– Джунковский слишком хорошо знает свое дело, чтобы его донос мог остаться без внимания, – задумчиво сказала Элла.
– Если ему удастся разрушить ореол Распутина, мы все будем аплодировать. Только я сомневаюсь, что эта история закончится так просто. Твой Джунковский, кстати, – тот ещё уж. Знаешь, чем меня напутствовал? Сказал, что сочувствует, а не поздравляет! Вот нахал. Впрочем, он прав. Я сама себе сочувствую. Ладно, пусть их всех. Ты как?
– Прекрасно. Я работаю, не покладая рук, и чувствую себя отлично. Воистину нет большей радости, чем труд, особенно труд на благо ближнего.
Скептически настроенная Зинаида, не перебивая, выслушала рассказ Эллы про женские комитеты, про Красный крест и про сбор вещей для фронта.
– Когда война закончится, съездим в Крым, хоть отдохнешь.
– Ах, Кореиз! – мечтательно вздохнула Элла. – Воистину, если есть рай на земле… Но мне пора. Мужайся, дорогая. Передавай мою любовь обоим Феликсам.
5 глава. Погром в Первопрестольной
В конце мая произошел бум.
26 числа днём Элла обходила палаты госпиталя, чтобы убедиться, что сестры не отлынивали от своих обязанностей и обеспечивали раненых всем необходимым. До войны в обители было девяносто семь сестер, и имелся госпиталь на двадцать две кровати. Спустя почти год соотношение претерпело серьезное изменение. Самые способные в медицинской науке сестры с благословения Елизаветы отправлялись на фронт. Для новых раненых приходилось находить места и выписывать их при первой возможности.
Марфо-Мариинская обитель, основанная Елизаветой вот уже как семь лет, выходила на Большую Ордынку. Справа и слева вдоль дороги наседали друг на друга двухэтажные усадебки, а дальше в глубине улиц – фабрики из красного кирпича, больницы, Третьяковская галерея, церкви, дома для бедных, жилые постройки и все это заканчивалось Москвой-рекой, а за ней, если пересечь несколько мостов, вдали виднелся Кремль.
К планированию Элла подошла со всей серьезностью, не упустила ничего и привлекла лучшие таланты из доступных. Щусев спроектировал ей храм, а Нестеров расписал.
Посреди территории, встречая новоприбывших, стоял он – величавый белый храм с тремя куполами черного матового цвета. Самый крупный купол, казалось, был один размером со всю нижнюю часть и как будто раздутым изнутри. Два других купола, расположенные с задней части храма, были маленькие и узкие, точно свечки, только слегка оплывшие. Контраст и отхождение от канонов объяснялись тем, что Щусев работал в стиле модерн.
Справа от входа стоял двухэтажный светло—фиолетовый дом Елизаветы, где она жила отдельно от сестер и в свободное время играла на рояле, рисовала и принимала мирских гостей.
За храмом раскинулся сад, наполненный растительностью, при этом каждый куст имел свое место: отдельно были посажены липы, отдельно елки, а вокруг виляли тропинки, обрамленные деревянными скамьями. Всю обитель окружала белокаменная стена под два метра. В глубине сада пряталась маленькая колокольня с черной крышей.
Дальше с правой стороны стояли небольшая воскресная школа, больница, приют и широкое трехэтажное общежитие для сестер. Внутри квадрата, по периметру которого свободно расположились эти зданиями, образовалась небольшая площадь с клумбой.
Все здания были кремовых цветов: светло-фиолетовый, цвет слоновой кости, бежевый. Ничто не резало глаз.
Когда Елизавета разговорилась с одним из раненых, к ней подошла ее келейница Варвара.
– Матушка, беда!
Они вышли в коридор.
– Что такое?
Елизавета полночи провела, ассистируя на операции, но усталости почти не ощущала и говорила мягко, хоть и строгим тоном. Сестра Варвара была женщиной редкой верности и скромности, ближе нее у Елизаветы никого в обители не было.
– С Тверской звонили. – На Тверской, в доме генерал-губернатора был расположен Комитет по оказанию помощи семьям лиц, призванных на войну. Елизавета основала его в начале войны. – Там манифестация. Женщины жалуются, что у них отняли заказы.
– А мы тут при чем? Заказы распределяю не я, – с растущим возмущением ответила Елизавета: она начала подозревать, в чем дело. – Пусть идут в ведомство.
