Белуха. Выпуск №1

– Кто ж мог подумать, что этого господина, – ткнув пальцем на рисунок, – убьют, – ответил Терехов на вопрос дознавателя. – Но поверьте Христом Богом, не убивал я. А что до второго господина, то он, как лик с иконы. И волос кудрявый, но не шибко, волнами.

Стоял на своём подследственный и после священнического увещевания.

– По сему следует, оговорил себя Терехов. Обозлился на обидевших его господ и хотел хотя бы в мечтах с ними расправиться, раз наяву не мог. Да и убит был сей господин из огнестрельного оружия, коего у беглеца не было, а не ножом, – мысленно проговорил прапорщик, слушая объяснения Терехова.

Как ни соблазнительно было повесить дело об убийстве неизвестного господина на беглеца, Фёдор Богданович Клюге поручил прапорщику Никодимову продолжить следствие, тем более что личность, написанную на портрете, опознали и на прииске Поповых. Изображённый на нём человек был явно связан с убийством Негоденко.

Следствие по буйству на казённом Сухаринском прииске и побегах было закончено, и пора было выносить приговор, оставалось выяснить подробности убийства на частном золотом прииске коммерции советников Поповых.

Приговор.

Бергайера Козьму Белова, содержащегося в Салаирской тюрьме за буйственные поступки против пристава Сухаринского прииска и ложный оговор братьев Полыгаловых в том, что они совместно с ним убили неизвестного посельщика и забрали у него 500 рублей, наказать шпицрутенами через тысячу человек три раза и отослать на работы в Нерчинские заводы.

Бергайера Елгина наказать шпицрутен через тысячу человек два раза и по буйному характеру в закованном виде направить на Нерчинские заводы.

Бергайера Терёхина за побег и ложный самооговор наказать шпицрутен через тысячу человек два раза и употребить в работы.

Бергайера Березовского за буйство наказать шпицрутен через пятьсот человек два раза и употребить в работы.

Но приговор был вынесен и исполнен только весной 1834 года. Как и надеялся Терёхин, всю зиму – время следствия они просидели в тюрьме без употребления в работу. А шпицрутен? Что шпицрутен? Спина заживёт.

Кто такой человек со шрамом?

В Тобольск чиновник по особым поручениям прапорщик Никодимов был отправлен задолго до окончания следствия по делу на Сухаринском прииске. На место он прибыл засветло и поселился у хозяйки, где квартировал на последнем курс училища, в двухэтажном деревянном доме.

Всё было как два года назад, даже клопы, наверное, те же.

Утром Никодимов отправился в «управу благочиния» (так в то время называлась земская полиция).

Тобольск уже перестал быть губернским городом, но управой благочиния командовал ещё полицмейстер, а не городничий. Однако, полицмейстер направил его к частному приставу по уголовным делам. Лет он был неопределённых, может сорок, может уж больше пятидесяти, с седыми бакенбардами и мятым лицом.

Только взглянув на портрет, он сразу сказал:

– Знаю такого. Отставной кавалергардский штабс-капитан Вельяминов. Ссыльный.

– Что за человек?

– Дрянной, прямо вам скажу, человек. Вот нам недавно на поселение прислали бунтовщиков, отбывших каторжный срок по декабрьскому делу 25 года. Ну, государственные преступники, но видно же, что благородные люди, а этот – прощелыга и подлец. В ссылку попал вроде бы за дуэль, но я вам так скажу, сударь, – убийство это было, натуральное убийство. Дрались без секундантов. И что это за дуэль без секундантов? Во вторых, дрались на палашах, а петербургские и московские господа это не прусские студенты, которые шпагами машутся. Серьёзное дело вышло, я вам скажу, сударь мой, это вам не пистолеты. И что вы думаете!? Кабы не поддержка в столице, на каторгу загремел, да и вроде бы сам был ранен на дуэли. Но скажите, на милость, мил сударь, как можно на поединке получить такую рану? Сам он себе её нанёс! Уверяю вас, сам! У палаша обух тупой, широкий. Заколол он своего товарища, когда тот этого не ждал, а потом взял его палаш в обе руки да тюкнул по подбородку. Выглядит страшно, крови много, а опасности от раны никакой.

