9 глава. Две сестры
– Позвольте мне последнюю попытку, – сказала Елизавета Федоровна, выслушав молодых людей. Ее племянник Дмитрий и Феликс Юсупов приехали в Москву вместе, желая узнать ее мнение и получить благословение. – Я хочу поговорить с ней. Если она снова отвернется, делайте, что должно.
– Разумеется, тетя Элла.
– Мои смельчаки. – Она поцеловала в лоб сначала одного, потом второго и перекрестила их. – Россия не забудет вас. Но дайте мне попробовать. Не может быть, чтобы моя сестра окончательно ослепла.
Елизавета Федоровна поехала в Царское село и, уже будучи там, запросила аудиенцию у императрицы. Она сделала все по этикету, сделала покорно и миролюбиво, чтобы не задеть самолюбие Аликс. Та до сих пор по-девчоночьи бунтовалась против старшей сестры. Элла пришла не за скандалом.
– Ты по делу или так? – спросила Аликс. Она принимала ее официозно, стоя, в зале приемов, а говорила до оскорбительного грубо. Выпячивала дистанцию между ними, подчеркивала холодность и нежелательность приема.
– По делу, – ответила Элла, а сама рассматривала сестру. – Присядем? – сказала и чуть не откусила себе язык, но поздно: Аликс уже посмотрела на нее волком и резко кивнула. На власть ее покусилась, на статус хозяйки. Кто здесь предлагать должен? Они сели, и Элла тут же попыталась перевести разговор на более приятную тему: – Как твои девочки?
– Хорошо, спасибо, – процедила Аликс сладчайшим голосом, который не скрывал, а, напротив, выказывал, что терпение ее было на исходе. Элла поймала ее презрительный взгляд на своем монашеское одеяние.
– Ты не спросишь, как моя обитель? – спросила Елизавета Федоровна.
– Ты для этого сюда приехала? Чтобы об обители своей хвастаться? Как это на тебя похоже! Ничего другим не оставишь, всё себе.
– Алике, Алике, о чем ты говоришь. Я не понимаю тебя.
– Да ты – только себя и понимаешь! Зачем ты сюда приехала, говори сразу. У меня полно дел, все для тебя отложила.
Элла сцепила зубы.
– И я благодарю тебя за то, что ты уделила мне время. Я слышу, как много вы с Ники трудитесь. Если бы вы знали, как много я молюсь о вас двоих, бедных, как молю Бога, чтобы он дал вам хоть немного отдыха.
Аликс ничего не сказала, но видно было, что она стала понемногу остывать.
– Милая моя, я слышу ты преуспела на медицинской стезе. – Аликс зарделась, и Элла даже осмелилась пересесть к ней на диван и взять ее руки в свои. – Мама была бы рада.
– У Оли получается очень хорошо, но это потому, что она за дело взялась всерьез. А Татьяна ленится, брезгует, потому и результат хуже.
– Ты большая молодец. И твои девочки тоже. Хорошо, что люди видят, как о них печется царская семья. Это укрепит их в любви к Ники.
– Что ты разговариваешь со мной, как с маленькой? Разве я сама не понимаю? Или думаешь, я из одного человеколюбия? Нет, я честнее тебя, я признаю, что у меня был и корыстный мотив.
– Все, что на благо людей, – хорошо, – сказала Элла осторожно. – Я знаю, ты понимаешь, как важно сейчас, именно сейчас, чтобы народ любил Ники, чтобы они чувствовали его заботу, а ведь пока он там, ты – и этого никто не отрицает, милая, – ты здесь за него. Как важно именно сейчас, во время большой войны, чтобы народ, армия и император были едины.
Аликс не нашла, что возразить, и Элла продолжила:
– Меньше всего я хочу причинять боль тебе или Ники, ты знаешь, как я люблю вас обоих, но я не могу молчать. Было бы трусостью или преступлением скрыть от вас то, что я знаю. Я чувствую, как на нас надвигается буря. Все слои общества, от низших до высших, и даже те, кто на фронте, дошли до предела. Отстрани от себя этого человека.
– Элла, уйди.
