48 минут. Пепел

Позади раздаются шаги, но я не удосуживаюсь даже обернуться. Шон накрывает меня толстым пледом, найденным, скорее всего, где-то в гримерках, и садится рядом.

– Итак, мы снова вместе, – говорит он, упираясь локтями в колени.

– Как в старые добрые времена, – тихо отвечаю я.

– Не стоило мне разрешать тебе идти.

Шон действительно выглядит так, будто ненавидит сам себя за то, что его план не сработал. Я мотаю головой:

– Если кто-то и должен с отцом разобраться, то я. И ты это знаешь.

Никто из нас больше не хочет говорить. Мы сидим вдвоем в тусклом свете, отрезанные от остального мира, который давным-давно спит. Оба на грани – и поэтому нужны друг другу, чтобы не сорваться. Но чем больше проходит времени, тем тревожнее становится на душе. Ведь если бы Нику стало хуже, Джесс бы сказал?

Наконец я слышу хлопок двери. Мы с Шоном переглядываемся. Он предлагает руку, помогая встать, и мы вместе идем к комнате, где устроили Ника. Я изо всех сил пытаюсь унять снова разбушевавшееся сердцебиение.

– Сначала ты, – говорит он, давая мне право на приватность.

Дверь поддается легко, и я осторожно закрываю ее за собой. В нос бьет запах антисептика, крови и мыла. Комната, кажется, бывшая гримерная, на первый взгляд полна всякого хлама, как будто труппа однажды исчезла, побросав реквизит, гонимая неизвестным страхом, – но, присмотревшись, я понимаю: кто-то просто тщательно всё тут устроил. На полу стоит небольшая печка, поэтому в комнате тепло. Ковер с высоким ворсом вытерт, но все еще хранит частички былой роскоши, темно-красные бархатные портьеры завешивают дальнюю стену. На стойках, служивших ранее гардеробными, висит мужская одежда. Очевидно, Ник провел здесь какое-то время до того, как его поймали. Единственная вещь, которая выбивается из общего вида, – старомодный бронзовый патефон с огромным раструбом. На фоне исключительно практичных предметов он выглядит дико неуместно.

Ник все еще без сознания. Я подхожу к дивану, чувствуя, как с каждым шагом подгибаются ноги, и аккуратно сажусь на самый край. Впервые я так близко разглядываю прямые, словно щетинки, ресницы и черные волосы, падающие на лицо. Скольжу взглядом по разбитым пальцам, расслабленно лежащим на покрывале. Сейчас он выглядит младше своих лет. Просто мирно спит и мерно дышит. Блуждает где-то под сводами собственного подсознания, и я даже не уверена, слышит ли меня.

Я протягиваю руку, чтобы коснуться его лица или приоткрытых губ, но не решаюсь. Вместо этого пропускаю ставшие совсем длинными волосы сквозь пальцы, откидывая их назад. Одна из прядей тут же падает обратно. Жесткие. Упрямые. Как и он сам. Теперь понятно, почему Ник все время убирал их со лба. При взгляде на бледное лицо, всё в синяках и ушибах, в голову лезут исключительно дурные мысли, но я стараюсь гнать их, потому что уверена: Ника не сломать даже смерти.

– Ты не умрешь, ясно? – говорю я, крепче сжимая зубы, чтобы не расплакаться. – Ты обязан жить и отравлять мою жизнь своим присутствием, едкими замечаниями и колкими улыбочками. Иначе… – Я делаю глубокий рваный вдох. – Иначе какой в этом всем смысл, Ник? Слышишь?

Сколько раз он меня спасал, а я так и не сказала даже банального спасибо! Разраженно бурчал, отчитывал за глупость, но никогда не отказывал в помощи. Язвил и насмехался, старался доказать, что ему все равно, – но всегда был рядом, готовый закрыть собой. Его поступки всегда кричали громче любых слов, но я не слышала. А теперь он без сознания, и неизвестно, очнется ли вообще. Посмотрев по сторонам, я осторожно сжимаю его разбитые пальцы и тихо добавляю:

– Ты должен проснуться.

Я жду, что он откроет глаза, но черные ресницы даже не дрожат.

– Будь я на твоем месте, тоже не хотела бы, но ты нам нужен. Нужен мне.