– И на какие средства он жил?

– На что жил говорите? Имение у него, где то в Саратовской губернии, да здесь был посыльным по торговым делам. Вот на то и жил. Хитёр стервец, ох и хитёр! И норову срамной! У нас купцам, состоящим в гильдии, не просто торговать за пределами губернии, а ведь и городские и крестьяне ведут немалую торговлю, так он, как змей-уж в каждую щёлочку пролезет и всё для себя с выгодой. Ездил с поручениями, то предварительные переговоры от имени купцов проведёт, то образцы товаров предъявит.

– А вот не ведали ли вы, уважаемый, имел ли он дела на прииске Поповых?

– Да, кто его знает. Разве ж обо всех его делах узнаешь, скрытный был, подлец, и хитёр больно. Знаю, что с коммерции советником знаком был, а были ли у него дела на прииске – не ведаю, врать не буду. И не припомню среди его знакомцев дворянина белым лик с волосом кудрявым. Да у него в Тобольске среди дворян приятелей-то вовсе и не было. Как-то попался на шулерстве, так после этого ему в приличные дома ход был заказан. А вот адреса двух-трёх купцов, с коими имел он дела, могу дать.

Обошёл купеческие дома Никодимов, но ничего нового не узнал. Ничего интересного не показал и обыск на квартире Вельяминова, произведённый прапорщиком совместно с приставом.

Побывал Никодимов и в Кузнецке. Кузнецк город небольшой, новый человек там на глазах. Видели там господина, светлого лицом с вьющимися волосами, назвался потомственным дворянином, отставным чиновником 12 класса Евграфовым Степаном Семёновичем из города Екатеринбурга. На запрос в город Екатеринбург пришёл ответ, «указанный господин в городе не числится».

Выходило, что ответ надо искать в Петербурге.

В столицу чиновник по особым поручением прапорщик Никодимов попал только следующим летом. Специальных денег на проезд не дали и он был отправлен с охраной «серебряного каравана».

В полку, где до ссылки служил Вельяминов, было уже не так много офицеров, знавших его. Прошло шесть лет, была кампания в Польше, где полк участвовал в подавлении шляхетского мятежа, память о боевых столкновениях была ещё жива, а вот то, что было ранее, вспоминалось с трудом. Но всё-таки вспомнили историю 1829 года и дуэль подпоручика первого дивизиона Вельяминова с прапорщиком кирасирского лейб-гвардии полка Семёновым.

Семёнов проиграл Вельяминову большую сумму и утверждал, что Вельяминов жульничал, грязно играл в карты. Говорил, что с долгом, конечно, рассчитается, но Вельяминова надо бить, как шулера, подсвечниками, а Вельяминов грозил, что вызовет Семёнова на дуэль. Потому-то произошедшему вскоре после этого событию особо не удивились. Вельяминова давно подозревали в нечестной игре, больно удачлив, но явных доказательств не было, поэтому в полку с ним по-крупному никто не играли, а вот до кирасиров его «слава», видно не дошла. Однако ни кавалергарды, ни кирасиры не могли сказать, кто бы мог отомстить Вельяминову и никого похожего, описанного Терёхиным, не вспомнили.

Вечером третьего дня после приезда Никодимова в столицу офицеры кавалергарды пригласили его на бал, который давал отставной офицер их полка Дмитрий Бутурлин. Хоть он и достиг чина генерал-майора, и в отставку вышел не из полка, а на штатской службе занимал пост высокий, полк не забывал.

Никодимов был слабым танцором, но в училище танцам обучали, и мазурку мог изобразить, а потому, увидев миловидную девушку, робко стоящую у колонны с пожилой женщиной выше среднего роста, решил её пригласить на тур.

– Ты знаешь, кто это, – указав взглядом на приглянувшуюся ему девушку, спросил лейб-гвардии поручика Симонова, который взялся опекать провинциала, знакомить с особенностями столичной жизни.