– Верни его, когда наступит мир, если тебе он так нужен, но сейчас отстрани его. Хотя бы на время. Дай слухам утихнуть, а умам успокоиться. Пусть люди направят свою злость на нашего врага, там, где ей место.
Аликс качала головой и криво улыбалась.
– Как ты любишь строить из себя святую! А на деле главную добродетель – покорность – так и не выучила.
Элла отодвинулась и прохладно сказала:
– Я говорю только из любви к тебе и страха за бедную Россию.
– Моего слова тебе должно быть достаточно, чтобы почитать этого человека святым! Любому подданному, только если он хороший подданный, должно быть достаточно того, что я знаю, зачем Григорий мне нужен! Что на то императорская воля. Хороший подданный поймет, что он может знать не все, но я—то знаю! И не их дело спрашивать с царя или царицы.
– Те, кого ты называешь хорошими подданными, льстецы и обманщики. Они пользуются тобой. Им нужна одна нажива.
– А тебе нужно, чтобы все было по-твоему.
– Нет, мне нужно, чтобы ты наконец прислушалась к своему народу.
– Я слушаю! И я знаю, что, несмотря на все ваши козни, народ любит меня и обожает Ники. Несмотря на так называемое высшее общество и Думу, которая только и делает, что интригует против меня.
– Конечно, – сказала Элла, помолчав, – конечно, они тебя любят. Но ты не позволяешь им выказать свою любовь. Между тобой и людьми стена, и имя этой стены Григорий Распутин.
Аликс хохотнула.
– И вот ты опять доказываешь, что ничего не знаешь. Я только что вернулась из поездки в Новгород. Меня никогда так хорошо не принимали.
Элла посмотрела на нее с болью. Одна удачная поездка в такое время, и она достаточно наивна, чтобы приводить ее в контрпример всему, всему!
– Аликс, услышь меня. Дума говорит страшные вещи, страшные, но в них есть справедливость, и не я одна это вижу. Правительству никто не верит после того, как вы так часто и так неосторожно меняли министров. Церковь, а крепче нее у самодержавия опоры нет, и та ропщет. И Распутин – символ всему. Уступи. Выкажи ту покорность, которую проповедуешь, научи меня, неумную…
– Не указывай мне, Элла. Мы больше не в Дармштадте. Я твоя императрица. А мнение общества надо уметь игнорировать, когда надо. Тебе давно пора этому научиться. Я научилась. Без этого править нельзя. Что бы эти шакалы ни говорили, для меня они мусор. А ты! Представляю, как тебе было горько, когда в тебя, любимицу Москвы, стали там камнями бросать!
Элла побурела до кончиков волос.
– Этот грязный фанатик будет твоим концом. Ты ещё пожалеешь, что не послушала меня и всех, кто желал тебе добра. Когда-нибудь помутнение в твоей голове рассеется, и ты увидишь, что он дьявол, посланный тебе как испытание.
– Как ты смеешь? Мой сын жив благодаря ему. Мой муж жив благодаря ему – Григорий молится о нем постоянно, а ты?! Уходи из моего дома.
Элла почувствовала, как слезы застилают ей глаза.
– Ведь в эти сплетни впутывают и твоих детей. Какие гадости говорят о твоих девочках, Аликс. Ради них – послушай меня, – сказала она тихо.
Аликс обомлела и вдруг как будто превратилась в дикого зверя.
– Убирайся отсюда! – закричала она. – И если приблизишься к Ники, я прикажу выкинуть тебя отсюда!
Элла не знала, как доехала до Петербурга, а там до дворца Сергея Александровича. После гибели мужа Элла передала его в собственность Дмитрию. Он с Феликсом вскочили, когда она зашла в комнату.
– Сестра выгнала меня как собаку! – воскликнула она и разрыдалась в объятиях Дмитрия.
– Все средства исчерпаны, – сказал Феликс наконец. Он смотрел на Елизавету Федоровну с ужасом: он никогда не видел ее плачущей. – Не беспокоитесь, тетя Элла. Распутина скоро перестанет нам досаждать.
