Что скрывают красные маки

Странно.

Все можно потрогать руками, заявляет Фабрис. Но лучше сдувать и смахивать вековую пыль с камня специальной кисточкой. И все нужно делать осторожно, чтобы не повредить целостность культурного слоя. Лэ прудэнс. Э-э-э… Осторожность. Осторожность – главное в профессии археолога. Ну а потом, когда артефакты собраны… Знаю ли я, что такое артефакт? Нет? Материальный объект, когда-то созданный человеком и найденный в результате раскопок, не слишком ли это сложно для меня?

Нет.

Совсем не сложно. Фабрис здесь из-за Тамерлана?

Именно, подтверждает он. Когда Фабрис был мальчиком – таким, как я, – то увлекся историей. Сначала европейской, а потом азиатской. История – это всегда движение, перемещение, завоевание; дело, которое мужчины делают сообща, будь то войны или открытие новых земель. Есть множество дел, которые мужчины делают сообща и о которых женщинам знать не обязательно. Ты согласен?

– Да, – отвечаю я. – Я могу позвонить маме?

Фабрису не очень нравится эта идея, он грустнеет. Стеклянные шарики больше не перекатываются в горле. А я уже привык к ним. Как и к его улыбке. Фабрис – очень интересный человек. Может быть, самый интересный из всех, кого я знаю. За исключением людей, которые работают в обсерватории. Но они никогда толком не разговаривали со мной. А Фабрис – разговаривает. Задает вопросы не просто так, а чтобы услышать ответ. И мой ответ так важен, как будто от этого зависит его жизнь.

Странно.

– Я могу позвонить? Оса сказал, что здесь есть телефон. Даже два.

– Один есть точно. Ты хороший мальчик.

В голосе Фабриса не слышится прежнего энтузиазма. Что-то произошло за последние несколько минут, что-то неуловимо изменилось. Но что именно – я понять не в состоянии. Может быть, потом как-нибудь и удастся. А пока я снова оказываюсь в ковровой норе, которая ведет в нору поменьше, – именно там находится телефон. Он стоит на тумбе у полуоткрытого окна, за окном течет арык – тихое ворчание воды ни с чем спутать невозможно. А если к тому же внимательно вглядеться в щель верхнего ящика тумбы (что я и делаю), то можно увидеть… Не специальные кисточки Фабриса, нет, – сложенные полотенца, а еще ножницы, бритвы (не такие красивые, как та, из Сартарошхоны) и пару расчесок. Разговор с мамой длится не дольше обычного, и слышит она все то же, что слышит всегда: я дома, пообедал, читаю книжку. На этот раз – «Зверобой» Фенимора Купера.

Фабрис предпочитает Жюля Верна.

Об этом он сообщает мне, когда разговор с мамой закончен.

– Ты соврал.

– Нет. – Я пожимаю плечами. – Я читаю «Зверобой». Осталось страниц тридцать или около того.

– Ты соврал. Сказал, что ты сейчас дома.

– Вы тоже соврали.

– Я? – Стеклянные шарики вернулись снова, а один (самый большой) бьется и бьется в шею Фабриса, скачет то вверх, то вниз.

– Сказали, что Оса – ваш друг. А это неправда.

– Почему?

Потому что настоящий друг обязательно был бы в курсе, чем занимается Фабрис. Я – совершенно посторонний мальчишка – и то узнал об этом спустя пять минут после знакомства. Всего пять, а ведь у Осы было гораздо больше времени. А дурацкие истории про крокодиловую жилетку и погружение в воды Ла-Манша? И другие, где Фабрис представал то наркобароном, то человеком, которому вживили акульи жабры (была и такая телега, которую Оса как-то раз подогнал по сильной обкурке)? С одной стороны – «он дофига путешествовал, сс-сука», с другой – немного презрительное прозвище «Маймун». Оно, конечно, не самое обидное, но все же… И Оса напирал на Шварценеггера, а оказалось, что Фабрису намного интереснее их шахрисабзский Тамерлан.

Я не знаю, каким образом объясниться с Фабрисом так, чтобы это не выглядело наездом на Осу. Я молчу.

– Ну хорошо. – Фабрис смотрит на меня без тени улыбки. – Тогда, наверное, он твой друг?

– Нет.

– И без него полно друзей?

Нил Армстронг, Оцеола, пара галактик – они не забывают слать мне привет с фотографий из письменного стола.