– А, эта? – равнодушным голосом отмахнувшись от указанных дам, проговорил «опекун», – Екатерина Внукова. Род старинный, некогда были князьями, но захудали, титул утратили, да и приданого за ней нет. Сирота. Отец погиб в восемьсот тринадцатом году. Вскоре и матушка её скончалась. Осталась деревушка с полусотней душ, но она оказалась на пути движения наполеоновских войск. Разорили, разграбили, а что не успели, то свои мужики растащили. И мать вскоре померла. Опекуншей её является тётушка, и здесь она с ней.

– Не представишь?

– Пошли, – нехотя ответил Симонов.

– Пётр Николаевич Никодимов, чиновник по особым поручениям в Барнаульских заводах. Прошу любить и жаловать, – представил Симонов товарища.

Первым танцем традиционно был полонез. Менуэт Пётр Николаевич танцевал с другой дамой, а на мазурку снова пригласил Катю, так представилась ему девушка. Мазурка танец уже как бы неофициальный, можно было и поговорить.

Екатерина, вы, как и я сирота. Мой отец, поручик Томского мушкетёрского полка погиб в 1812, под Смоленском.

– А мой папенька на год позже, под Лейпцигом.

После танца отошли к стенке и продолжили разговор.

Оказалось, у них много общего. Оба сироты, оба были выучены на казённый счёт, но если Никодимов окончил Тобольское военное училище, то Внукова столичный Патриотический институт. И обоим после выпуска приходится зарабатывать на жизнь самим – Петру на государственной службе, а Екатерине – гувернанткой в семье какого-то превосходительства, преподавая французский и хорошие манеры.

– Уж что-что, а французский я знаю. Когда в 1825 году послышалась канонада, собрала нас гранд дама и сказала, что это наказание за наши грехи, за то, что мы подобно кухаркам, говорим по-русски. После этого в институте два месяца говорили только по-французски.

После бала Пётр пошёл проводить Катю с тётушкой, они жили неподалёку. Тётушка пригласила его в гости через два дня, и он с благодарностью принял это приглашение.

На следующий день в офицерском собрании, когда Пётр Николаевич подходил к кавалергардским офицерам, лейб-гвардии корнет Серебряков нарочито громко, чтобы слышал Никодимов, хихикая, проговорил:

– А этот то, барнаульская штафирка, теперь ухлёстывает за гувернанткой. А по мне что гувернантка, что кухарка. Я у себя в имении и тех и других всех поимел.

– Петра не то что бы сильно задели его слова, но спускать это было нельзя, иначе он бы стал изгоем в дворянском обществе, а дурная слава и до Барнаула докатится. Ещё в Тобольске он привык к тому, что богатые, а тем более, богатые и знатные, относятся с презрением к тем, кто служит не потому, что так принято, а потому что так надо зарабатывать на жизнь, и это угнетало его, и он терпел, ибо иначе тогда было нельзя. Ответив такому богатенькому негодяю подобными словами, более того вызовом на дуэль, значит, быть отчисленным из военного училища.

Сейчас всё обстояло иначе, сейчас Никодимов был прапорщиком и чиновником по особым делам, что по чину много выше корнета. Подошёл Пётр Николаевич к Серебрякову и сказал, сам даже удивился, спокойно.

– В Барнауле я бы вам морду набил, а здесь вынужден вызвать на дуэль. Сегодня вечером, на пистолетах, дистанция десять шагов. Место выберут секунданты.

Секундантом Никодимова вызвался быть Симонов, у Серебрякова, конечно, тоже нашёлся секундант.

После того, как все условия дуэли были обговорены и место выбрано, Никодимов пошёл в свой номер. Дрался он первый раз и вроде бы положено написать прощальное письмо, но кому? Матушка года три как померла, с Катей ещё никаких отношений не было, так что и писать некому.

Он пробовал читать, но ни роман, ни стихи Жуковского в голову не шли.

Выпить? Но в таких делах рука должна быть твердой. Кое-как дождался условленного времени начала дуэли. Симонов заехал за ним на экипаже. Серебряков с секундантом были уже на месте.