Дверь распахивается, и я отдергиваю руку. Совершенно не утруждая себя соблюдением правил приличия, Джесс целеустремленно шагает мимо меня и садится в кресло – по-военному выпрямив спину, словно решив, что так все еще можно управлять положением. Только вот он не командир здесь, а мы не его солдаты. Он бросает на меня пристальный взгляд, и я, растерявшись, не успеваю отвести глаза.

– Я слушаю, – произносит старший Лавант, словно ожидая, что на столике перед ним появится подписанный рапорт. На увольнение, очевидно. – Ты и Ник – что между вами происходит?

Джесс выглядит куда серьезнее брата. Судя по тону, он привык, что ему подчиняются.

– Это вроде как не твое дело. – Впервые мне нравится такой резкий тон собственного голоса. Не затем я пришла сюда, чтобы в чем-то перед ним оправдываться.

Джесс сжимает челюсти – линия скул выделяется особенно остро, – его темные глаза встречаются с моими, и я чувствую, как он мысленно прикидывает, что со мной делать дальше, словно ведет внутреннюю борьбу. Судя по выражению его лица, я в этом поединке явно не выигрываю. Чтобы не смотреть ему в глаза, я отвожу взгляд, разглядывая комнату. Изучаю старые афиши, которые заполняют почти все свободные кусочки стен, газетные вырезки и плакаты, фотографии тех, кто работал здесь когда-то.

– А ты очень на любителя, – наконец резюмирует Джесс.

Я хмыкаю, закатывая глаза. Старший Лавант снова молчит, постукивая пальцами по деревянному подлокотнику. Встать и уйти будет невежливо. Хотя это единственное, чего мне сейчас хочется.

– Ты что-то недоговариваешь. – Колкие нотки в его голосе настораживают. – Я давно понял, ты – истинная дочь своего отца.

– С чего ты взял, что мы с ним были близки?

– Даже если не были – разве это что-то меняет?

– Это ты мне скажи.

Наш разговор – как поединок. Джесс делает паузу.

– Последний год мы с Ником практически не общались. По определенным причинам. Но я хочу, чтобы ты знала: ближе у меня никого нет, и я сделаю всё, чтобы защитить его, – предупреждает он.

– А если Ник этого не хочет?

Пару бесконечных минут Джесс молчит, а потом медленно произносит:

– У нас с ним разница – всего семь лет, но иногда мне кажется, что все двадцать. Как будто я его настоящий отец.

Я невольно замираю, не решаясь прерывать, – в этот момент он словно открывает что-то совершенно личное и интимное. Одно неосторожное движение – и этот порыв упорхнет, словно птица, и уже не поймаешь.

– Столько лет я делал все, лишь бы защитить Ника. Находил лучших учителей, тренировал до одури, прикрывал от твоего отца. Был рядом, даже когда он думал, что я о нем забыл. И вот теперь, спустя всего лишь год, ты хочешь меня убедить, что он во мне больше не нуждается?

Я впервые задумываюсь, что на его месте реагировала бы точно так же. В самые трудные моменты жизни он всегда был рядом с братом. Хотел Джесс этого или нет, жизнь заставила его взять на себя ответственность за другого человека, и он сделал это как мог, единственным на тот момент возможным способом. Может, он все же не так плох, как кажется?

– Послушай, Джесси… – говорю я мягко. – Я вам не враг.

От неожиданной перемены тона он настораживается.

– Я Джес, – резко бросает он. – Ни Джесси, ни Джейсон. Джес. С одной «с» на конце.

Ради общего блага я решаю промолчать и улыбнуться, но про себя бурчу: «Из принципа буду везде писать с двумя». И когда мне уже кажется, что та самая шаткая грань перемирия найдена, он поднимается и бросает:

– Не знаю, что ты там себе напридумывала, но я не позволю сломать ему жизнь.

И уходит, оставляя нас одних.

Корвус Коракс. Закрытые материалы

Вырезки из дневника. Джесс Лавант

Август 2006 года

Надеюсь, я поступил правильно. Хотя какой, к черту, у меня был выбор…

– Прости, ма, – произнес я, укладывая вещи в рюкзак. Пара джинсов, несколько футболок, бейсболка, мастерка. Разрешат ли мне что-то из этого оставить? Или теперь я обязан носить исключительно военную форму? Я вздохнул. Еще стопка вопросов добавилась в копилку туманной неизвестности в голове, хотя она уже и так переполнена. Слишком много мыслей родилось и умерло в ней в эти дни.

