына убили. Открой!

Позднее я узнала, что Колю никто не убивал, его гибель называлась «передоз».

Я открыла дверь и смотрела на Марию:

– Это правда?

– Завтра отпевают в соседней церкви. У тебя есть?

Я вынесла бутылку.

– Дай двадцать пять рублей, – дополнительно попросила Мария.

Я вынесла деньги.

Мария ушла. У нее были запасы на ближайшие сутки.

Я закрыла дверь. Меня качнуло к стене. Повело. Мне стало жутко от мысли: что должны чувствовать Люба и Гия? И возможно ли такое пережить, и как с этим жить дальше?

На другой день мне позвонила поэт Римма Казакова и спросила:

– Ты знаешь, что Данелия женился?

– Неужели ты думаешь, что ты знаешь, а я нет? – Я бросила трубку.

Следующий звонок был от некой Аньки, жены высокого чиновника. Гия часто бывал в их доме, играл в преферанс. Иногда он брал меня с собой, поскольку в моем присутствии он становился гениальным и выигрывал. Анькиного мужа я плохо помню. Он был никакой. Для меня, во всяком случае.

Аньку я запомнила хорошо. Сильно немолодая еврейка, старше своего мужа лет на пятнадцать. Ей нравился Данелия, и потому ей не нравилась я. Она предлагала мне мерить свои шубы в надежде, что я умру от зависти. Но я не умирала. И даже не расстраивалась. Что мне шубы, когда у меня есть взаимная любовь? Разве это не главное богатство?

Анька позвонила и спросила:

– Ты знаешь про Колю?

– Знаю.

– Его завтра отпевают. Знаешь?

– Знаю.

– Ты должна пойти.

– Зачем?

– Гия должен тебя увидеть.

– Мы разошлись, – напомнила я. – Он женился.

– Это не важно. Он должен видеть, что ты соболезнуешь. Если хочешь, я буду стоять возле тебя.

Я представила себе Любу у гроба сына. Ее сокровище в гробу. И тут еще я, которая испортила ей годы жизни.

– Я не пойду, – сказала я. – Пусть Люба спокойно похоронит сына.

– Ну как хочешь, – обиженно проговорила Анька.

Анька – вампир, клоп, который напитывается чужой кровью. Ей интересно, когда вокруг драматургия. Все равно какая. Анька – плохой человек. Но сейчас не о ней. Мало ли плохих людей…

Коля ушел в двадцать пять лет. Он пришел случайно, мог не родиться. И ушел случайно. Мог не умереть.

Перестройка. Горбачев разрушил социализм с человеческим лицом. Появился капитализм с нечеловеческим лицом.

Горбачев – молодой, в сравнении с остальными седыми патриархами. На лысине – клякса с брызгами. Простоватый, многословный.

Я однажды специально села перед телевизором, чтобы послушать речь Горбачева. Послушала, сделала вывод: шестьдесят процентов лишнего текста. Как специалист, работающий со словом, я не люблю лишнего текста. Это брак.

Ельцин, который пришел следом, говорил коротко и ясно. Слишком коротко и слишком ясно. Как дикарь.

Лучше других говорил Гайдар. У него прозвучало слово «отнюдь» – это свидетельство интеллигентности.

Раису Горбачеву не любили. Прежние лидеры прятали своих жен. Понятия «первая леди» не существовало. Жена Хрущева – милая, скромная, пожилая. В обществе Жаклин Кеннеди чувствовала себя неуютно. Контраст был оскорбителен.

Жена Брежнева вообще не вылезала на обозрение. А Горбачев высунул свою Раису на крупный план, буквально впереди себя, и всех остальных женщин страны это раздражало.

Все изменилось, когда Раиса Максимовна заболела и стала умирать. Ей все простили. Сочувствие размягчило души. Сочувствие благороднее, чем зависть.

Вся страна уселась перед телевизором. Слушали правду о своей жизни. Это узнавание было захватывающе.

Начало лета. Молодая зелень. На улицах радостные лица. Стадо рабов превратилось в народ. Народ сбивается в митинги. Надежда пузырится в груди, как шампанское. То ли еще будет…

Пресса ожила. Читать стало интереснее, чем жить.

В магазинах пусто, но не хлебом единым жив человек.