Дистанция была уже отмерена и обозначена воткнутыми в землю палашами. Секунданты выдали заряженные пистолеты и велели становиться к барьеру. Серебряков выстрелил первым. У левого виска шевельнулись волосы. Он только потом понял, что пуля пробила его оттопыренное ухо.

– Ваш выстрел, прапорщик, – сказал секундант.

Петру очень хотелось выстрелить в обидчика, но спешить было ни к чему, время прицелиться было, но застрелить этого прощелыгу, значит, сломать карьеру. Конечно, дальше Сибири не сошлют, но отставка с должности будет обеспечена, в этом сомневаться не приходилось. И что потом? Копиистом в канцелярию? И он выстрелил в воздух.

Дело о фальшивых ассигнациях

Через день Никодимова пригласили в третье отделение канцелярии его императорского величества. Принимали его на высоком уровне. Конечно, не главный управляющий Бенкендорф, а управляющий Мордвинов, но всё же…

– Итак, господин Никодимов, в истории с дуэлью вы себя проявили вполне достойно. Ну, а как ваше расследование?

Никодимов доложил о происшествиях на приисках и обнаружении мёртвых тел Негоденко и Вельяминова, а также о том, что следствие зашло в тупик.

– По убеждению тобольского пристава, а теперь и моему, уверен, Вельяминова наказали не за убийство на дуэли, – высказался Никодимов, – а за жульничество при игре. За убийство Семёнова отомстить было некому. Не было желающих подставлять голову за неприметного человека, да и проигравших Вельяминову было много, но так чтобы кто-то разорился вконец – не сыскал. Так что дело считаю оконченным и на днях с обозом возвращаюсь в Барнаул.

– Ну, с обозом тащиться не стоит. Мы вам выпишем подорожную, домчитесь мигом. Мы ведь следим за положением дел на государственных заводах и, хотя расследованием занимаетесь вы, копии всех секретных дел направляются к нам. И вот что интересно, Пётр Николаевич, года два назад в Сибири появились фальшивые ассигнации. Похоже, изготовлялись в Тобольске. Кто их изготовил, и распространял, мы не знаем. А это не порядок, дорогой вы мой, архи какой не порядок. Ну, вот скажите, на милость, если мы здесь в столице ничего не знаем, о том, как движется расследование, может быть, оно тормозится кем-то. А ведь всё просто, надо только головой думать. И вот я думаю, никто так часто из Тобольских дворян не разъезжал по городам и весям, как Вельяминов. Так может он и был распространителем? Так что возвращайтесь в округ и выясните, с кем из купцов Вельяминов имел дело, куда и зачем ездил. Расследуете всё, повышение по службе я вам обещаю.

– Рад стараться, ваше превосходительство! – ответил прапорщик и с разрешения управляющего, вышел из кабинета.

На следующий день Никодимов явился в дом к Внуковым и сделал официальное предложение Екатерине. Предложение было принято, и тётушка дала благословение.

Обвенчались, сыграли скромную свадьбу, на которой, кроме тётушки были три подруги Кати, Симонов и пара офицеров, с которыми Пётр сошёлся в полку.

На второй день Пётр Николаевич погрузил на воз нехитрое приданое жены и отправился с ней на перекладных к месту своего постоянного проживания, в Барнаул.

Первое, что он узнал по прибытии в Барнауле, так это то, что дело об удавленнике на Поповском прииске получило новое развитие. Решил отправиться на прииск. Конечно, он читал рапорт горного ревизора по частным приискам о том, что приказчик прииска с двумя служителями обыскал воз уволенного с прииска рабочего Непомнящего и нашёл краденое золото, зашитое в льняную ткань и вплетённое в верёвку, но рапорт – одно, а рассказ очевидца – другое. И действительно, приказчик Наговицин рассказал, что давно подозревал рабочих Непомнящего и Мезенцева в краже золота с прииска. Обратил внимание на то, что у них появились денежки, каких у рабочих никак не могло быть. В ноябре прошлого года Непомнящий и Мезенцев попросили отпустить их с прииска, получили расчёт, погрузили вещички на лошадей и отправились каждый со своей семьёй из приискового посёлка. Сначала выехал Мезенцев, а Непомнящий на другой день. Наговицин рассудил, если золото они действительно крали, то постараются вывезти. Выждав, когда Мезенцев отъехал на достаточно далекое расстояние от прииска, догнал его и обыскал. Точно так же поступил и с Непомнящим. Обыск Мезенцева ничего не дал, а вот у Непомнящего он нашёл семьдесят два золотника и сорок восемь долей золота. Непомнящий ему сознался, что золота у него было больше, часть продал Негоденко, а после его смерти сбыть было некому, вот оно и осталось. И тут же Никодимову открылись новые обстоятельства дела, связанного с фальшивыми ассигнациями.