– Они говорят, что Вы, матушка, велели отдать их заказы австрийской фирме, – с мукой в лице сказала Варвара. – Простите их, они не ведают! Собралась целая толпа, они заставили Александра Александровича выйти к ним и пообещать, что он разберётся.
Александр Александрович Андрианов был московским градоначальником, человеком слабовольным и вечно чем-то напуганным. Над ним посадили твердого и решительного Феликса Феликсовича, рассчитывая, что тот будет давать распоряжения, а Адрианов, обладающим административным опытом, сможет ему советовать. Получилось же так, что Адрианов стал раболепствовать перед богатством и связями Юсупова и боялся с ним даже говорить, не то что советовать. Юсупов же и не думал спрашивать советов, считая, что начальнику нужна только твердая рука и ничего кроме.
Взяв карету, Елизавета Федоровна отправилась сначала в дом генерал-губернатора, чтобы разобраться, что там конкретно произошло, а потом пошла прямиком в кабинет к Юсупову. Она долго пыталась убедить его, что сегодняшние происшествия (уже не одно, на мануфактуре Гюбнера начались брожения) есть не что иное, как знак грядущего взрыва. Он отвечал ей осторожно, боясь задеть ее гордость, но Елизавета видела, что Юсупов не принял ее опасения всерьез. Он пообещал только, что ускорит отправку немецких подданных подальше из Москвы под любым предлогом.
Когда Елизавета ехала обратно в обитель, в ее карету бросили камень.
На следующий день Хамовники взорвались, а за ними и почти весь город. Тысячи рабочих ходили по фабрикам с "подозрительными названиями" и требовала выдать им немцев. Кому-то удавалось отсидеться, где-то громили кабинеты и здания, но в Замоскворечье произошли настоящие трагедии. Толпа рабочих напала на управляющего фабрикой, бросила его в реку и забила камнями, когда он пытался выбраться. Все это несмотря на мольбы дочери управляющего, сестры милосердия, которая была там же и стояла перед людьми на коленях.
Ходили слухи, что тот управляющий был жесток к своим подчиненным вплоть до рукоприкладства и заставлял их часами перерабатывать.
На следующей мануфактуре ворвавшаяся толпа в суматохе убила четырех женщин.
К вечеру прибыли наряды полиции и нагайками разогнали беснующихся. Никого не арестовали.
Детали Елизавете уже потом передал Джунковский. Тогда же в обители они знали только, что начались беспорядки.
Элла всю ночь молилась и вся извелась, не зная, где ей следует быть. На утро она созвала сестер и объявила, что поедет в город. На два часа дня было назначено заседание общества Красного креста, коему она была председательница. Она решила, что представителям власти не следует выказывать страх перед толпой, которая страхом одним и питается.
Отец Митрофан, духовник обители, и сестры так и застыли, зная, что если она решилась, переубедить ее было невозможно, и боясь, что ее там наверняка убьют. Остановить Эллу сумел только звонок от Феликса Феликсовича. Оказалось, что кто-то из городской администрации предупредил Зинаиду Юсупову о намерениях Елизаветы ехать в самый центр, и та немедленно велела мужа звонить в обитель и всеми правдами и неправдами не пускать ее. Поездка была отменена.
Но толпа пришла сама.
С восьми утра сестры Марфо-Мариинской обители останавливали людей, которые шли из центра по Большой Ордынке мимо обители, и расспрашивали их о происходящем. Кто-то оказывался в буйствующей толпе из праздного любопытства, большинство, чтобы поживиться. Зеваки отпадали от толпы, когда та становилась слишком опасной, и были словоохотливее тех, кто тащил скарб домой.
Один из зевак и рассказал им, что рано утром люди стали собираться на Красной площади, а потом пошли жандармировать торговые улицы. Организованно толпа подходила к магазину, главные (человек пять) отделялись, заходили внутрь и требовали, чтобы владелец им предъявил документ дескать он не является "австро-германцем". Занять эта проверка могла много времени, но очевидец клялся, что толпа спокойно стояла вокруг магазина, как на карауле, пока главные не кричали, что тут “наши” и не махали удостоверением. Иногда же вожаки, наоборот, свистели, что "немец", и толпа вламывались в магазин, била стекла, витрины, уничтожала все имущество, какое ни попадалось, воровала деньги из кассы. После трёх часов дня о проверках забыли и стали просто грабить. Одновременно в нескольких местах начались пожары.
