Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

– Бабушка, Мария Андреевна, так хочется повеличать вас, сударыня, многое я и не слышал об императорском дворе, но вы столько лет во дворце, столько знаете… Меня постоянно волнует один и тот же вопрос – почему Павел Петрович, цесаревич, наследник престола, родился на десятый год после свадьбы Петра и Екатерины? Не отсюда ли идут все слухи, сплетни, интриги, о которых вы здесь упомянули?

Мария Андреевна с удивлением посмотрела на внука, поражаясь глубине и точности его вопроса, и поняла, что ей придется рассказать правду о том, что она видела, слышала, испытала.

– Николай Петрович, ты задал серьезный вопрос, посторонние люди немало голову ломают, а ответа так и не найдут. Я действительно была и во время венчания, и сопровождала Екатерину и Петра на брачное ложе после церемонии свадьбы, императрица Елизавета доверила мне и матери Екатерины, цербстской принцессе Иоанне-Елизавете, эту торжественную миссию. До этого у нас не было подобной церемонии. И к этому серьезно готовились, написали во Францию, в Саксонию, где проходили эти церемонии, оттуда приходили точные описания, даже рисунки с подробностями описания торжества. Церковный обряд занял около шести часов, потом десять дней длились бесконечные балы, маскарады, обеды, итальянская опера, иллюминации, фейерверки, французская комедия – словом, было все, что нам рекомендовали французы и саксонцы… После первого бала, который продолжался около двух часов, ее императорское величество направилась в брачные покои, впереди нее шествовали церемониймейстеры, обер-гофмейстер императрицы, обер-гофмейстер и обер-камергер великого князя, за ними шли новобрачные, за которыми следовали родственники Петра, я, как гофмейстерина, статс-дамы, камер-фрейлины, фрейлины. Ты слушай, Николай, и запоминай, может, придется воспользоваться, Павел-то не женат…

– Думаю, и на этот случай найдутся знающие люди, но, бабушка, вы не ответили на мой вопрос…

– Вопрос-то не простой, я хочу, чтобы ты со всеми подробностями узнал правду… Так вот, императрица сняла корону с Екатерины, помогли ей переодеться, а Петр переоделся в своей комнате, как и положено; переоделись и взошли на брачную постель, мы, естественно, все удалились. И только спустя какое-то время мы узнали, что брачная ночь молодоженов оказалась пустышкой. Прошло девять месяцев – ничего. Бестужев, уж не говоря про императрицу, забеспокоились, все рухнуло, Российская империя – без наследника… Так продолжалось почти девять лет, сначала думали – по неопытности на первых порах, а потом обнаружили у Петра существенный недостаток, затруднявший его отношения с женщинами. Надеюсь, Екатерина Михайловна, пользуясь деревенской обстановкой, познакомила вас с особенностями женщины, тайнами интимной жизни с ней? – с улыбкой спросила Мария Андреевна.

Николай Петрович молча кивнул ей. Да, женщина была, но любви между ними не было.

– Так вот, у великого князя Петра был недостаток, который лишал его возможности иметь детей. Великий князь думал, что он неизлечим, Екатерина принимала его ласки с отвращением, а вскоре последовал полный разрыв между ними. Так продолжалось довольно долго, затем в наставницы великой княгине выбрали замужнюю красивую даму, мать двоих детей, но наставница оказалась тоже неопытной. Один из поклонников великой княжны Сергей Салтыков уговорил великого князя Петра сделать операцию, после которой он станет нормальным мужчиной и сможет иметь детей. Не только уговорил великого князя, но и посулил сексуальные наслаждения. Тут же явился хирург, и операция прошла очень удачно. В это время все поклонники Екатерины были устранены, великий князь поправился, только после этого началась настоящая брачная жизнь великого князя и великой княгини. А 20 сентября 1754 года родился Павел, цесаревич, наследник императорского престола, который вскоре достигнет совершеннолетия, вокруг имени которого столько всяческих разговоров… Ты в это не вникай, знай одно – Павел воспитан как будущий император, вы почти ровесники, ты тоже происхождения высокого, но не забывай, что ты будешь служить императорскому дому. Но это я сказала тебе на первый раз, у меня в памяти осталось еще много воспоминаний об этой службе, я ведь, Николаша, почти пятьдесят лет при дворе, и статс-дамой была, и гофмейстериной. Если возникнут сложности, обращайся ко мне.