Поначалу фальшивые ассигнации обнаружили у лесовщика Егорьевского золотого промысла Архипова, который заявил, что получил их от крестьянина деревни Елбанской Меновщикова за покупку у него синего бархатного кафтана, однако при обыске у Меновщикова никакого кафтана найдено не было.

Потом рядовой линейного сибирского батальона №10 Николай Сергеев с женой пошли на базар продавать шёлковое платье, нужны были деньги для устройства на новом месте – в Змеиногорске, куда Исакова переводили из Барнаула. Платье купил некто Лаврентий Давыдов Богадельщиков, заплатив за него десятирублёвой ассигнацией и получив пятьдесят копеек сдачи. Когда покупатель ушёл, Сергеевы признали ассигнацию сомнительной и кинулись за Богадельщиковым. Супруги обнаружили покупателя сидящим на площади против казённого сада. (Позднее эту площадь стали называть Соборной оттого, что на ней стоял великолепный собор – лучший в Сибири, и уничтоженный в годы советской власти. Ныне это площадь Свободы). Увидав Сергеевых, он выбросил из-за пазухи платье на землю и пытался убежать, но был пойман и доставлен в полицию вместе с ассигнацией. Ассигнация сия оказалась фальшивой, 1819 года за номером 6793933. Разумеется, фальшивую ассигнацию конфисковали и подшили к делу, а Богадельщикова поместили в Барнаульской тюрьме.

Далее управляющий Павловским заводом капитан Стрижков, ставши свидетелем торга лошади у жителя Павловска, задержал работника Екатеринбургских заводов Масленникова и мещанина Скуратова, при них обнаружились фальшивые ассигнации. Здесь уже речь шла не об одной ассигнации. При задержанных нашли десяти рублёвые ассигнации 1818 года в количестве ста двадцати четырех штук, и пять ассигнаций 1821 года достоинством в двадцать пять рублей. Все ассигнации были признаны фальшивыми.

При допросе Масленников и Скуратов поначалу рассказывали какие-то байки, якобы при дороге с Ирбитской ярмарки на них напали разбойники, отняли все деньги, велели никому о нападении не рассказывать и вместо отнятых денег дали фальшивые. Но потом всё-таки сознались, что ещё весной прошлого года, после праздника сошествия святого Духа получили эти деньги в деревне Елбань Боровлянской волости от крестьянина той деревни Карпа Максимова Петенёва.

Со слов Масленникова и Скуратова прапорщик Никодимов всё записал подробно.

Выходило, что по дороге с Ирбитской ярмарки их ограбили и отняли 1825 рублей, полученных от купца Юдина для покупки для него лошадей. После свершившегося с ними зашли в деревню Елбань, что была на пути следования, пили медовое пиво в доме у крестьянина Тимофея Меновщикова вместе с упомянутым Петенёвым и сыном Меновщикова Парфёном. При разговоре пожаловались на потерю денег, Петенёв сказал, что потерю можно возместить, если они, Масленников и Скуратов согласятся на перевод денег. На вопрос, что такое перевод денег, показали им бумагу, из которой делают фальшивые ассигнации и кое-какие инструменты для делания таковых. Тимофей им сказал, что раньше ассигнации делал поселенец, живший в деревне, он научил их делать эти ассигнации и уехал, а сейчас только иногда приезжает, привозит бумагу, краску и другое необходимое для их изготовления. Кто этот поселенец, и каков он из себя они не говорили. И они, Масленников и Скуратов взяли фальшивые деньги с условием, где-либо их переменить, после доставить Петенёву настоящее ассигнации или медные деньги со ста рублей фальшивых по десяти настоящих. В число этого они отдали ему медные и серебро 42 рубля.