Где они будут брать деньги?

Что, если отец снова сорвется?

Кто научит Ника всему, что должен знать пацан в его возрасте?

Где возьмет деньги?

Вопросы каждый вечер крутились в голове, пока она не начинала раскалываться и я не проваливался в сон, но, открыв глаза, натыкался взглядом на календарь и, зачеркивая еще один день до отъезда в академию, запускал эту чертову карусель сначала.

Взгляд против воли вернулся к будильнику. Два часа ночи. Тринадцать часов до отъезда. Хорошо, что хоть школа у Ника еще не началась, сможем по-человечески попрощаться. Я даже не понял, почему сердце вдруг замерло. Точнее, понял прекрасно.

– Знаю, ты бы хотела, чтобы мы были вместе. Но я облажался.

Вроде уже немало времени прошло со дня ее смерти, а я до сих пор оправдывался, словно она стояла рядом. Взглянув на лежащие на столе счета, вспомнил, что завтра до пяти надо не забыть заплатить. Потом вернуться домой. Приготовить ужин. Найти для мелкого новый рюкзак в школу, прошлый где-то при переезде затерялся. А потом понял, что к вечеру меня здесь уже не будет. Холодный озноб пробежал по позвоночнику.

– Он взрослый парень, прорвется как-нибудь. Да, мам?

Я прикрыл глаза.

– Черт. Нет.

Свалившийся внезапно Эдмундс с трудом умещался в голове. Как будто я заснул на середине дурацкого фильма как раз посреди кульминации. Вот сейчас проснусь, и снова все станет как раньше. Но нет, солдат, это тебе не чертово кино.

Я подошел к стене, чтобы снять с вбитого туда гвоздя перчатки. Вряд ли мне разрешат их оставить. Все, что нужно для тренировок, есть в интернате, так говорил полковник. Но эти вроде как счастливые. Я в них ни одного боя не проиграл. Покрутив на прощание в руках, я аккуратно положил перчатки на стол. «Может, Нику пригодятся», – подумал я – и прыснул. Ну и бред. Ник и бокс – вещи настолько же несовместимые, как лед и огонь, как солнце и луна, как, в конце концов, наш отец с матерью.

Я до сих пор не мог понять, каким образом они столько прожили вместе. Все-таки люди иногда странным образом выбирают друг друга, вопреки голосу разума и рациональности. За восемнадцать лет их совместной жизни в нашем доме скопилось такое количество разбитой посуды, что хватило бы на целый французский сервант моей бабушки. Родители просто не умели иначе – не умели жить не на точке кипения. Парадокс, но при этом их отношения никогда не трещали по швам.

Покачав головой, я ухмыльнулся. Яркое «тогда» все еще разноцветным ворохом плясало перед мысленным взором, когда необратимо приближающееся «завтра» уже маячило на горизонте. Еще никогда раньше я так отчаянно не мечтал остановить время, вместо того чтобы шагать с ним в ногу. Я окинул взглядом комнату – в поисках хоть одной вещи, которую мог забрать с собой как напоминание о доме, – но увы. Отец решил, что от прошлого нужно избавляться сразу и без сожалений. Потому что так легче. Так что я застегнул полупустой рюкзак, зашвырнул его в угол и свалился на кровать прямо в одежде, прикрыв от света глаза рукой. До сих пор не привык, что дом этот в редкостном запустении, и даже выключатель здесь приделан в прихожей. Но сил встать и вырубить его уже не осталось.

Кровать была скрипучей и неудобной. В комнате оказалось слишком жарко, к тому же я до сих пор не привык к ее запаху, – однако усталость взяла свое. Растеклась по телу, и я вместе с ней – по постели. Но когда сон уже практически унес меня в свои глубины, раздался тихий голос:

– Джесс… Джесс…

Я с трудом разлепил уже успевшие привыкнуть к темноте под веками глаза и сощурился.

– Можно я сегодня в твоей комнате посплю?

Нет!

Нет и нет.

Господи, нет!