10 глава. Накануне
Элла решила не возвращаться сразу из Петербурга в Москву. Начало декабря '16 года она встретила в городе Сарове нижегородский области. Тишина и медлительность маленького города были приятны ей после сует Москвы и интриг Петербурга. Она находила успокоение, посещая службы, разбирая жалобы церковных сановников и беседуя с монахами.
Спустя десять дней размеренной жизни она проснулась с мыслью, что "завтра". Было 15 декабря.
Днем Элла все отдалась молитве, а после вечерней службы заперлась у себя. Вся улица была заметена сугробами. В небе мимо полной луны носились маленькие серые тучи.
Последнее время Элла часто вспоминала свой разговор десятилетней давности с террористом, который бросил бомбу в карету ее мужа. Собрав то, что осталось от Сергея, и похоронив его, Элла настояла на свидании с человеком, который это сделал. Она хотела посмотреть ему в глаза. Иван Каляев сначала испугался, когда она сказала ему о том, кем приходилась убитому, но потом с живостью заговорил о страданиях народа, о лопнувшем терпении, о жестокостях царского режима. Он говорил, что не хотел приносить столько страданий жене великого князя, но иначе поступить не мог. Тогда она пожалела его заблудшее сердце и дала Каляеву икону, которую он принял и поцеловал ей руку. Перед ней он раскаялся, на суде – нет. Через два месяца его казнили.
Прощаясь с Дмитрием, Елизавета испугалась сама и испугала его. В его чертах ей померещилось лицо молодого Каляева, такого же бледного, с такими же впалыми глазами.
В Сарове все ее молитвы были о Дмитрии, о Юсуповых и в особенности о царской семье. Она молилась, чтобы Ники и Аликс одумались и увидели наконец все, как есть, а не та, как им хотелось бы. Пусть они сами прогонят Распутина, чтобы мальчикам не пришлось марать руки кровью и все разрешилось мирно.
Бедные, сколько они должны были пережить прежде, чем решились на такое.
Неделю Элла мучилась от того, что хотела написать Феликсу и не решалась. Спросить о том, как все продвигается и не передумал ли он? Какой ответ разочаровал бы ее сильнее и какой принес бы больше облегчения?
Участие Дмитрия наполняло ее гордостью и беспокойством. Если Ники когда-нибудь заподозрит, это разобьёт ему сердце. Он почитал несчастного сироту за второго сына. Сергей тоже любил этого мальчика.
Ах, почему храбрости хватило только тем, кто был им всем так дорог!
Сергей как-то сказал ей, когда она, молоденькой княгиней, только приехала в Россию, что совершение любого политического акта напоминает ему временное помешательство. Как она теперь это почувствовала.
Чёрное, чёрное время, когда Романовы вынуждены уподобиться своим убийцам и пойти на преступление.
Где Столыпин, где Победоносцев, хоть один? Но нет, в момент величайшей нужды, это они – одни!
“И всё-таки невозможно сидеть сложа руки, когда никто другой не в силах совершить то, что должно! – убеждала себя Элла. – Мы испробовали все способы, чтобы предотвратить катастрофу, и остался единственный. Мы сделали все, что только могли придумать. Нас нельзя обвинить ни в чем, кроме отсутствия фантазии. Возможно, все обернется совсем не так, как я полагаю. Но если есть шанс да даже если и не было никакого шанса, я не могу остаться в стороне. Как бы я смотрела себе в глаза, если бы не сделала ничего? Это не преступление. Он дьявол”.
Остаток ночи Елизавета молилась о Распутине. Чтобы в этот последний день, который был отведен ему Провидением, этот несчастный одумался и вернулся туда, откуда пришел. Чтобы он спасся и спас их от ужасной необходимости.
11 глава. Декабрьское дело
Ровно в двенадцать часов ночи с 16 на 17 декабря заговорщики съехались в Юсуповский дворец на Мойке. Их было пятеро: князь Феликс Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, депутат Пуришкевич, поручик Сухотин и доктор Лазаверт.