Никодимова больше всего заинтересовало упоминание о некоем поселенце, который научил крестьян делать фальшивые ассигнации, а теперь снабжает их бумагой, инструментами и краской. Не без корысти, разумеется. Возможно, что делать фальшивки научил и других крестьян, так как и за пределами округа появлялись фальшивые ассигнации 1818, 1821 и 1827 годов.

Необходимо было срочно найти выход на этого поселенца, и Никодимов отправился с предложением к советнику Алтайского горного правления по третьему военно-судному отделению Сутулову с предложением послать в Елбань своего человека, чтобы вызнать поболе о производстве и перемене фальшивых ассигнаций, и главное – о самом поселенце.

Выслушав его, Сутулов хлопнул в ладоши.

– Вот славно! На ловца и зверь бежит. Только что мне донесли, содержащийся в барнаульской тюрьме лесовщик Архипов пообещал, если его освободят, он произведёт розыск в деревне Елбанской и установит делателей фальшивых ассигнаций. Ему было выдано сто пятьдесят рублей и он отправился в Елбань. В Барнаул он возвратился 28 апреля и предоставил двадцать шесть фальшивых десятирублёвых ассигнаций и две ассигнации достоинством в двадцать пять рублей. Говорил, что видел делателя ассигнаций из переселенцев, имел с ним разговор и уверения в безопасном переводе фальшивых денег. Однако, дальнейшему разговору помешал Меновщиков, высказавший сомнение в намерениях Архипова и сказал, что формы и прочее для сокрытие надо увезти в тайгу, а самому делателю уехать в какую-нибудь деревню, о которой не знает Архипов. Делатель ответил, что верит Архипову, через него можно наладить постоянный перевод денег в Барнауле и на золотые промыслы. И ещё Архипов сказал, что 26 апреля делатель выехал с крестьянином деревни Пещерской Чумышской волости Селиверстовым в Томск для приобретения бумаги и разных материалов для делания фальшивых ассигнаций, и возвратится домой третьего или четвёртого мая. И ещё, Архипов просит дать солдат и разрешения ему, или какому другому чиновнику к захвату всех участников в делании ассигнаций, пока они по наступлению летнего времени не успели удалиться в пасеки, находящиеся в тайге. На это капитан Быков ответил, что поскольку делатель фальшивых ассигнаций доверяет Архипову, он должен вернуться в Елбань, продолжить перемену денег, а как только вернётся делатель, известить об этом власти. А как Быков по службе должен отправиться на золотые промыслы, то он, Архипов, должен дать знать о приезде делателя на Егорьевский прииск ему или приставу господину поручику Политику.

После этого Сутулов, не сомневаясь в изобличении преступников, выдал Архипову личных денег пятьдесят рублей, переписав достоинство ассигнаций, года выпуска и номера, и отдал приказ снова идти в Елбань.

Никодимов, выслушав Сутулова, считал это совершенно лишним. Не такой человек этот «делатель», чтобы продолжать верить Архипову, тем более после того, как Масленников выказал ему недоверие. Надо было срочно вести повальные обыски, но это дело полиции. Из всего разговора с Сутуловым более всего заинтересовало Никодимова, то, что лицом этот поселенец как Христос с иконы. Но ни четвёртого, ни пятого, ни десятого мая этот самый человек в Елбань не приехал.

Завершение дел о приисках и деревне Елбань

Дело застопорилось, и Никодимов решил снова явиться к советнику горного правления Сутулову с целью взять разрешение на выезд в Томск для розыска делателя. По описанию Архипова это был тот же самый человек, коего видел беглый Терехов вместе с Вельяминовым – ныне покойным. Конечно, делатель мог сказать, что едет в Томск, а сам укатил в Тобольск или ещё куда, но крестьяне говорили Архипову, что он и до того уезжал в Томск. Хотя, крестьяне могли соврать, как-никак, а в деревне многие питались от столь прибыльного, пусть и противозаконного дела. Вопросов накопилось много, вот прапорщик Никодимов и решил найти на них ответ, поэтому, не раздумывая, направился в канцелярию главного начальника Алтайского горного правления.