– Теперь за Тверскую взялись, матушка.
– Хорошо, хоть целым ушел. За что душой бессмертной играешься? – качала головой сестра, забираю у него чарку, из которого он с жадность глотал воды. – Иди с миром.
В час дня, когда солнце было в самом зените, а погромы ещё имели идейный характер, к воротам Марфо-Мариинской обители стянулась толпа. Они кричали, чтобы Елизавета выдала им своего немца-брата, которого она якобы прятала в обители. Они кричали много чего.
– Чего они требуют? – спросила Елизавета у сестер, которые прибежали в ее келью, где она обедала в одиночестве, желая сохранить дистанцию между собой и остальными. Все-таки она была настоятельница. Все-таки она была великая княгиня и единокровная сестра императрицы.
Девушки переглянулись.
– Вас.
Ее губы дернулись.
– Немецкую шпионку… Я увижу их.
Почти все сестры высыпали на улицу при звуках буйств. Высокая, статная и уже не молодая Елизавета на виду у них подошла к низкой дверце в воротах, отворила засов и с порога крикнула:
– Что надобно вам в моей обители?
Последовала тишина. Потом звонкий женский голос крикнул из толпы:
– Отдай нам брата!
– Его здесь нет. Здесь только сестры и раненые.
– Немцы там! – крикнул мужчина из центра толпы, и все бурно его поддержали:
– Немцы!
– Все знают, что она там немцев держит!
– Покажи нам госпиталь, ведьма!
– Гессенская ведьма!
– Покажи кого лечишь! Мы требуем от имени населения Москвы! – залихватски крикнул кто-то из студентов.
Белое лицо Елизаветы почти сливалось с ее одеянием.
– Отворите ворота! – крикнула Елизавета охранникам, а потом снова повернулась к толпе: – Идите и смотрите, кого мы лечим!
К счастью, в это же время из-за угла вылетел конный отряд полиции и разогнал толпу.
Вечером отец Митрофан заглянул в келью к Елизавете Федоровне и нашел ее мечущейся по комнате.
– За что? За что? – повторяла она.– Как они могут?
Язык даже не поворачивался сказать, кто – они.
– Вы слышали, что они говорят про кайзера? – трясясь, спросила она.
Отец Митрофан догадался, что до нее донеслись новые слухи, якобы немецкий кайзер только и воюет затем, что стремится в Москву жениться на Елизавете.
– Терпите, Елизавета Федоровна! Дураков много слушаете. А они самого кайзера вам сватают, – попытался пошутить отец Митрофан. – Стало быть, по рангу жених.
Она обняла его и горько заплакала.
6 глава. Виноватые без вины
Погромы продолжались три дня, пока не были ликвидированы с помощью вызванных из учебных частей солдат. Полиция к ним присоединилась, хотя до этого в основном бездействовала.
Бездействовала она потому, что Феликс Феликсович до самого последнего момента не считал погромы чем-то серьезным и в принципе сочувствовал протестующим. Его патриотическим чувствам претила мысль, что народ взял на себя работу, которую должна была выполнить вышестоящая власть, а их за это надо ещё и наказывать.
Градоначальник Адрианов, преклоняющийся перед Феликсом Феликсовичем, во всем с ним соглашался и тоже сочувствовал.
По итогам весь центр города был разгромлен, причем не только торговые дома, но и частные. Произошло пять пожаров, и пострадали не только граждане Австро-Венгрии и Германии, но и граждане союзных государств, то есть Англии и Франции, и множество российских подданных с иностранными фамилиями, а иногда и с русскими фамилиями.
При усмирении толпы было застрелено еще двенадцать человек.
В Петроград местные власти так и не сообщили о произошедшем, и МВД в лице товарища министра Джунковского узнавало обо всем по своим каналам.
Пока Джунковский, срочно приехавший в Москву, проводил свое расследование, Элла позвала его к себе. Она дала ему понять, что с ее точки зрения Феликс Феликсович сделал все, что мог, для обеспечения безопасности города и, если бы не он, она бы погибла. Джунковский пытался спорить. Элла признала, что это, конечно, только мнение бедной женщины и ошибки несомненно были совершены в силу неопытности, но Юсуповы всегда были вернейшим слугами короны, а для нее – преданнейшими друзьями. Спустя час Джунковский согласился сделать для Феликса Феликсовича все, что будет в его силах.