Убийство должно было совершиться в подвальном помещении, которому слуги несколько дней впопыхах придавали приличный вид: расставили мебель, развесили картины, разложили перед камином шкуру белого медведя и прочее. Заговорщики остановили свой выбор на столь укромном месте в первую очередь из—за звукоизоляции. Полицейский участок прямо напротив дома Юсуповых никто не отменял.
В смежном коридоре находился черный ход, вплотную к которому должен был подъехать автомобиль с Распутиным. Таким образом никто сквозь решетку не увидит, кто именно заходит в дом Юсупова.
Рядом с черным ходом находилась винтовая лестница на второй этаж, где в уютной гостиной должны были ждать остальные, и, если что, спуститься Феликсу на помощь. На крайний случай у них у всех было по заряженному револьверу.
К приезду заговорщиков лакомства и вина уже были разложены.
– Перекусим, господа? – предложил Юсупов, как гостеприимный хозяин. – Яда в них пока нет.
Они пригубили коньяку, понадкусывали пирожных, намеренно недоедая и недопивая, чтобы создать видимость совершившейся пирушки.
– Мы как будто в склепе, – заметил Сухотин, оглядываясь. Сводчатый потолок создавал подобное впечатление.
– Скоро так и будет, – улыбнулся Юсупов.
Затем доктор Лазаверт добавил цианистый калий в пирожные с клубничным кремом, не трогая шоколадные. С бокалами решили подождать, чтобы яд не выветрился.
Юсупов с доктором Лазавертом в форме шафера поехали за Распутиным. Спустя двадцать минут после их отъезда, Дмитрий и Пуришкевич вылили яд в два бокала, стоящих отдельно от других.
– А что, если Феликс перепутает пирожные? Или возьмёт не тот бокал? – взволнованно спросил Дмитрий.
– Он умрет как герой, – сказал Пуришкевич. Дмитрий посмотрел на него как на сумасшедшего. – Шучу. Не волнуйтесь, Ваша светлость. У Юсупова железные нервы, как я погляжу.
Втроем они поднялись по винтовой лестнице на второй этаж и, услышав звук подъезжающего мотора, включили пластинку. Заиграл популярный американский марш "Янки-дудль".
– Куды, маленькой? – услышали они внизу голос старца.
Феликс провел Распутина в подвал. Предполагалось, что он скажет Распутину, что к только что вернувшейся в Петроград Ирине приехали гости и сейчас она пытается их потихоньку спровадить.
– А пока угощайтесь, Григорий Ефимович. Особенно с клубничкой необыкновенные, – советовал Феликс, не моргнув и глазом. Он был само очарование, преклонение и дружелюбие.
Яд должен был подействовать мгновенно. Заговорщики прождали целых десять минут, каждая из которых казалась им часом.
– Господа, у нас проблема, – шепнул Феликс, поднявшись.
– Что?
– Он не хочет есть. И пить не хочет! Это животное в открытую отказывается от моего гостеприимства.
– Господи, Феликс, – сказал Дмитрий, – ну так убедите его, попробуйте еще раз и главное: не оставляйте его одного. Вдруг он решит за Вами пойти.
– Как у него настроение? – спросил Пуришкевич.
– Неважное, – промямлил Феликс неуверенно. – Он будто что-то подозревает.
– Ну идите, идите к нему, – заторопился Дмитрий. – Не тратьте время.
Наконец, свесившийся с лестницы Сухотин услышал хлопанье открывающихся пробок.
– Теперь недолго, – сказал поручик.
– Доктор, друг мой, Вы в порядке? – нахмурился Пуришкевич, глядя на доктора Лазаверта.
– Да-да, мне только худо.
– Вы присядьте, скоро все кончится.
Но прошло ещё пятнадцать минут, прежде чем Юсупов поднялся наверх тяжёлым шагом.
– Яд не действует. Я ума не приложу, что происходит. Он выпил две рюмки коньяку и съел пять пирожных и ничего!
Все как один подступили к доктору. Тот затрясся как осиновый лист.
– Простите, я не смог, – сказал он на полуиздыхании, опираясь на стол, стоящий позади и держась за грудь. Он был красный как рак. – Всё-таки клятва… Гиппократа.