Сутулов подумал и выписал Никодимову подорожную до Томска.

Томск хоть и стал губернским городом, но до начала тридцатых годов 19 века был просто большой деревней и не тянул по облику и инфраструктуре до Тобольска и Барнаула. Только после того, как на Алтае и в Кузнецких горах началась добыча золота, жизнь в городе зашевелилась. Да и новые законы делали выгодным для обывателя возможность записаться в купеческую гильдию. В неё умудрялись записаться даже приписные заводские крестьяне, накопившие денег, а вольные городские и мещане тем более. Исходя из этого, прапорщик решил искать злодея среди этих новых, враз разбогатевших купцов или торговых мещан.

– Хотя, – размышлял он, – и дворян исключать никак нельзя.

Прибыв в Томск, Никодимов первым делом направился в полицию. Встретили благосклонно и даже угостили чаем, а всё от того, что всё местное начальство, включая полицию, получило необходимые указания от начальника Колывано-Воскресенских заводов Ковалевского Евграфия Петровича, одновременно являющегося и гражданским томским губернатором, помогать чиновнику по особым поручениям из Барнаула.

В управе благочиния уголовный и гражданский приставы посовещавшись, сообщили Петру Николаевичу, кто из людей отсутствовал в указанное время в Томске и вернулся в город в последнее время. Набралось десять более или менее подходящих человек.

Описав предполагаемого преступника, Никодимов спросил чиновников:

– Кто из людей подходит под описание?

Оба без колебаний назвали некоего Смирнова, хозяина небольшой переплётной мастерской и лавки по продаже бумаги, красок, чернил, гусиных перьев, кисточек и прочего для письма и рисования.

Ещё в пути до Томска, Никодимов думал, что всё будет просто.

– Пройдусь по лавочкам, зайду типографию, узнаю, кто закупал много бумаги и красок и устрою с местными полицейскими обыск.

Всё получилось не так, как задумал.

– Да, вон как всё вышло-то! Поди, теперь разберись, что к чему! Обыск делать, конечно же, бесполезно… бумага, краска, пресса – всё законно, – сокрушался Пётр Николаевич.

Оставалось ждать, когда Смирнов повезёт бумагу, краски и прочие припасы для делания фальшивок. А то, что он всё это повезёт, Никодимов не сомневался.

– Дело налажено, денежки текут, но вот поедет ли Смирнов в Елбань… это вопрос. Наверняка у него и в других селах есть люди. Вот это и надо выяснить, значит, торопиться не след, иначе всё «коту под хвост!» – так рассуждал чиновник по особым поручениям Никодимов.

Ждать пришлось не долго, уже через три дня Смирнов выехал из Томска в коляске, запряжённой парой лошадей. Никодимов, получив коляску с лошадью в губернском правлении, выехал следом, но прежде дождался результатов обыска, проведённого приставом управы благочиния. Конечно, никаких бесспорных доказательств причастности Смирнова к деланию фальшивых денег не нашли.

– То, что в крестьянской избе могло бы служить доказательством изготовления фальшивок, легко может быть объяснено Смирновым, – почёсывая затылок и внимательно следя за ходом обыска, мысленно думал Никодимов. – Прессы, деревянные катки, бумага и краски – это его работа, ведь он переплетает книги и делает гравюры. А будет заказ, сделает и инструменты для гравировки. Не подкопаешься.

– Всё, ничего нет! Можно прекращать обыск, – сказал пристав управы благочиния.

– Что ж, пойдём на выход, – сказал Пётр Николаевич, ступая на порог. И тут его что-то пронзило, сказал. – А постойте-ка, господа. Вскройте-ка вот этот порожек

Вскрыли и под порогом мастерской нашли тайник, а в нём три мешочка с золотым песком и маленькими самородками, «тараканами», как их звали на приисках.