Через несколько дней Мария Андреевна представила молодых графов Румянцевых императрице, которая после делового разговора вызвала президента Военной коллегии Захара Чернышева и распорядилась дать Николаю чин прапорщика, а Михаилу – чин подпоручика. И предложила им почаще бывать во дворце.

Вскоре Михаил Румянцев, получив чин поручика, по поручению императрицы был назначен генеральс-адъютантом при фельдмаршале Румянцеве и в августе 1771 года, командуя батальоном, принял участие в военных действиях. Вскоре и Николай приступил к своим обязанностям. У Павла Петровича в малом дворе собиралась молодая аристократическая компания ровесников великого князя.

Великий князь неожиданно серьезно заболел.

Из писем за лето 1771 года можно узнать о состоянии Павла Петровича. «Болезнь великого князя оказалась более серьезной, чем думали вначале. Она даже заставила императрицу вернуться в город, чтобы навестить его, – писал граф Сольмс Фридриху Великому. – В настоящий момент никто уже не волнуется за его жизнь, хотя его императорское высочество еще очень слаб, легкая лихорадка повторяется каждый день, и в Петергоф он еще не переезжает. Из-за этого я не виделся с графом Паниным в течение всей последней недели, так как он весьма прилежен и внимателен к своему августейшему ученику и полностью занят его здоровьем… Слухи о выздоровлении великого князя не подтвердились, вопреки всеобщим надеждам. Вчера при дворе я узнал, что предыдущей ночью у него была дикая диарея, которую приняли за желаемый кризис, так как его слабость при этом не усилилась. Но после нескольких атак лихорадки вчера вечером он стал слабее, чем ранее, и никто не может утверждать, что ему хуже, чем было (так как лихорадка полностью его еще не оставила), ни подтвердить, что он полностью вне опасности. Сегодня двенадцатый день его болезни. Нужно ждать до завтра, чтобы посмотреть, вернутся ли к нему силы, потому что слабость – самое худшее в его состоянии» (Сборник императорского русского исторического общества (Далее: СИРИО). № 37. С. 488, 490–491).

Беспокойно было при императорских, большом и малом, дворах. Камер-юнкера не оставляли своих дежурств, иностранные посланники приходили и, ознакомившись со здоровьем Павла, уходили, так и не повидав графа Панина, который постоянно был при Павле, изредка выходил из его апартаментов и быстро шел в покои императрицы. Кое-кому удавалось перехватить графа Панина по дороге, но он очень быстро покидал просителя. А ведь шла война, накапливались вопросы, а все это оказывалось как бы в стороне.

В письмах Екатерины II – то же самое беспокойство о болезни сына. «Получила ваше письмо от девятого (двадцатого) июня за несколько дней до ужасной болезни, которая атаковала моего сына и от которой, слава Богу, он теперь поправляется, – писала она 27 июля 1771 года барону Ассебургу. – Можете себе представить, в каком нервном напряжении я была, пытаясь выбрать время написать вам» (СИРИО. № 13. С. 138). А 30 июля Екатерина II писала госпоже Бьельке уже вполне успокоительное письмо: «Мы волновались по поводу болезни сына – катаральной лихорадки, которая длилась почти пять недель. Слава Богу, теперь ему лучше, осталась только некоторая слабость. Говорят, лихорадка была ему необходима, чтобы начала расти борода. Надо сказать, мне никогда не нравились бороды – но если дело в этом, то отныне я буду ненавидеть их от всего сердца» (Там же. С. 142). Только в конце августа великий князь стал появляться при своем дворе, повзрослевший, с еле заметной порослью на подбородке и редкими усиками.