И мама.

Жаль, что мама не может быть мне другом. Только мамой, которой приходится время от времени врать, чтобы она не волновалась. Не рассказывать того, о чем я думаю, – вдруг это испугает ее? Когда любишь – вечно переживаешь из-за пустяков, с мамой все происходит именно так. А папа слишком занят в своей обсерватории, он – главный технический специалист, и без него все, абсолютно все остановится. Ни один механизм не заработает – от самого юркого до самого неповоротливого. И звезды останутся без присмотра. Папа слишком занят, вот маме и приходится отдуваться за двоих. А в школе меня не очень-то любят. Не трогают особо, но и не любят. Так получилось, что я – единственный рус киши^[12] в классе, может быть, не любят из-за этого?

– Я бы хотел быть твоим другом, – без всякого перехода говорит Фабрис.

– Так не бывает. Взрослые и дети не друзья.

– А кто?

– Просто взрослые. И просто дети.

– Разве дети не хотят побыстрее вырасти? Вот ты – не хочешь?

– Хочу.

– А взрослым иногда хотелось бы снова стать детьми. Поверь, я знаю, о чем говорю. Мы не так далеко друг от друга, как кажется.

Мы и вправду совсем близко: сидим на новеньких курпачах^[13], сложив ноги по-турецки; Фабрис запускает пальцы мне в волосы и осторожно треплет их. До сих пор так делала только мама.

– Друзья? – спрашивает он.

– Да.

Правда, не совсем понятно, что мы должны делать как друзья. Защищать друг друга. Но на меня никто не нападает. Оса мог бы – а как раз Осы в комнате нет. Надо же, он куда-то подевался, а я даже не заметил этого. Впрочем, я тут же забываю о его существовании.

Мне нравится Фабрис. Нравятся его истории и то, что он – археолог. И то, что он иностранец. И то, что он – взрослый, хотя я до сих пор не понял, сколько ему лет на самом деле. Сколько бы ни было – он все равно стоит на верхотуре Ак-Сарая. Дворца, в котором жил Тамерлан.

Городская водонапорная башня тоже подойдет.

Он там, наверху, а я стою внизу и смотрю на него, запрокинув голову. Как смотрю на звезды и на тех, кто наблюдает за звездами.

А вот и нет. Все не так.

Потому что теперь мы оба запрокидываем головы – я и Фабрис. Мы снимаемся на «Полароид» – диковинный фотоаппарат со вспышкой, который делает моментальные снимки. Снимки неторопливо, с легким постукиванием выползают из щели, похожей на щель в почтовом ящике. Изображение проступает не сразу, но так интереснее. Никогда не угадаешь заранее, какую физиономию скорчил во время съемки. Мы с Фабрисом корчим физиономии, да! Размахиваем руками, приставляем друг другу рожки, скашиваем глаза к переносице и зверски улыбаемся. Не все снимки оказываются удачными, некоторые просто смазаны. А некоторые представлены лишь фрагментами – меня или Фабриса: вполне может отсутствовать плечо или рука, и даже часть лица, что совсем уж неприятно. То есть мне это даже нравится, но Фабрис считает, что это – непорядок. Так не должно быть, вдруг эти фотографии со временем тоже станут артефактами? И их, затерявшиеся где-то в очередном культурном пласте, найдут будущие археологи? И что же они увидят?

Что?

В том-то все и дело, что ничего. Часть руки, часть лица, одинокий потерянный глаз; губы, рассеченные надвое. В археологии важно что?

Что?

Общая картина.

Ради нее мы с Фабрисом застываем, он обнимает меня за плечи и притягивает к себе. Моя голова оказывается у него под подбородком, а затылок почти вжимается ему в шею. Щелк, хрр-р – и фотография готова, но он не спешит разжать руки. До сих пор только мама и папа касались меня, да еще сандалия Осы – когда Оса нанес удар в солнечное сплетение. И его пальцы, когда он хватал меня и спрашивал – не боюсь ли я смерти. Можно еще вспомнить академика Рахимова и немца, подарившего мне ручку.

Все.

На секунду взъерошить мальчишке волосы и отправиться по своим делам: так поступают ученые. С оттягом стукнуть рус киши, дождаться, пока он упадет, – и стукнуть снова: так поступают короли двора. У мамы тысяча рук, которыми она обнимает своего сына. У папы – только две, да и те немного рассеянные: он отвыкает от нас, месяцами живя на Майданаке.