Теперь можно было выезжать за Смирновым уже со спокойной душой. Пётр Николаевич не пытался догнать Смирнова, ехал следом, расспрашивал встреченных, не видели ли коляску с таким-то господином, а если встречных не было – расспрашивал крестьян в деревнях, особенно там, где были развилки дорог. А иногда и этого было не нужно, лужи ещё не везде просохли и следы коляски, отличные от мужицких телег, хорошо просматривались.

– Торопиться особенно не следует. Пусть бумага, краски, штампы, формы заработают при создании фальшивок, вот тогда можно будет злоумышленников повязать. Один-то я, конечно, с этим делом не справлюсь, да, это мне и не нужно. Моя задача установить, в каком селе Смирнов задерживался, с кем вёл разговоры, у кого стоял на постое, – радуясь хорошему солнечному дню и насвистывая самим сочинённую мелодию, размышлял Пётр Николаевич, одновременно думая, как там его милая Катенька, одна в новом городе. Её тётушка осталась в столице, сказала, что не вынесет долгую дорогу, хотя, думал Никодимов, дело было в-другом, она просто не хотела покидать Петербург и ехать в провинциальный городок, где нет ни театров, как думала она, ни приличного общества.

Передвигаясь от одной деревни до другой, Никодимов никогда не останавливался на ночлег в избах крестьян. Находил место ночлега вдали от селения, чтобы, как говорил «не дай Бог не столкнуться лицом к лицу со Смирновым». При себе был тулуп, котелок, чайник, снедь, покупаемая в сёлах у крестьян и в лавках. Варил на костре какую-нибудь кашу и мясо, кипятил чай, ужинал и ложился спать, завернувшись в тулуп.

За Томском, поначалу, шла тайга и вода в реках была тёмная от торфа, но потом лес кончился, и потянулись бесконечные берёзовые, реже осиновые колки с редкими пятнами крестьянских полей. Иногда дорогу перебегали зайцы и лисицы, в стороне, на озимых зелёных полях, Пётр Николаевич видел косуль и лосей, а пару раз даже волков, но беспокойства это у него не вызывало. Волки летом сытые, да и живут не стаями, а парами. Разбойников опасался больше, но для этого случая у него было два пистолета. Хотя, о какой-либо шайке, промышляющей в этих местах, он не слышал, а ближайшая к этой местности шайка Михайло Клепечихина здесь не появлялась, – шаталась в окрестностях Сузунского завода, но с одиноким путником на тракте всё могло произойти, поэтому Пётр Николаевич всегда был настороже, и ночлег выбирал в стороне от дороги.

Сначала Никодимову было ясно, Смирнов едет в Округ, потом вдруг показалось, что в Барнаульский уезд, а потом уже точно выяснилось, что непосредственно в сам Барнаул. В Барнауле Смирнова взяли под стражу, а в Елбани были проведены обыски.

Выписка из докладной о результате обыска в изложении современным языком.

«…на скотном дворе Петенёва под навозом был найден небольшой деревянный каток, которым, по свидетельству Архипова, раскатывались ассигнации. В доме Петенёва были найдены краски неизвестного назначения и две ассигнации в 10 и 5 рублей, оказавшиеся по сличению нумерации из числа предоставленных для розыску Архипову. На пасеке Ануфрия Петенёва в кадке были обнаружены обрезки бумаги, но ничего явно доказывающего на их причастность к печатанию денег не обнаружено. Один из крестьян деревни Елбанской доложил, что вроде бы ездил Ануфрий Петенёв от деревни Елбанской через полторы версты по речке Еловке. Там, подле речки под еловой лесиной нашли завёрнутый холщовый полог, в котором оказалось 12 листов почтовой бумаги, красного сукна четыре лоскута и дощечки, выдолбленные до глубины в четверть вершка так, чтобы в неё свободно положить двадцати рублёвую ассигнацию. На дне углубления чёрное сукно, такая же дощечка, но без сукна и небольшие чёрные тряпицы, вымазанные чёрной краской.