Я покачал головой, потому что это становится его дурной привычкой. И разозлился почему-то. На него – и на себя. Едь знал, стоит посмотреть в его лицо, и я пропаду, потому что только Ник мог заставить меня сделать для него все что угодно. Вот только как ему объяснить, что к слабости быстро привыкаешь? Неужели он не понимает, что завтра его будет некому жалеть?

«Малыш, – кричало все внутри. – Сталь закаляется огнем и ударами, только так металл становится тверже. Невозможно выиграть бой, не выходя на ринг. Нельзя стать победителем, не подняв перчаток». А Ник… он всегда был слишком хрупким, слишком… невинным, господи. Только мир вокруг погряз в войне, и как выбраться из него победителем, если ты далеко не воин?

– Бро, ты уже взрослый пацан. Давай сам, а? – стараясь, чтобы голос звучал насколько возможно ровно, ответил я, но вместо того чтоб уйти, Ник присел на край моей кровати. Я обреченно вздохнул. Даже не говоря ни слова, этот мелкий засранец умел вертеть мной так, как никому не позволено.

– Мне опять снился огонь, – произнес он, обхватив тонкими пальцами свои воробьиные плечи. Такие же, как у матери. Отец часто шутил, что об углы ее тела можно порезаться. И ее «острота» досталась Нику. – А если я не успею, Джесс? Вдруг я не смогу, как в тот раз, проснуться, и мы все сгорим?

Он заглянул мне в глаза своими – умоляющими, как у брошенного щенка, и чувство вины тут же вспыхнуло внутри, огнем пробежав по нервам. Прости, что приходится оставить тебя.

Прости.

Прости.

Ник смотрел на меня, не ожидая ответа, а потом подошел к столу, взял в руки перчатки и положил их сверху на рюкзак.

– Это же счастливые, – объяснил он и медленно развернулся, чтобы уйти.

Боже… Дети определенно понимают больше, чем мы, идиоты взрослые. На секунду я обреченно прикрыл глаза, чувствуя, как в них остро режет. Потому что Ник – последнее светлое, что у меня осталось. Причина, которая, как плот, все еще держала меня на плаву среди океана проблем.

Отодвинувшись к стенке, я надавил на переносицу и крикнул:

– Топай сюда! Только подушку свою захвати.

Глава 5. Рейвен

Театр ночью – непроходимый лабиринт. А без фонаря – еще и травмоопасный. Ступать приходится осторожно, чтобы не провалиться в щель или не пораниться о валяющиеся вокруг осколки и обломки. Здесь нет ни нормальной уборной, ни кухни, ни даже подобия спальни. Стены от пола до потолка в трещинах и сколах, а проходы завалены сломанными креслами, театральным реквизитом, мусором и пылью. Со стороны это место похоже на огромный шкаф, в который запихали все ненужное. Так что, кажется, откроешь двери – и этот хлам с грохотом на тебя повалится.

Осторожно переступив через гипсовый бюст не то Шекспира, не то Медузы Горгоны, я втискиваюсь в узкий проход, хватаюсь за стену, чтобы устоять на ногах, и оглядываюсь. Комната похожа на репетиционный зал, потому что одну стену занимает большое зеркало, местами разбитое. В центре на полу – закопченная дровяная печка, в которой уже горит огонь, и два матраса. Сосредоточенно глядя перед собой, Шон достает из сумки футболку и запихивает туда собственную куртку, сооружая подобие подушки.

Что-то внутри подсказывает: от одной лишь мысли о подобной ночевке прежняя Виола грохнулась бы в обморок. Но сейчас, когда меня трясет от холода, тошнит от того, что во рту сутки не было ни крошки, а усталость едва не сбивает с ног, мне настолько все равно, что, как только я опускаюсь на постель, сразу засыпаю. Даже раньше, чем разрешаю себе подумать, насколько грязное надо мной одеяло.

Первое, что я вижу, открыв глаза, – гипсовая лепнина. Она заполняет весь потолок, изгибаясь причудливыми узорами – местами совсем целыми, местами расколотыми паутиной серых трещин. Лепесток штукатурки отстает от потолка, видимо, решив, что он лист, оторвавшийся от дерева, и, медленно кружась в воздухе, опускается мне на голову. Я смахиваю его ладонью.

– Короли и восьмерки! – восклицает незнакомый женский голос.