Я не сержусь на папу.

И не сержусь на Фабриса, который прилип ко мне и никак не хочет отлипать. Я просто не знаю, что должен делать. Сидя под навесом его подбородка. Незнакомое для меня место, непонятное. Не похожее на то, мамино, где всегда можно укрыться от дождей, селей и камнепадов. С мамой всегда чувствуешь себя защищенным. Но разве можно чувствовать себя защищенным, когда камни грохочут за твоей спиной? Их точное количество неизвестно, но звук получается громким:

Бах-ба-ах, бах-ба-ах, и так – снова и снова, не останавливаясь ни на мгновение.

Я не сразу понимаю, что это сердце Фабриса, колотящееся где-то у меня возле уха: все выглядит так, как будто он пробежал несколько километров вдоль арыка или сходу забрался на верхотуру Ак-Сарая.

Городская водонапорная башня тоже подойдет.

Что, если сердце у него больное?

Я вспоминаю о нашей с мамой поездке в Самарканд, к лучшему в Узбекистане кардиологу. Тому самому, который назвал меня чудом природы. Он точно может помочь Фабрису.

– Адорабль. Оншонто.

Я слышал эти слова, когда Фабрис еще был Маймуном. Человеком-обезьяной с ловкими бескостными пальцами. Раньше пальцы были сами по себе, а теперь они… Я не понимаю.

Странно.

– Я не понимаю.

– Ты восхитительный мальчик. Очень красивый.

Слова Фабриса не смущают меня; что-то подобное я слышал и раньше. Непривычна только интонация: как будто он испытывает не восхищение, а боль. Которую нужно скрывать, чтобы не прослыть слабаком. Ржавый гвоздь распорол ногу? Не подавай виду, держись из последних сил.

Я бы держался.

– Хотите сказать – ангел?

– «Хочешь», – поправляет меня Фабрис. – Друзья всегда говорят друг другу «ты». Ну-ка!

– Хочешь, – послушно повторяю я.

– Значит, ангел?

– Так считает бабушка Осы.

– Бабушка Осы – мудрая женщина.

– Вы… Ты с ней знаком?

– А ты?

Почтительно здороваюсь, увидев ее во дворе, а знакома с ней мама. Иногда они разговаривают – недолго, может быть, минуту или две. И тогда от бабушки Осы исходит сияние: все зубы у нее золотые.

– Все зубы у нее золотые. У многих здешних так.

– Ага. – Фабрис задумывается. – У здешних. А ты – нездешний?

– Мы приехали из Оша. А до Оша жили еще где-то. Но я этого не помню. Был совсем маленький.

– Ты нездешний, потому что ты ангел.

– Ну…

Все, о чем бы ни говорил Фабрис, – абсолютно логично. Хотя это и не главный аргумент для мальчика девяти лет. Но он позволяет моему новому другу-археологу двигаться дальше. Вернее, двигаются его руки.

– У ангелов ведь есть крылья.

– Ну…

– Значит, и у тебя должны быть, раз ты ангел.

Вот тут Фабриса ждет разочарование: никаких крыльев у меня нет. Лучше сразу сказать ему об этом, но я молчу. Молчу даже тогда, когда бескостные пальцы оказываются у меня под рубашкой. Он сейчас друг? Или археолог, изучающий культурные пласты?

– Все в порядке? – спрашивает Фабрис.

Я не знаю, что он имеет в виду, и на всякий случай отвечаю:

– Да.

– Мы друзья?

– Да.

– Я рад. А ты?

– Да. У меня нет крыльев.

– Они еще вырастут, вот увидишь.

Кажется, он решил утешить меня. Это похоже на то, как утешает мама: обнимает, крепко прижимает к себе, целует в макушку. Маме обязательно понравился бы Фабрис: он ученый, археолог. Он добрый, внимательный и очень мягкий человек. И он мой друг. Единственный.

Единственный, кто целует.

Мы снова фотографируемся, снова смеемся, едим что-то вкусное, пьем чай и шипучку в маленьких стеклянных бутылках – кока-колу. Она не хуже, чем пепси, которую иногда приносит мама: почти такая же, только бутылки разные. Осы по-прежнему нет, он как сквозь землю провалился, хотя по видаку снова идет какой-то фильм, не хочу ли я посмотреть его?