Горбачев разрушил Берлинскую стену. Запад воспрянул. Холодная война проиграна. «Империя зла» ослабла и осела, можно больше не бояться.

Возник большой интерес к русской культуре, в том числе к писателям. Меня пригласили в Германию, в город Саарбрюккен. Там проходил фестиваль «Европа читает».

Меня переводила славистка Ангелика Шнайдер. Она говорила по-русски с еле заметным акцентом, как прибалтка.

Голубые глаза, золотые волосы, крупные зубы, отвратительный характер. Феминистка.

Феминистки на Западе с утра до вечера отстаивают свои права. А это противно, когда человек что-то отстаивает для себя лично. Если он отстаивает для себя, значит, выдирает у другого.

В Саарбрюккене я впервые увидела публичный дом и проституток. Они торчали в окнах, подложив под грудь подушку. Деревенские девахи, толстые и некрасивые. Единственная худая дежурила на улице в боа из перьев. Абсолютная Кабирия.

Сладкая жизнь разочаровала меня. Но зато магазины ошеломили. Из страны тотального дефицита я попала в сокровища Али-Бабы. Чего там только не было. Все можно померить и купить. Но Ангелика объявила, что она ненавидит магазины, поэтому будет ждать меня внизу у входа.

Немецкого языка я не знаю. Объяснить ничего не могу. Продавцы пожимают плечами. У меня рвутся мозги от напряжения. А моя переводчица стоит у входа и жрет немецкую сосиску – большую и румяную. Хочется плюнуть ей в рожу. Но здесь не принято плевать в рожу, тем более феминисткам.

Приходится идти в очередной собор. Для меня все соборы одинаковы: высокие своды, витражи с синими и красными стеклами, сквозняки.

Ангелика работает в ратуши. Это что-то вроде нашего исполкома.

Ратуша делает прием для приезжих писателей. Ангелика на приеме последний раз. Ее увольняют за независимый характер, который никому там не нужен. Нужна дисциплина, как в армии.

Для Ангелики увольнение – стресс, она перейдет на пособие по безработице. С голоду не помрешь, но и только. Существование впроголодь. Желудок прилипает к спине.

Я вернулась домой с подарками. Игорю – вельветовые брюки, дочке – джинсы. Джинсы оказались малы. Дочка стала мерить, удалось натянуть до колен. Дальше – стоп. Я покупала на глаз. И ошиблась. Моя девочка беспомощно смотрела на себя в зеркало, потом повернула ко мне несчастное личико и проговорила:

– Какая же ты сволочь, мама…

Мне стало стыдно. Действительно, кто покупает на глаз?

Себе я привезла юбку, которая могла быть выходной, повседневной и в гроб. Бывают такие универсальные вещи.

Ангелика не исчезла из моей жизни. Через полгода она появилась в России. Сопровождала немецкую группу туристов.

Я пригласила ее в гости. Она приехала. И надо же, в этот короткий ее визит позвонили сотрудники издательства «Диогенес».

«Диогенес» – самое крупное немецкоязычное издательство в Швейцарии. Женский голос мне что-то журчал в телефоне. Хотя немецкий не журчит, а рубит. Я сказала: «Айн момент…» – и передала трубку Ангелике.

Ангелика мастерски провела переговоры и пригласила сотрудников «Диогенеса» ко мне домой. Встреча была назначена на утро следующего дня.

Я уговорила Ангелику остаться ночевать. Она согласилась.

Утром явились три красавицы и заключили со мной договор. Напрямую, без участия ВААП (агентство по авторским правам).

Оказывается, хозяин «Диогенеса» по имени Даниель Кель давно за мной охотился. Однажды он прочитал мою повесть «Старая собака», и эта повесть легла на его душу и на его настроение. Он захотел приобрести Токареву, но московское агентство (ВААП) уже продало меня в ГДР. Агентство забирало себе восемьдесят процентов от гонорара. Автору оставалось двадцать процентов. Таких расценок не существует. Как правило, агенты забирают пятнадцать процентов, но никак не восемьдесят. ВААП – самая настоящая коррупция, а писатели – самые настоящие лохи. «А без лоха́ – жизнь плоха» (поговорка девяностых годов).