– Вы принесли не яд? – в ужасе и ярости спросил Дмитрий.
Он обреченно кивнул.
– Я никогда не думал, что я так мало способен держать себя в руках, – сказал несчастный доктор. – Я так до конца и не знал, решусь или нет. У меня были чрезвычайно напряжены нервы, я не спал несколько дней. Сейчас меня повалит пятилетний ребенок. Мне стыдно, но я совершенно ни на что не гожусь в таких делах.
– Да, доктор, – протянул Дмитрий. – Не ожидал.
– Пуришкевич, кого вы привели? – процедил Феликс.
– Да он под пулями работал! – возмутился Пуришкевич. – На передовой! У него два Георгия!
– Там другое, – беспомощно улыбнулся доктор. – Простите, это все моя комплекция.
– Надо отпускать его, – вздохнул Дмитрий, имея в виду Распутина. – Выхода нет. Закроем вопрос в другой раз и при лучших обстоятельствах.
– Нет! – чуть не заорал Пуришкевич и притих, только когда Феликс на него шикнул. – Если он уйдет сейчас, он уже никогда не вернётся! И никогда не поверит Юсупову! Давайте я размозжу ему голову кастетом или застрелю.
Феликс и Дмитрий переглянулись.
– Ну, если вы так ставите вопрос… – начал Юсупов. – Сухотин, а вы что думаете? Вы что-то отошли…
Вдруг поручик Сухотин, который действительно отошёл к двери и с напряженным выражением к чему-то прислушивался, резко потянул дверь на себя. За ней стоял Распутин.
Все остолбенели. Доктор упал в обморок. Сухотин отступил на шаг назад.
– Ну, чой, молодцы, покумекаем? – сказал Распутин, посмеиваясь. Его грозный из-под нахмуренных бровей взгляд сурово обвел комнату, но внутрь он не зашел. – А то ой матушке не понравится, чем вы тут промышляете. Особенно дорогой братец.
Вдруг белый, как смерть, Дмитрий схватил со стола револьвер и выстрелил.
Никто этого не ожидал. Еще меньше, чем появления Распутина.
Старец, разинув рот и прижав руку к животу, повалился назад и кубарем скатился по лестнице.
– Он мертв?! – заорал Пуришкевич. Сухотин, стоявший ближе всех к выходу, не ответил. Пуришкевич оттолкнул его и выглянул с лестницы. – Он уходит!
Пуришкевич ринулся вниз.
Старец был уже посреди двора, когда Пуришкевич выстрелил в первый раз. Мимо. Второй раз. Мимо. Распутин, придерживая руками живот и страшно горбясь, приближался к калитке, за ним на снегу оставался кровавый след. "Ну, ну!" – кричал на себя Пуришкевич и прицелился в третий раз. Вдруг рядом с ним оказался поручик Сухотин и выстрелил один, два, три раза. Распутин упал.
Наступившая тишина была оглушительной. Они только сейчас поняли, какой грохот подняли.
– Надо занести его, быстро! – сказал Юсупов, выбежавший из дома в шубе, и вместе с Пуришкевичем подбежал к телу. Вдвоем они занесли тело в дом.
– Он мертв? – спросил Дмитрий, с отвращением глянув на тело. Он стоял у подножия лестницы и держался за поручни обеими руками. Старец застонал. – Нет, это невозможно!
Они закинули Распутина обратно в подвал и столпились в узком коридоре.
– Скоро Распутин умрет, – сказал Пуришкевич, ликуя.
– Только сначала перебудит всю улицу своими стонами, – огрызнулся Дмитрий.
– Ничего не слышно, – ответил Феликс. – Да и долго он не сможет стонать. Он столько крови потерял, у меня весь двор в крови!
– Надо нанести контрольный выстрел, – заупрямился Дмитрий. – Это будет акт милосердия. И заткнет его, я не могу это больше слушать! Ты! – Он ткнул пальцем в опешившего Феликса. – Ты хозяин, ты нас всех собрал, ты и иди!