– Да быть не может!

Я поворачиваюсь и вижу копну торчащих белых волос. Арт восседает на широком подоконнике, одну ногу согнув в колене, а вторую свесив вниз. Длинные пальцы сжимают карточный веер.

На другом конце импровизированной скамьи сидит девушка. И я понимаю: это Рейвен. Вьющиеся волосы цвета крепкого кофе едва достают до острых плеч. Рубашка на них мужская. Волнами собирается на спине, слегка выбиваясь из-под ремня на брюках. На ее ногах тяжелые ботинки, как у парней. Только совсем маленькие, как и их хозяйка. И я будто бы уже видела ее где-то, только не помню где. А может, с кем-то путаю?

– Смирись уже и займись делом. Принеси обществу пользу, – раздается голос Шона. Пустота зала эхом отражает его низкий тембр. Я поднимаюсь, опираясь на локоть, чтобы увидеть, где он.

Сидя у противоположной стены, ровными отточенными движениями Шон чистит оружие, раскладывая детали в ряд на одинаковом расстоянии друг от друга, словно пасьянс.

– Учитывая, что Ник еще до нашего приезда разгреб гараж, осталось вычистить не так много комнат, – продолжает он. – Только время зря убиваете. Да и твоей партнерше неспроста так везет…

Незнакомка глухо фыркает:

– А ты, оказывается, умеешь говорить. – Она поднимает взгляд и, ухмыляясь, сгребает с подоконника колоду. – Я уж подумала, что картонный. Как те парни из каталога «Аберкромби».

Шон хмурится, едва поворачивая в ее сторону подбородок в крошечных порезах от бритья. Меня так и подмывает спросить, чем это он так умудрился.

– Эй! – Арт взмахивает руками. – Моих друзей не обижать! Не подкалывать и не смеяться. Здесь это позволено только мне.

– Ты о том, что я его картонным назвала? – Рей тоже принимается за пасьянс – только, в отличие от Шона, настоящий. Карты рядами ложатся на белый подоконник, и каждое приземление рубашки на бетон сопровождается резким шлепком. – Так он и сам об этом знает, поверь.

– Вообще-то у меня имя есть, – ровным голосом произносит Шон.

– Я помню, Рид, прекрасно помню, – отвечает Рейвен. – Вопрос только в том, помнишь ли ты мое?

Она выпрямляется, подняв взгляд. Арт замирает, словно сурикат, – готовится впитывать каждое слово, которое прозвучит, – но Шон не отвечает. Тянется к вороту и застегивает верхнюю пуговицу. Все это мелочи, но именно из них состоит тот самый Шон, которого я знаю. И в данную минуту он ото всех закрывается.

Только сейчас я замечаю, что Джесс тоже здесь. Сидит, прислонившись спиной к стене, глядит в потолок, как будто его там что-то притягивает, и не проявляет ни малейшего интереса к разговору. Я неосознанно тоже поднимаю взгляд на потолок, но кроме потрескавшейся штукатурки ничего интересного не вижу. Китель старшего Лаванта небрежно валяется рядом, словно что-то ненужное, а верхняя пуговица рубашки расстегнута.

– Джесс, – осторожно зову я, и он поворачивает в мою сторону голову. Вопрос я не озвучиваю – в детской надежде, что, пока плохое не сказано вслух, оно не случится, – и Джесс неожиданно меня понимает. «Пока не очнулся», – качает он головой, а потом вытаскивает из кармана пачку сигарет и закуривает, чем сильно меня удивляет. Я думала, никто из парней вредных привычек не имеет. Тем более Джесс.

– Не думала, что ты куришь, – вторит моим мыслям Рейвен.

Джесс непонимающе пожимает плечами:

– То есть?

– Не лезь к парню. Дай ему оплакать собственную жизнь, – переводит Артур и затягивает жутко заунывную песню про то, что дом наш теперь – дорога да тюрьма. Я уверена на все сто: он делает это специально.

Ветер звенит оконными рамами. Артур тянет грустный припев. Судя по взгляду, Джесс готов обложить его трехэтажным матом, но продолжает молчать. Шон, притихший и затаившийся, собирает оружие. Я откидываю одеяло и приподнимаюсь. Волосы на руках тут же встают дыбом от холода, и я пониже натягиваю рукава.