– Я предупреждаю вас, что считаю полицию виновной в том, что беспорядки не были пресечены в самом начале, – осторожно сообщил Джунковский чете Юсуповых, пока он обедал у них в свой последний день в Москве. Лысеющий, упитанный и отрастившего усы моржа, Джунковский немного походил внешне на Феликса Феликсовича, хотя характеры их разнились чрезвычайно. – И я буду вынужден сообщить об этом императору. Также я буду ходатайствовать за отставку… Адрианова.
Зинаида благостно улыбнулась, уцепившись только за одно имя Адрианова. Феликс Феликсович был менее доволен.
– Как будто я мог на что-то повлиять! – бурчал он. – Мне еще оправдываться нужно, вот выдумка! Пусть дальше расследуют, мне скрывать нечего. Если бы меня направили сюда раньше, я бы, наверное, и мог что-то исправить, но так поздно…
– И что касается второго вопроса, который мы обсуждали, – сказал Джунковский Зинаиде, имея в виду дело Распутина, – Вы можете рассчитывать на меня. Я собрал всю необходимую информацию и собираюсь воспользоваться данным случаем, чтобы передать ее императору.
– С Богом, – напутствовала Зинаида, и Феликс Феликсович, который разделял чувства жены по поводу старца, мрачно и торжественно пожал руку Джунковскому.
– Иначе я поступить не могу, – сказал Джунковский напоследок, но Зинаида, не поняв его, только нахмурилась.
Император ласково принял Джунковского в Царском селе и выслушал его доклад о Москве. Помня о своем обещании Елизавете Федоровне и Зинаиде Юсуповой, Джунковский предложил, чтобы более подробное расследование провел Сенат. Таким образом, дело Юсупова не попадало в руки городской Думы и левых партий, которые вынесли бы на людской суд все детали и превратили бы Феликса Феликсовича в посмешище. Джунковский также назвал в качестве желательной фигуры на роль следователя сенатора самых германофобских взглядом, предвидя, что тот будет вести дело самым снисходительным образом по отношению к Юсупову.
Николай со всем согласился, а потом Джунковский попросил позволения рассказать о том, что давно его мучило.
– Пожалуйста, говорите, – сказал Николай, сложив руки в замок и серьезно посмотрев на него.
Джунковский начал перечислять то, что делал Распутин вне Царского села. Он говорил о пьяных дебошах, много раз задокументированных его агентами, о связях с непотребной публикой, с неприличными женщинами, о том, что Распутин требовал деньги за свое заступничество перед императрицей, о том, что об этой самой императрице он высказывался самым непростительным образом, когда напивался, и что он всячески бахвалился своим влиянием при дворе.
Джунковский закончил на том, что весь высший свет, включая лиц с безупречной репутацией, един в своей низкой оценки деятельности Распутина.
– Я никогда не позволил бы себе вмешиваться в чисто личную и семейную жизнь Вашего величества, – добавил Джунковский твердо, – если бы не считал, что общение царской семьи с таким человеком расшатывает трон и грозит династии. И потому я не исполнил бы своего долга верноподданного, если бы утаил хоть что—то из мне известного.
– У Вас есть это все изложено, у вас есть памятная записка?
– Да.
– Дайте мне ее.
И император, вне внимательно выслушавший, положил записку в ящик письменного стола.
Когда в Москве узнали о том, что сделал Джунковский, случилась его словесная порка.
– Вот помощник, вот так помог! – негодовала Зинаида, а Элла шла красными пятнами.
– Я могла бы написать государю? – предложила великая княгиня, оскорбленная столь малой помощью от старого приятеля.
– Уж пожалуйста, – не стала играть недотрогу Зинаида. – Я уже писала Ксении, всё-таки не чужие друг другу люди, внук общий, наши дети женаты, и ничего. Она рыба, не женщина! И Минни попросит, конечно, но уж не знаю, насколько она станет утруждаться. Со мной она вообще вела себя так, будто делает большое одолжение. Что она там скажет императору…
С Джунковским они рассорились окончательно и бесповоротно несмотря на его попытки объясниться.
Уход Феликса Феликсовича из политической жизни прошел тихо и без скандала. Через месяц его должность просто ликвидированы, и нежелательному двоевластию в управлении Москвой пришел конец.