Перестройка открыла лазейку, через которую мы, писатели, могли заключить договор напрямую с издателем.

Я побаивалась, что ВААП возьмет меня за шкирку. С нашей страной не забалуешь. Но страна развалилась. Прозвучала негласная команда: «Спасайся кто может, каждый за себя».

«Диогенес» приобрел мои мировые права. Мои книги стали переводить во всех странах, включая Китай.

Однажды в моем доме раздался звонок, и мужской голос сказал: «Это звонит васа китайская перевосиса Андрей».

Швейцария – луч света в темном царстве моей жизни: поездки в Цюрих, отель «Европа» на площади Опера, лифт с бархатными стенками, как шкатулка, кремовые розы в вазах, настолько совершенные и прекрасные, что их можно принять за искусственные, но они настоящие и свежие.

Анна – жена издателя – присылает мне в номер цветы. Посыльный приносит непонятно что. Кажется, что он держит перед собой перину, обхватив двумя руками. А это цветы с острова Куба. Стебли выше человека.

Милая, милая Анна. Ангелика рыдает от ревности. Она хотела быть моей главной подругой, но у Анны больше козырей в колоде. Анна – доброжелательная, красивая, богатая и ни за что не борется. У нее все есть. Все-таки богатство – полезно человеку, а бедность уродует характер.

При помощи Ангелики я заключила договор напрямую с «Диогенесом». Ангелика вела себя дружественно, и это возымело свой результат.

Прекрасные редакторши пригласили Ангелику на работу в «Диогенес». Ей был предложен сказочный гонорар. Из безработной немки, живущей на пособие, она превратилась в гражданку Швейцарии. Поселилась в красивом доме на улице с красивым названием Элеонорштрассе. У нее прекрасная квартира, интересная работа. Она наконец-то стала работать по специальности. Вела отдел славистики. Жизнь ее наполнилась смыслом и благосостоянием. А все потому, что она оказалась в нужное время в нужном месте.

Для меня эта встреча тоже окончилась, как для Буратино. Мне попал в руки золотой ключик, и я открыла маленькую железную дверь в каморке у папы Карло. А за дверью издательство, издающее красивые книги с лакированными обложками, блестящими, как леденец.

Дани Кель организовывал мне встречи по-царски: журналисты, фотосессии, шампанское, гости. Я не могла в это поверить.

Удача объединила меня и Ангелику. Мы подружились. Она вызывала у меня интерес и отвращение одновременно. Ее ни о чем нельзя было попросить. Сразу получишь «нет!». А почему «нет»? На всякий случай. Чтобы жизнь не казалась медом.

«Диогенес» заплатил мне внушительный гонорар. Сегодня – это немного. Но тогда, в девяностые годы, – много. Как звезд на небе.

Я купила кусок земли в поселке «Советский писатель» и стала строить дом. Не женское это дело – строить дом.

Задача рабочих – схалтурить и украсть. В моем случае ни схалтурить, ни украсть не получалось. Я нависала над рабочими, как зоркий сокол, и видела все. Я проверяла глубину траншеи, марку бетона. Они меня боялись и ненавидели. Прораб нервничал, но в результате дом был построен и стоял крепко, как у поросенка Наф-Нафа, который оказался всех умней.

Я переехала жить на дачу. И сейчас не представляю себе, как можно жить в Москве. Как можно жить в домах-сотах с блочными стенами, которые не дышат.

У меня за окном белка перепрыгивает с дерева на дерево, парит на хвосте.

Я иногда тоже парю во сне, оттолкнусь и упруго взлетаю. Невероятное чувство.

У меня родился внук. Назвали Петром, в честь дедушки. Считается, что имя можно передать только после смерти предка, а наш дедушка был жив и здоров и не стар. Шестьдесят лет.

Дедушка Петя был красив, талантлив, играл на гитаре и пел. Голос – так себе, но не это главное. Главное – музыкальность, а музыкальности хоть отбавляй.

Я запомнила его пальцы на струнах гитары – сильные, крупные, мужские. На свадьбе сына он играл пять часов подряд. Любил сына и отрабатывал.