– С пробуждением, – Арт наконец замечает меня и, спрыгнув с подоконника, шагает навстречу, раскинув руки. – Как ты, маленький шпион? Смотрю, неплохо втянулась в жизнь беглеца.

Я вымученно улыбаюсь:

– У меня были отличные учителя.

Рейвен бросает на меня настороженный взгляд и возвращается к своему занятию. И хотя я понимаю, что теперь ее присутствие в моей жизни неизбежно, все равно не могу отделаться от чувства, что что-то здесь не так. То, что она выдала Нику информацию, разоблачающую Коракс, – маловато, чтобы заслужить мое расположение и доверие. Возможно, я просто ревную – уж слишком легко она влилась в нашу компанию, – но ревность моя исключительно с благими намерениями. С такими, как Рей, надо держать ухо востро.

Присев на корточки, Арт кладет руку мне на лоб, точно как мамы делают со своими детьми.

– С тобой все в порядке?

Я киваю.

– Уверена? А то по лицу не скажешь.

Я трогаю переносицу кончиками пальцев и морщусь. Болит, правда, гораздо меньше, чем вчера. По крайней мере, я снова могу дышать. Это ли не счастье? Артур возвращается на подоконник и принимается постукивать ногой в такт своей песне. Я слушаю. Внимательно впитываю его интонации, пытаясь ухватить, чему он – невыспавшийся, наверняка голодный и замерзший, как, впрочем, и все мы, – так радуется.

– И только пыль дорог в товарищи…

– Ты играешь или нет? – Рейвен сдает карты по одной и, подняв тонкие черные брови, выжидающе смотрит на напарника – тот безмятежно выпевает им же придуманный куплет.

– Слушай, ты умеешь молчать? – Да, деланое спокойствие Джесса вылетает в трубу.

– А что? У тебя проблемы? – отвечает Арт, даже не оборачиваясь, и поднимает карты веером. – Можешь завтра меня уволить.

– Арт… – упрекает его Шон с другого конца комнаты.

– А чё он сидит с похоронным видом? Тут и так холод собачий, еще и на его унылую мину любоваться. За детство по горло насмотрелись. Все-таки справедливость – забавная штука, правда? Раньше ты нас изводил, а теперь я могу делать это одним лишь пением. Ну разве не прелестно? – ухмыляется Артур. – Предлагаю забить на субординацию, Джесс, раз уж ты все равно похерил карьеру.

Джесс молчит, не позволяя себе лишних эмоций. Глаза его – как серый лед. Может быть, кто-нибудь однажды и сумеет растопить этот айсберг, но сейчас он явно дает понять, что переживания по поводу чужого мнения для него – бесполезная трата времени.

– Пропускаю, – Рейвен слегка постукивает сложенными в стопку картами по подоконнику.

– Если уж я тебя даже в свой дневник записал, то это что-то да значит, – продолжает Арт, видимо, решив выплеснуть все, что накопилось. – Очень ты меня любил дергать своими «Кавано опять…» – а там нужное слово не сложно подставить. Хотя как по мне, ты так относишься ко всем, кто близок Нику. Близок больше, чем ты, – уточняет он. – Что ж ты не спас его в тот единственный раз, когда был действительно нужен? Пока Максфилд всю душу из него не вытряс, а?

Джесс сосредоточенно затягивается и выдыхает сизый дым. Мне вдруг становится его даже жаль, хотя доля правды в словах Арта безусловно имеется.

– Был на похоронах. Не успел вернуться.

– Хоронил разбившиеся надежды? – язвит Арт.

– Хоронил отца, – громким шепотом отвечает Джесс и тушит окурок прямо о бетонную стену. Шум комнаты растворяется в воздухе, словно сигаретный дым. Самая страшная тишина – когда все замолкают одновременно.

Арт отворачивается, едва слышно ругнувшись. Но Джесс не выглядит рассерженным, несмотря на ситуацию. Разбитым, потерянным – да, но не разозленным. Он смотрит перед собой, делая вид, что ничего не случилось, но я знаю: это только фасад. Братья уже потеряли маму; теперь еще и отец. Я пытаюсь представить, что они чувствуют, но не могу. Внутри странная нелепая пустота, как будто эмоции кончились. А потом Джесс поднимается и молча покидает комнату, будто хлопнув несуществующей дверью. До конца дня мы с ним не разговариваем.