Нет.

Фабрис в сто раз интереснее любого фильма, он – мой друг. Я могу рассказать о нем маме? Не очень хорошая идея. Так он и говорит:

– Это не очень хорошая идея.

– Почему?

Я снова вижу шарик, который бьется о шею Фабриса: там, внутри. Хочет вырваться – и не может. Шарик в плену, но он не единственный, кто попался: я тоже в плену. Хотя могу выйти в любой момент: дверь не заперта. И вторая дверь, в противоположном углу комнаты (за ней вполне мог исчезнуть Оса) – тоже.

Есть множество дел, которые мужчины делают сообща и о которых женщинам знать не обязательно, – напоминает мне Фабрис. Я киваю головой, я помню эти его слова. Помню и другие – в них не было ничего странного, ничего неправильного. Все они красиво разложены на траве, или на курпаче, или… на чем там обычно раскладывают ценные артефакты? Надо бы спросить об этом у моего друга Фабриса. Но вместо этого я спрашиваю:

– А куда подевался Оса?

– Думаю, у него образовались дела, – заявляет Фабрис. – Вот он и… вышел.

Вот он и вышел, вот так номер!

– Он тебе нужен? Вы ведь не друзья, так? Ты сам сказал.

– Да.

– Но если он тебе зачем-то понадобится… Мы сможем его разыскать.

Я вовсе не горю желанием увидеть Осу, хотя мог бы, в любой момент. И искать долго не придется. Оса – в комнате за второй дверью. Дверь закрыта неплотно, и, оказавшись рядом с ней, я вижу Короля двора – он лежит на коврах, раскинув руки. Глаза у Осы закрыты – он спит? Или мечтает о том, как бы обнять всех наркобаронов на свете? Плевать мне на Осу, он мне не нужен, мы не друзья. Зато с Фабрисом мы друзья, следовательно…

– Если тебе жарко, можешь снять рубашку.

Я и забыл, что на улице стоит жара. Она не спадает даже к вечеру, но до вечера еще далеко. И здесь совсем не жарко – не настолько, чтобы снять рубашку. Как получилось, что я уже без нее? И Фабрис тоже, ему не привыкать: археологи частенько работают под палящим солнцем – где-нибудь в далекой южной стране. Например, в Греции или Египте (это Африка) или – как сейчас – в Узбекистане. То есть это поначалу Узбекистан был далекой страной. А теперь он – близкий, ведь у Фабриса появился здесь новый и самый лучший друг.

Я.

Адорабль. Оншонто.

Фабрис обязательно поможет мне выучить французский и возьмет на раскопки в Грецию; и в Африку, на сафари, – знаю ли я, что такое «сафари»? Ни в коем случае не убийство несчастных животных, а путешествие к ним с фотоаппаратом. Полароид для такого случая – незаменимая вещь. Она важна и сейчас, эта машинка-торопыга: Фабрис то и дело снимает меня и нас обоих, и говорит, говорит. Мне ничего не остается, как следовать за ним, – босиком по траве… или по курпаче, где разложены ценные артефакты. Он говорит, а я киваю головой и соглашаюсь. Ведь в словах Фабриса по-прежнему нет ничего странного, ничего неправильного. Любая дружба – прекрасна, а мужская (в которой так мало слов и так много тайн) – прекрасна вдвойне, разве я не согласен с этим?

Конечно, согласен, ведь я же согласился со всем остальным. Со словами Фабриса; с шариком, готовым выскочить из его горла. С бескостными пальцами, – они гладят мою спину в надежде, что крылья вот-вот прорастут. Может быть, крылья и впрямь проросли, – путешественник во времени, второй Я, наконец взлетает. Не так стремительно, как в первый раз, и совсем не так плавно, а как будто рывками. И открывшееся мне… ничего не напоминает. Я не вижу комнаты, укутанной коврами. Не вижу телевизора, остатков обеда, стеклянных бутылочек из-под кока-колы. Фабриса тоже нет, а главное – нет меня. А ведь я точно должен быть здесь! Что же это за туман, за которым ничего не разглядишь?.. Да, это больше всего похоже на туман. Или даже на туманность – в галактике NGC4889 в созвездии Волосы Вероники. Той, где расположена черная дыра.

Я и не заметил, как в ней оказался.