Внук Петруша родился в свой срок. Его вынесли в толстом одеяле с ваткой в носу. Вид у него был горестный. Глаза на пол-лица, как у лемура. Меня опалила жалость к этому ростку. Я не представляла себе, что есть такое всеобъемлющее чувство. Оно вытеснило из меня все остальные настроения.

Приехала из Ленинграда моя мама. Она охотно нянчилась с правнуком. Однажды сказала: «Рядом с ним не думаешь о смерти». Это правда. Рядом с ним чувствуешь напор счастья и больше ничего.

Я сочинила ему песенку: «Мальчик-побегайчик скушал вертолет. Вот какая музыка, все наоборот».

Какой-то дурак сказал, что ребенка надо кормить по часам, и только по часам. Это режим.

Существовало другое мнение: ребенка надо кормить в любое время, если он хочет есть. Моя дорогая дочка, сама еще ребенок (ей не было двадцати лет), послушалась первого дурака. Петруша просыпался в начале ночи, хотел есть и таращил глаза от голода. Моя дочка смотрела на часы: не время. Она ждала утра и не спала вместе с сыном.

В результате – бессонные ночи, озноб от переутомления. Любовь, конечно, обволакивала, но и силы на исходе.

Моя дочка стала скидывать мне своего сыночка в восемь утра, а сама уходила спать в свое логово. Я принимала Петрушика, какое-то время играла с ним, а потом обкладывала его со всех сторон подушками и садилась за письменный стол.

Я работала за столом, Петруша пребывал в подушках для безопасности. В один прекрасный день он скатился с кровати, грохнулся на спину, проехал вперед и закатился под диван. Диван стоял на высоких ножках. Петруша благополучно туда въехал, остановился и только после этого заорал. До этого он молчал, не понимал – что с ним происходит.

Я выскочила из-за стола, выгребла ребенка из-под дивана. Он вытолкнул из себя первый крик – и зашелся. Замер с открытым ртом. Личико посинело. Он так испугался, что не мог вдохнуть.

Я стала целовать его в мордочку, в раззявленный ротик, утешать, приговаривать. А он все не мог вдохнуть.

Дочка спала без задних ног.

Вбежал зять, молодой папаша, слегка за двадцать. Он строго и подозрительно зыркнул на меня, понял: произошло что-то нештатное. Но ничего особенного не случилось. Полет с кровати под диван обошелся без осложнений. В ребенке ничего не нарушилось. Отделался страхом. Зашелся. Потом все-таки вдохнул и выдал порцию такого рева, что соседи застучали в батарею.

Эта его мордочка с распятым ртом так и осталась в моей памяти.

А однажды мы оставили шестимесячного Петрушу на мою маму, а сами ушли в гости.

Мама не могла сидеть без дела и принялась фаршировать рыбу. Моя мама – русская, но рыбу фарширует лучше, чем евреи, которые когда-то ее научили этой премудрости.

Евреи фаршируют щуку, а мама – карпа. Карп не такой сухой и костистый.

Мы вернулись домой. Я взяла Петрушу на руки. Он рыгнул и обдал меня запахом перца.

Я все поняла и пришла в ужас. Грудного ребенка накормили взрослой едой. Что теперь будет?

Я вышла на кухню, как горгона Медуза. Мои волосы стояли дыбом от злости и страха.

– Ты хочешь его убить? – спросила я. – Ты хочешь, чтобы он умер?

Моя артистичная мать сделала наивные глаза. Она это умела.

– Зачем ты накормила его перченой рыбой? – наступала я.

– Я не кормила. Он сам у меня отнял. Я положила в тарелочку попробовать, а он вырвал у меня из руки.

Я посмотрела на Петра. Он был веселый. Вонял фаршированной рыбой.

Я подумала: наверное, ему обрыдла пресная еда, типа молока и каши. А сейчас организм удовлетворен и ликует.

Я с восторгом глядела на его мордочку. Любовь бабушки к внуку – это базовая ценность человека, которая питает его всю жизнь. И защищает, как ни странно.

А однажды (он уже ходил) Петруша гулял на улице со своей нянькой. Он увидел меня и рванулся в мою сторону – и тут же поскользнулся и упал. Он разбил себе губы о мерзлую землю. Его гнала любовь ко мне, и он не рассчитал силы. Он еще не умел бегать по скользкой поверхности, не умел тормозить, не умел быть осторожным.