По мнению Юсуповых, отнюдь не все приличия в их отношении были соблюдены, а форма, в которой Феликсу Феликсовичу сообщили о произошедшем, была совершенно неприемлема. Они много раз пытались донести эту мысль наверх, но каждый раз перед ними запирали дверь.
У Зинаиды был один бальзам на сердце – сам Джунковский продержался не сильно дольше. Без объяснения причин он был уволен по личному указу императора через полтора месяца после того, как представил записку о Распутине.
Императрице удалось убедить своего мужа, что весь доклад Джунковского не иначе как ложь, направленная на то, чтобы разъединить их и ослабить. Сама она ни на секунду не верила ни единому слову, которые были сказаны против ее кумира.
Но все эти события меркли по сравнению с новостью, которая облетела столицы в августе: император хотел объявить себя верховным главнокомандующим и, соответственно, сместить с этого поста великого князя Николая Николаевича. Сделать он это решил для поддержания боевого духа в войсках, который заметно пал в ходе летнего Великого отступления. Николай Николаевич был представителем одной из боковых ветвей дома Романовых, и нынешнему императору приходился двоюродным дядей, хотя и был его ровесником. Импозантный красавец с завитыми усами и веселыми глазами, в семье он получил прозвище: "счастливчик". Даже отступление, в результате которого была потеряна вся Польша, не лишило его народных и великосветских симпатий. Он был популярен. Зинаида подозревала, что даже слишком популярен на вкус императора.
Или, возможно, дело было в разрыве, произошедшем у Николая Николаевича с Распутиным этой зимой. Изначально-то именно жена Николая Николаевича, черногорская княжна, познакомила царскую семью со старцем. "Что ж ей спокойно не сиделось!" – с горечью думала Зинаида в очередной раз. Как только черногорку привезли в Россию, высшее общество, не моргнув глазом, тут же нарекло ее "Черным горем". И, увы, оказалось право! Первое время Распутин действительно сблизил императорскую чету и семью Николая Николаевича, но потом они с ним что-то не поделили, и Николай Николаевич сам удивлялся, как они такую змею могли проглядеть да еще и к императору подвести.
Зинаида увидела в слухе о новом назначении возможность выскочить из "опалы", в которую они угодили, и полетела к председателю Государственной Думы Родзянко посоветоваться. Зинаида дружила с его женой и с ним самим. Со стороны походивший на высокий платяной шкаф, пятидесятилетний Михаил Владимирович Родзянко был монархистом, помещиком, интриганом и обладателем потрясающего баса, чему по большому счету и был обязан своим положением председателя Думы. Слышимость в Таврическом дворце, где собиралась Дума, была отвратительной.
Родзянко как раз репетировал свою речь перед императором, когда Зинаида нанесла ему визит.
– Как же звали дворянина, который просил Александра I отдать армию в управление Кутузова? Вы не знаете? – спрашивал он Зинаиды и у жены, поправляя эполеты на новом парадном костюме.
Никто не мог вспомнить. Переговорив с четой Родзянко, Зинаида решила немедленно идти в Аничков дворец к Минни и через нее попробовать воздействовать на императора.
– Если он это сделает, это будет катастрофа! – убеждала Зинаида. – Его будут винить во всем! Нет патронов, нет провианта, что там ещё. И когда мы отступаем! Принять на себя ответственность за все в такое время – сумасшествие! Все в этом уверены.
Минни беспокойно на нее смотрела.
Не разбираясь ни каплю в предмете, она могла внутренним чутьем догадаться, кто из докладчиков молол чушь, а кто говорил дело. Интуиция хорошего управленца редко ее подводила. В этот раз она, однако, и сама видела, что этот шаг ее сына был ошибкой.
– Я не сомневаюсь, что это опять ее рук дело! – гневно топнула ножкой Минни. – Точнее их, с этим отвратительным стариком. Они ненавидит Николая Николаевича. И о, Господи, да ведь люди в этом увидят ее приказ, а через нее приказ Распутина!
– Иногда я думаю, – заявила Зинаида, – что единственный способ прекратить этот кошмар, – отправить ее в монастырь!
Минни ахнула, но ничего против не сказала.
Император не послушал ни мать, ни председателя Государственной Думы. Теперь большую часть времени он проводил в Ставке, а из Царском села правила императрица. На пару с Распутиным.