Один-одинешенек.

Я все еще лечу, то падаю вниз, то лечу, то падаю – и не могу ни упасть, ни взлететь окончательно. К тому же в черной дыре ужасно тесно, она наваливается на меня, сжимает со всех сторон, вгоняет в тело ржавые гвозди. И кажется, что-то нашептывает на ухо. Что-то вроде держись, не будь слабаком.

Я и держусь из последних сил.

И в тот момент, когда они почти оставляют меня, я вижу птичку-красноголовку.

Красноголовка еще красивее, чем была в тот момент, когда я оставил ее. Еще мертвее. Желтые лапки перепачканы землей и опутаны тонкими корешками, зато перья ничуть не потускнели. Ярко-алые, черные, темно-синие с лиловым отливом. Я ужасно рада, – всем своим видом говорит птичка. – А ты?

И я рад.

Ужасно.

Я немедленно представляю, как, наконец, сделаю то, что давно должен был сделать: похороню ее в нашем дворе, на островке с татарской жимолостью. Разрою землю – мягкую и податливую, хотя и покрытую сверху морщинистой, растрескавшейся коркой. Корка – всего лишь защита от солнца и любопытных глаз. И ртов, которые только и делают, что сплевывают тягучую, вязкую слюну – прямиком в трещины. Оса любит так плеваться, и один из братьев – Улугмурод.

Мне не хочется думать о них, а хочется поскорее выбраться из черной дыры, ощетинившейся гвоздями.

Никому еще не удавалось сделать этого – ни одной звезде, ни одной галактике. Все потому, что у них не было птички-красноголовки, а у меня – есть! Стоит только прикоснуться к ней, погладить перышки, как черная дыра ослабляет хватку. Не окончательно, но ржавые гвозди перестают впиваться в тело. Неужели меня… нас отпустят?

При условии, что я не буду слабаком и сохраню тайну. Я должен пообещать, и я обещаю. Киваю головой сгусткам черной материи, хотя и не совсем понятно, о какой тайне идет речь. Наверное, все дело в том, что для меня и моей пернатой подружки сделано исключение. Обычно черная дыра так не поступает, не отпускает пленников. Но сейчас готова отступить от правил, ты не будешь слабаком?

Нет.

Все здесь устроено не так, как в мире, к которому я привык. Хотя и нет ничего, что было бы мне незнакомо. Самой первой я вижу вывеску «САРТАРОШХОНА» – она проплывает мимо меня. Или, скорее, это мы с птичкой проплываем мимо нее; скользим вдоль искривленной и бесконечной улицы где-то внутри махалли. А потом махаллю волшебным образом сменяет арык. По обе стороны от него – Ак-Сарай и городская водонапорная башня, а может, – Нил Армстронг и Оцеола. Определить точнее, кто именно высится впереди, – невозможно. Слишком уж здесь темно или, наоборот, – так светло, что свет слепит глаза. Я жмурюсь, а птичке все равно, глаза у нее закрыты.

У Осы – тоже.

Оса – вот он! Стремительно несется по течению, то скрываясь в арыке полностью, то выпрыгивая на поверхность, как дельфин из передачи «В мире животных». Оса несется – и все равно стоит на месте. Кажется, я что-то кричу ему, но он не слышит меня. Хотя и улыбается при этом – странной улыбкой. В чем ее странность – не поймешь, не присмотревшись хорошенько. А я уж точно не любитель пялиться на Осу… Вот что. Улыбка существует отдельно от Осы, от его лица. Как будто решила найти себе место получше: вскарабкалась на подбородок и слетела вниз. И остановилась.

Оса улыбается мне во все горло. А я – во все горло – продолжаю кричать ему. И не слышу сам себя, – все здесь устроено не так.

Все.

Потому что Осы больше нет, его место в арыке занял кто-то еще, но кто именно – не разглядеть. А все потому, что этот «кто-то» завален множеством сбившихся в стаю вещей. Не дельфинов – маленьких рыбешек, хотя попадаются и большие. Я не могу понять, что это за вещи – фотоаппарат? конверт? хлебные лепешки, за которыми я почти каждый день хожу в магазин? Есть и другие – я точно видел их когда-то, но не могу вспомнить, как они называются.

Артефакты.