Под вечер Арт вместе с Шоном привозят еду и чистые теплые вещи. Кое-как вымыв волосы, я переодеваюсь в джинсы и мужскую толстовку защитного цвета. Вид в разбитом зеркале уже не так пугает. Привыкла. Отек с носа постепенно сходит, а круги под глазами начинают менять цвет, из палитры фиолетовых плавно перетекая в зелено-коричневый. Ник так и не просыпается. Джесс по-прежнему дежурит в его комнате, наверх поднимается лишь поесть и торопится вернуться обратно – никому из нас он не доверяет.

– Я просто хочу быть уверен, что, если понадобится, рядом будет человек, способный оказать помощь.

– Ты не сможешь дежурить возле него сутками, – упираюсь я. – Отдохни, а если что-то понадобится, кто-нибудь из нас сразу тебя разбудит.

– Посплю внизу. – Вот и все аргументы.

Я поняла, что с Джессом иных вариантов не существует. Можно изливать на него всё красноречие, умолять, падая на колени, хоть головой об стенку биться – если он принял решение, пересмотру оно не подлежит.

Рейвен тоже еще не решила, правильно ли поступила, сбежав, – судя по тому, как настороженно она за всеми наблюдает. И, признаться, я ее понимаю. Эмалированный таз вместо отделанной кафелем ванной, пыльные матрасы вместо уютной постели, еда навынос из придорожной закусочной вместо привычного завтрака, обеда и ужина… Есть по чему тосковать, кто ж поспорит. Только золотая клетка не перестает быть клеткой. Вероятно, поэтому Рей и молчит.

Ночью я просыпаюсь от привычного кошмара. Вздрогнув, хватаюсь за одеяло и натягиваю его по подбородок. Пульс колотится, и на секунду становится так страшно, что еще немного – и завою.

– Глубоко вдохни, – слышу я тихий голос, спокойный и уверенный. – Сосчитай до трех. А теперь медленно выдыхай.

Опираясь на локоть и глядя на меня блестящими темными глазами, девушка методично повторяет команды. Я их послушно выполняю, и спустя десяток вдохов пульс начинает успокаиваться.

– Ну как? Лучше?

– Да, – шепчу я, понимая, что в ее присутствии действительно спокойнее. – Спасибо.

Рейвен удовлетворенно кивает, ложится на спину, закинув руки за голову, и молча смотрит в потолок. Глаза уже привыкли к темноте, так что я могу четко разглядеть ее аккуратный профиль – и снова ловлю себя на мысли, что кого-то она мне очень напоминает.

– Прости, что разбудила, – оправдываюсь я. – Эти сны когда-нибудь меня доконают.

– Это Эхо, – поясняет она едва слышно. – Программа усиливает функции мозга, отвечающие за зрительные образы. Оттуда и кошмары. Со временем проходит, если не обращать внимания. Правда, твое Эхо самое странное из всех, что я видела. Если оно вообще у тебя есть.

– Есть, я уверена, – заявляю я, вспоминая, как видела мир глазами Ника. – С чего ты решила, что его у меня может не быть?

– С того, что я его не слышу, – отвечает Рейвен, поворачивая голову, чтобы рассмотреть выражение моего лица. Я подтягиваю одеяло повыше, словно пытаюсь отгородиться им, как щитом. – Там, в Третьей лаборатории, вас выдало Эхо, – продолжает она. – Парней, не тебя. Они как маленькие дети, что заполучили сломанное радио – и давай крутить его, разбрасывася повсюду шипящими обрывками. Артур, когда нервничает, самый шумный. Шон, – она кивает на спящего парня, – и во сне такой же молчаливый, но иногда его броня все же падает и я его слышу. А тебя – нет.

Я съеживаюсь от одной лишь мысли, что кто-то незаметно может прокрасться в чужую голову. Законно ли это вообще?

– Я думала, Эхо позволяет видеть лишь то, что мы сами готовы показать.

– Так и есть, просто надо уметь им управлять. Твой рот ведь не извергает весь поток мыслей, что приходят в голову. Так же и Эхо. Его надо контролировать.