Петруша заплакал. Я подбежала к нему, подняла на руки. Его рот был окровавлен, зубки розовые от крови. Я не выдержала этого зрелища и заплакала сама.

Сейчас Петруша уже большой. У него не хватает на меня времени, но это не имеет значения. Мое восприятие – как матрешка. Сверху большой, внутри поменьше, а там, в глубине, – маленький мальчик, который бежит ко мне в красном комбинезончике с вытянутыми руками. И не падает. Почему? Потому что я успеваю подхватить его раньше, чем он упал. И так будет всегда. Беги, мой мальчик-побегайчик, и ничего не бойся.

Соня слегла и стала умирать.

Умирала долго. Бедная Светочка уставала до изнеможения. Попросила меня позвать врача.

Я договорилась с опытным психологом. Пришел еврей в возрасте. Увидел перед собой старую женщину (семьдесят семь лет). После операции Сонечка прожила еще семнадцать лет и умирала от другой болезни.

Психолог разговаривал с Соней громко, как с глухой и слабоумной. Мне это не нравилось. Соня не глухая и в своем уме. Она говорила тихо и вразумительно, как всегда.

– Доктор, моя дочь очень устает. Она работает восемь часов в день, у нее большая ответственность. Вы ведь знаете, деньги платят не за красивые глаза…

– Ну понятно, – снисходительно соглашается психолог.

– Вечером моя дочка возвращается домой, а тут – я, еще одна нагрузка. Получается, она выполняет двойную работу. Мне очень тяжело это видеть. Мне не хочется быть обузой.

– Ну понятно, – соглашается психолог.

– Вы не могли бы мне помочь?

– Как?

– Ну, сделать так, чтобы я не жила…

Психолог решил, что старуха поехала мозгами. Обычное дело. Но я-то видела, что Соня никуда не поехала. Она любит Светочку больше, чем себя, и ей невыносимо быть обузой.

– То есть вы хотите умереть? – уточнил психолог.

– Да, – прямо ответила Соня.

Лева и Света стояли в дверях и тихо плакали. Я впервые видела плачущего Леву, и моя душа рвалась на части. Как бы я хотела помочь! Но что я могла сделать? Только плакать вместе с ними.

– Может быть, есть смысл стать здоровой? – спросил психолог.

– Как это? – не поняла Соня.

– Ну, выздороветь. Хорошо себя чувствовать.

– А это возможно?

– Почему бы и нет…

– Доктор, вы можете сделать из меня человека?

Соня подняла на врача свои глаза, в которых засветилась надежда. Она страстно хотела жить, как все безнадежно больные.

Соня умерла. Ей дали место на Митинском кладбище. Это все равно что получить квартиру в хрущевке. После кремации мы приехали на Митинское кладбище. Меня поразили длинные ряды свежих могил. На цементных памятниках стояли даты рождения и смерти. Промежуток – двадцать пять лет. Это были пожарные Чернобыля. Волосы шевелятся, когда смотришь на эти ранние могилы. Целое подразделение. Я поняла: заболевших ребят отправляли в Москву в онкологический центр, а из центра на кладбище.

Могила Сони оказалась наполовину заполнена водой. Весна. Грунтовые воды. Лева держал в руках керамическую урну с прахом жены.

– Я ее сюда не положу, – проговорил Лева.

Последовало молчаливое согласие. Понятно, что Соне все равно. Какая ей разница, где будет находиться урна с пеплом? Но все наше нутро протестовало против этой равнодушной, циничной реальности.

Я отправилась в Союз писателей и попросила место на хорошем кладбище. Кладбища не бывают хорошие и плохие. Это просто погост. И тем не менее…

Мне выделили участок на Ваганьковском. Престижное место. Там покоятся Владимир Высоцкий, тележурналист Влад Листьев. Поблизости – братья Квантришвили, авторитетные бандиты. Над ними памятник: ангел в человеческий рост.

Таково состояние общества. Деньги делают все.

Наш участок – в некотором отдалении, возле кирпичной стены, за которой шумит город. Рядом с могилой Сони покоится какой-то тридцатисемилетний красавец. В его памятник вделана большая фотография. Он стоит скрестив руки, как Наполеон, и смотрит насмешливо.