Артефакты связаны с Египтом (это в Африке) и Грецией, а еще – с охотой на диких зверей: сафари. Безжалостные люди убивают зверей, стреляют в них из ружей, прямо в сердце, а потом хладнокровно ждут, когда звери умрут в мучениях. Чтобы подойти к ним, сфотографироваться (вот я какой герой и молодец!) и полоснуть охотничьим ножом по горлу. И из звериного, еще теплого горла выкатится несколько стеклянных шариков.

Но этого в программе «В мире животных» точно не покажут.

Моя птичка-красноголовка – это просто птичка, не лев, не жираф и не черная пантера; ей ничего не угрожает.

Стоит мне подумать об этом, успокоить себя, как она исчезает, а сам я оказываюсь в арыке. И только теперь понимаю, что меня окружает не вода – земля.

Мягкая и податливая.

Мне хотелось бы в ней остаться.

Но у черной дыры относительно меня совсем другие планы. Я уже успел забыть, какой она может быть коварной и безжалостной. Ржавые гвозди (их тысяча или даже целый миллион!) с новой силой терзают меня, – и это больно. Очень больно. И красноголовка пропала – так что защитить меня больше некому.

Ты не будешь слабаком?

Нет.

Черная дыра только и ждет этих моих слов. И, пропустив через себя, выплевывает прямиком в арык – не тот, что был в моей голове еще секунду назад, – самый настоящий. Вода в арыке – мутная и пенистая, Осу в нем днем с огнем не сыщешь, зато полно всякого мусора: щепочки, ветки, тряпки, ненавистные мне арбузные корки. Рубашка становится грязной, вся она покрыта какими-то разводами – маме это не понравится, к тому же – моментально вскроется обман. Невозможно так запачкаться, читая книгу. Поэтому я принимаю самое верное решение: избавляюсь от рубашки прямо в арыке и остаюсь в одних шортах. Черная дыра – как будто только этого и ждала – снова начинает терзать меня. Чтобы снова выплюнуть спустя какое-то время – в комнату, где на полу, на ковре, разложены фотографии галактик и туманностей. Комната хорошо знакома мне: вот стол, за которым я обычно готовлю уроки, если нет каникул. Вот телевизор «Электрон», он стоит в углу. Вот диван, книжный шкаф и три книжные полки лесенкой. Большая голубая тарелка на стене – мы с мамой привезли ее из Самарканда. Вот картина с черно-белыми людьми и черно-белыми крышами – «Зимний вечер». В общем, это не совсем картина – эстамп, так это называется. «Зимний вечер» очень нравится маме, которая, по ее собственному выражению, «генетически скучает по снегу». Ковер на полу мама называет «бухарским», узкую и высокую ширму в углу – «тридцать три несчастья», вечно она падает. Ширма и с места не сдвинулась, но все здесь устроено не так…

Все устроено именно так, как и должно быть.

Я дома!

Не успеваю я удивиться штукам-дрюкам, на которые способны черные дыры, как в прихожей раздаются два сухих щелчка. Кто-то открывает входную дверь.

Мама.

– Солнышко, где ты? – Голос мамы слегка дрожит. – Ты дома?

– Да.

Где же еще быть мальчику – самому послушному, самому любимому?

– Все в порядке?

– Да.

– Ты забыл позвонить. Я волновалась.

О чем она говорит? Я ведь звонил ей, потому что звоню всегда. Но спорить с мамой не хочется: только начни объяснять, как запутаешься сразу же. И это уж точно не понравится ей, мама во всем любит ясность. И пока не доберется до нее – не успокоится.

– Я… читал книгу.

– Было не оторваться? – Мама понимает меня с полуслова.

– Ага. Это же «Зверобой».

– Про индейцев, да? На работе мне обещали принести всего-всего Майн Рида. Ты рад?

– Очень.

– Когда я была девочкой… Представляешь, твоя мама была маленькой девочкой! Смешно, да? Так вот, я обожала книжки про индейцев. Я уже и забыла об этом, да… А ты напомнил. Мы могли бы почитать вместе сегодня вечером, перед сном. Твоего «Зверобоя».

Я киваю головой: с мамой лучше соглашаться. В полном согласии мы ужинаем (мне совсем не хочется есть, но я заставляю себя проглотить кусок курицы и поддеть на вилку пару макаронин) и смотрим телевизор. Вернее, это я смотрю телевизор, хотя и не могу толком понять, что происходит на экране. А мама смотрит на меня.