– Откуда ты это знаешь? – Теперь уже я привстаю на матрасе, чтобы лучше ее видеть.

– Доктор Хейз, – коротко отвечает она. – Руководитель Третьей лаборатории.

– Вы с ним ладили?

– Он был мне… как отец. Хотя им и не являлся. Он для меня семья. Дом.

Осознание того, с какой тоской, но при этом теплотой она говорит об этом, пугает и одновременно очаровывает. Я с трудом понимаю, как можно скучать по людям, которые столько лет держали тебя взаперти. Хуже человека, который, прикрываясь благими намерениями, ранит других людей, – только тот, кто оправдывает его действия.

– Прости, но я не понимаю, как можно тосковать по этому месту. – В голове снова мелькает спрятанный от мира на краю города комплекс серых зданий, холодных и бездушных. Идеальный санаторий для посторонних глаз. «Идеальная клетка для того, кто попал туда однажды». – Те люди держали тебя взаперти…

Сдержанное недовольство мелькает в ее взгляде.

– Надо учиться отделять зерна от плевел, Виола. Не каждый, кто стоит на стороне зла, сам является злом, Виола.

– А кто является? Разве тебя не силой поместили туда?

– Допрос закончен, – отвечает Рейвен. Душа, которую она на мгновение приоткрыла, снова захлопывается. – На диске тоже можешь не искать. Информации обо мне там нет.

– Я бы и не стала.

Рейвен оборачивается, секунду глядит в мои глаза, будто негласно ухмыляясь: «Брось, кого ты обманываешь?», – и снова возвращается взглядом к потолку. В комнату шмыгает сквозняк – видимо, кто-то открыл дверь внизу, – и вместе с холодом меня внезапно прошибает волной стыда. А ведь она права: мне как-то придется признаться Нику, что я читала его дневник. Я делаю глубокий вдох.

– Ви…

Из-за дверей выглядывает Арт, жестом просит подойти. Рей поднимает голову, глядя то на меня, то на Кавано, затем отворачивается и, устраиваясь поудобнее, кулаком подбивает подушку.

В коридоре ничуть не теплее, чем на улице, и я накидываю капюшон. Сквозь заколоченные окна без стекол внутрь крадется ветер.

– Что-то случилось? – шепчу я, семеня следом за Артуром. Он останавливается и, резко развернувшись, хватает меня за предплечья.

– Он пришел в себя!

– Что?

– Ник пришел в себя, – повторяет Арт, бледный как полотно.

– С ним всё в порядке? – спрашиваю я, стараясь не думать о том, почему сердце так бьется и рвется в занавешенную тяжелыми шторами комнату.

– А сама как думаешь?

– Сильно плохо?

Арт молчит. И я понимаю: мне нужно увидеть Ника, несмотря ни на какие отговорки и протесты Джесса. Чтобы просто убедиться, что все в порядке. Потому что наша история должна быть дописана. Пусть из нее и вырвана по меньшей мере половина страниц, она заслуживает того, чтобы появились новые главы. На этот раз – полные надежды на светлое будущее.

– Где Джесс? – спрашиваю я. О нашем разговоре с ним решаю не упоминать, хотя отлично помню его слова, холодный взгляд, готовый уничтожить, и колющие ноты в голосе: «Я не позволю сломать ему жизнь».

– Он уехал. Нужны какие-то серьезные лекарства. Попросил покараулить, пока его не будет.

– Спасибо, – шепчу я, закусывая губу, и притягиваю Арта за плечи, порывисто обнимая. Изнутри охватывает такая паника, какой я давно не испытывала. Арт гладит меня по спине, потом отпускает и делает шаг в сторону, давая пройти. Я спускаюсь по лестнице, стараясь не шуметь, – но чем меньше остается ступенек, тем сильнее во мне крепнет желание повернуть обратно. А вдруг он не захочет меня видеть? Касаюсь ручки и замираю около двери, заметив на полу полоску света. Раздается скрип диванной пружины, за которым следует сдавленный стон. Набравшись смелости, я тихо вхожу.

В комнате Ника нет окон. Освещается она двумя лампами: старой с красным абажуром с одной стороны дивана и небольшой офисной у стола. Место, где Ник лежит, приподнятый на подушках, утопает в тени, и его лицо невозможно разглядеть в полумраке.