Феликс сделал глубокий вздох, зарядил свой кольт и решительно зашел в подвал. Через несколько секунд они услышали истошные вопли изнутри и побежали на помощь.
Лежащий на спине Распутин, харкая кровью, уцепился за руку Юсупова и повторял "Феликс, Феликс, Феликс" хриплым голосом. Юсупов вырвался с хриплым криком и вылетел из комнаты. Кольт он на выходе всучил Пуришкевичу.
– Можно? – спросил тот жадно и, не дождавшись ответа от остальных, подошел к Распутина, приставил кольт ему ко лбу и выстрелил.
Дмитрий и Сухотин вышли. Дмитрий скатился по стенке, а Сухотин сел на ступеньки.
Пуришкевич остался и ходил по подвалу туда-сюда, то присаживаясь, то снова вставая. Он был в состоянии, близком к экстазу.
Наконец, Юсупов вернулся. Он казался чрезвычайно изнуренным.
– Приходил городовой, – сообщил он усталым голосом. – Спрашивал про стрельбу. Я сказал, что гости.
– Что! – громыхнул Пуришкевич из подвала. Он вышел и прикрыл за собой дверь. – Немедленно вернуть его. Он обязан под присягой передать вышестоящему все, что слышал. Этого нельзя допустить или мы погибли.
– Он прав, – согласился Сухотин, и Феликс отправился обратно на улицу звать городового.
Втроем они собрались в кабинете Юсупова. Присесть никому не пришло в голову. Городовой с некоторой опаской смотрел на Пуришкевича, находящегося в нирване, и на Юсупова, находящегося в прострации.
– Это ты приходил из-за выстрелов? – спросил Пуришкевич напрямик.
– Так точно! – Он не знал, как обратиться.
– Скажи мне – царя любишь?
– Так точно, люблю царя и отечество!
– Так вот выстрелы, что ты слышал, это я, депутат Государственной думы Пуришкевич, застрелил злейшего врага царя и отечества, Гришку Распутина! Сумеешь не выдать нас?
От такого Юсупов вышел из прострации, но было поздно.
Городовой осторожно сказал, что не выдаст, но если под присягой спросят, то делать нечего, придется сказать.
– Мы будем очень, очень вам благодарны… – заговорил Юсупов и лихорадочно начал искать деньги по ящикам стола, но городовой уже вышел.
Пуришкевич и сам понял, что перебрал, и побежал за ним.
– А кто у тебя, батюшка, начальником? – крикнул он вслед городовому.
– Полковник Григорьев.
– Слава Богу! – выдохнул Пуришкевич. – Я его знаю.
Тело Распутина заговорщики завернули в простыни, как мумию, и погрузили в машину. В гробовом молчании великий князь Дмитрий, депутат Пуришкевич, поручик Сухотин и доктор Лазаверт, которому пригрозили и заплатили, доехали до установленного места. Там они втроём (доктор стоял настороже) вытащили труп из машины и скинули с моста.
– А гири-то! – ударил себя по лбу Пуришкевич. Гири предполагалось привязать к трупу, чтобы он не всплыл. Одну за другой они скинули гири вслед за трупом и поспешно уехали.
На Мойке князь Юсупов созвал слуг, которые всю ночь ни живы ни мертвы слушали звуки, которые раздавалось с барской половины. Благо, Юсуповы платили щедро и никогда не пересчитывали свои бриллианты, и поэтому молчание слуг было им обеспечено заранее. Феликс велел им прибраться в подвале.
Кровавое пятно во дворе, на том месте, где упал Распутин, въелось настолько сильно, что убрать его не представлялось никакой возможности. Надо было найти этому какое-то объяснение. Юсупова осенило, и он пошел на псарню.
В просторной клетке спала, свернувшись клубочком, его любимая черная в белое пятнышко гончая.
– Барин, да вы что, бес попутал, проспитесь, – увещевал псарник, чуть не плача. – Или хотя бы давайте я…
– Нет! – взвизгнул Юсупов. – Я сам.
И, прицелившись, выстрелил прямо в сердце собаки. Та дернулась, раздвинув лапы, и замерла.