– Что-то случилось, солнышко?

– Нет.

– Ты не такой, как обычно. Сам на себя не похож.

Мамины слова застают врасплох послушного мальчика. Что со мной не так? – после черной дыры ни в чем нельзя быть уверенным. Вдруг у меня появился золотой зуб, как у Осы?

– Ты не грустишь, солнышко?

– Нет.

– О чем ты думаешь?

О золотом зубе. Мама обязательно сказала бы мне, если бы заметила. Это не зуб, точно.

– А когда принесут Майн Рида?

– Через пару дней, ангел мой.

Никуда она не делась, черная дыра. Прячется у меня за спиной, упирается в позвоночник ржавыми гвоздями. На мгновение (только на мгновение!) меня пронзает боль, ты не будешь слабаком?

– Нет.

Мама, которая никогда, никогда не узнает о черной дыре, истолковывает мои слова по-своему:

– Раньше никак не получится. Знаешь, какая очередь, чтобы хотя бы один том заполучить!.. Ну, не грусти!..

* * *

…Участковый появляется в нашем доме за день до Майн Рида. Я уже видел его: во дворе и несколько раз на улице. И всегда старался обходить стороной: слишком он толстый, слишком большой. Рубашка едва сходится у него на животе, она мокрая и темная от пота. Не везде, конечно, – только на спине и под мышками. Не знаю, что больше пугает маму, когда она открывает дверь, чтобы впустить гостя, – живот или подмышки. Только она вдруг бледнеет и хватается за косяк.

– Старший лейтенант Молдаханов, – представляется участковый, на секунду приложив к форменной фуражке пухлую ладонь. – Хочу поговорить с вами.

– О чем? – Я не узнаю маминого голоса, такой он тихий. И беспомощный, как перевернутый на спинку сверчок.

– Вы уже знаете, что произошло?

– Нет.

Несмотря на то, что толстяк все еще мнется в прихожей, его цепкие глаза сразу же находят меня – рус киши, растянувшегося с книжкой в комнате, на ковре.

– Разговор… конфиденциальный. – Лейтенант цокает языком, так он впечатлен словом, неожиданно сорвавшимся с его толстых мокрых губ, – «конфиденциальный».

– Ну что ж. Тогда пройдемте на кухню.

О чем они говорят за закрытыми дверями кухни, мне все равно. Я просто хочу, чтобы этот человек побыстрее ушел и забрал с собой запахи, просочившиеся в дом вместе с ним. Это – неприятные запахи: пот, чеснок, баранина и немного зиры^[14], растертой между пальцами.

Но у толстяка совсем другие планы. Более того, он перетянул на свою сторону и маму: оба они выходят из кухни с видом заговорщиков.

– Это Санжар-ака, солнышко. Он задаст тебе несколько вопросов. Просто ответь на них, и все.

– Хорошо, мамочка.

– Ничего не бойся.

– Я не боюсь.

Санжар-ака несколько секунд разглядывает меня, а затем достает из планшета толстый блокнот с замусоленными, расползающимися страницами. И скашивает глаза на маму.

– Э-э?

В этом протяжном «э-э» заключена какая-то просьба, но маму с толку не собьешь, будь ты хоть старшим лейтенантом, хоть кем. Мама непреклонна.

– Мы договорились, Санжар-ака. Вы поговорите с сыном в моем присутствии. Или так, или – никак.

Джаляб.

Я бы поставил золотой зуб Осы на то, что на языке участкового вертится именно это слово. Но он никогда не произнесет его, так и проносит за щекой, как леденец. Чтобы потом выплюнуть где-нибудь во дворе, у тутовника и татарской жимолости.

Куда подевалась моя птичка? Я скучаю по ней и хотел бы увидеть ее снова.

– Э-э… Хорошо.

Кивнув маме и моментально забыв о ее существовании, Санжар-ака сосредоточивается на мне: острый карандаш занесен над блокнотом, на кончике носа повисла капля пота. Фуражка сдвинута на затылок, – наверное, для того, чтобы каждый желающий мог полюбоваться жидкими волосами участкового, прилипшими к черепу.

– Знаю, ты очень хороший мальчик. Не врунишка какой-нибудь, так?

Я равнодушно пожимаю плечами, предлагая Санжар-аке выбрать подходящий ответ самому.

– И ты дружишь с Мухамеджаном Хамраевым, так?

– Не знаю я никакого Мухамеджана Хамраева. Кто это?

– Ну, как же… Твой друг Мухамеджан, – подсказывает участковый. – Он живет здесь, в вашем дворе. Подъезд четыре, квартира семьдесят пять.

– А-а… Мухамеджан, который Оса?

– Точно! – Санжар-ака радуется так, как будто выиграл в лотерею автомобиль «Москвич». – Оса. А говоришь, не знаешь.

– Мы не друзья.

Теперь радость толстяка становится и вовсе неподдельной.

– Как же не друзья? Ты, Мухамеджан Хамраев и братья Аббасовы, Улугмурод и Орзумурод. Вас часто видят вместе.

– Вместе? – Мама поражена. – Ты общаешься с этими хулиг… с этими мальчишками, солнышко?

– Я не общаюсь, мамочка. – Надо успокоить маму во что бы то ни стало. – Они взрослые. Они курят. Что нам делать вместе?

– Вот именно!

Мама готова поверить всему, что бы я ни наплел (тем более что плету я чистую правду), но толстяк Санжар – совсем другое дело.

– Ну хорошо. Тогда просто скажи мне, когда ты видел Мухамеджана Хамраева в последний раз?

– Осу? – зачем-то уточняю я.

– Да.

– Не знаю. Может, во дворе видел. Или из окна. Вон из того. – Я указываю рукой на окно, у которого стоит письменный стол.

– Не можешь вспомнить точно?

– Нет.

Капля, до сих пор висевшая на кончике носа Санжар-аки, наконец отрывается и шлепается на блокнот – ба-аац!

– А знаешь, что говорят братья Аббасовы, Улугмурод и Орзумурод?

– Кому говорят?

– Не кому, а вообще говорят. Дают показания…

Я не совсем понимаю, что значит «давать показания», но маме явно не нравится эта формулировка. Она вскидывает брови и поднимает руки одновременно:

– Товарищ лейтенант! Я же просила вас…

– Виноват, – тут же осекается Санжар-ака. – Скажу по-другому: братья Аббасовы утверждают, что два дня назад, восьмого августа, примерно в одиннадцать тридцать утра, ты и Мухамеджан Хамраев вместе вышли со двора. Так и было?

Я молчу. Перевожу взгляд с мамы на окно и на книжку, которая лежит на полу. Она называется «Грабители морей», и мне очень хочется к ней вернуться. Прямо сейчас, немедленно.

– Хорошенько подумай, прежде чем ответить, сынок. Так и было?

– Нет.

– Нет?

Щеки участкового раздуваются; все – из-за леденцов-слов, забивших рот. К ленивым проклятьям, которыми обычно осыпает меня Оса (у-у-у, ссука, кыждыл, рус чучка!) он мог бы добавить еще десяток. Но при маме никогда не решится сделать это.

– Нет? – еще раз повторяет толстяк.

– Было, но не так.

– А как?

– Он… обещал вернуть линзу. Сказал, что для этого нужно встретиться с одним его знакомым. Вот я и пошел с ним.

– Какую еще линзу?

– От телескопа. Мне подарил ее академик. А Оса… взял ее.

– Отнял, – уточняет мама. – Это старая история. Наверное, мне нужно было еще тогда обратиться к вам, Санжар-ака.

– Академик?

– Да, академик. – Взгляд, которым мама одаривает участкового, строгий и торжествующий одновременно. – Наби Гафурович Рахимов. Лауреат Государственной премии. Орденоносец. Депутат. Большой друг и покровитель нашей семьи.

Толстяк участковый потрясен. Он крякает, что-то бормочет, снимает фуражку и тут же снова водружает ее на голову:

– Надо было… обратиться. Обращайтесь всегда. Все, что могу, – сделаю!

Зачем я соврал про Осу и его несуществующего дружка-приятеля с линзой? Если участковый спросит о том же Мухамеджана Хамраева, то… Что расскажет сам Оса? Не важно. Просто выведет наглого врунишку-майду на чистую воду, а потом еще и надает тумаков. Закатает в старый ковер, оставит задыхаться в подвале. А участковый! Ему ничего не стоит засадить меня в тюрьму! Мальчики девяти лет должны бояться участкового и лезть под стол или в кладовку, едва лишь тот появится поблизости.