Здесь же изредка показывался Никита Панин и малое время спустя убегал в свою Коллегию по иностранным делам. Вскоре Николай Румянцев познакомился и с секретарями Коллегии Денисом Фонвизиным, Петром Бакуниным и Петром Обри.

Денис Фонвизин, за короткий срок десятки раз прочитавший свою комедию «Бригадир», прослывший талантливым драматургом, неожиданно написал свою первую политическую статью, в которой на разные лады давал общую характеристику повзрослевшего наследника. В июле 1771 года, когда больной мучительно страдал от лихорадки, в Петербурге возникло народное волнение, беспокойство перекинулось в казармы, солдаты, не зная, что происходит, хватались за оружие. До офицеров доходили слухи, что вместо Екатерины Алексеевны на трон взойдет Павел, который через несколько месяцев, 20 сентября 1772 года, достигнет совершеннолетия и по прямой линии, как внук Петра Великого, как и Петр II, сын великого императора Алексея, может претендовать на императорский трон. Эти мысли давно зрели у Никиты Ивановича Панина. Денис Фонвизин полностью разделял эти замыслы и выразил их в статье «Слово на выздоровление его императорского высочества государя цесаревича и великого князя Павла Петровича в 1771 году», которая появилась в печати все в том же 1771 году. Фонвизин не скрывает своих симпатий к Павлу Петровичу и называет народные слезы о его болезни «слезами радости», а узнав о выздоровлении великого князя, сообщает: «Какая грозная туча отвлечена от нас десницею всевышнего! Единое о ней воображение вселяет в сердца ужас, ни с чем не сравненный, разве с радостию, коею ныне объемлется дух наш!» Фонвизин не забывает сообщить и о горечи императрицы: «Ты купно страдала с Павлом и Россиею и вкушаешь с ними днесь общее веселие… Спешит она оставить то приятное уединение, куда некогда Петр, созидая град свой и Россию, приходил от трудов принимать успокоение. Сражаясь со скорбию своею, Павел узрел идущую к себе государыню и матерь, и некую новую крепость ощутила душа его… Возможно ли без трепета вспомянуть те лютые часы, в кои едва не пресеклась жизнь толико драгоценная, жизнь толь многим народам нужная?.. В толь лютые часы для истинных россиян какое нежное и великое зрелище представляется очам нашим! Терзаемая скорбным чувствием сердца своего, пронзенная нежнейшею любовью к сыну, достойному таковыя матери, Екатерина вступает в те чертоги, где Павел начинал уже упадать под бременем болезни своея…» Фонвизин представил себе, какое действие оказала Екатерина на сына своего, он стал крепнуть, болезнь отпустила его, болезненное чувство было преодолено «величеством души». Мужество, твердость, благочестие обитало в его сердце. «Мне то мучительно, что народ беспокоится моею болезнию», – не раз говорил он Никите Ивановичу Панину, который тут же повторял всем близким малого двора эти слова Павла. И тут же Фонвизин своим чутким пером набросал превосходный портрет воспитателя великого князя. И в заключение статьи Фонвизин описывает то, что народ ждет от своего государя, а Фонвизин в этом не сомневается: «Позволь, о государь! Вещать тебе гласом всех моих сограждан. Сей глас произнесет тебе некие истины, достойные твоего внимания. Будь правосуден, милосерд, чувствителем к бедствиям людей, и вечно в их сердцах ты будешь обитати. Не ищи, великий князь другия себе славы. Любовь народа есть истинная слава государей. Буди властелином над страстями своими и помни, что тот не может владеть другими с славою, кто собой владеть не может. Внимай единой истине и чти лесть изменою. Тут нет верности государю, где нет ее к истине. Почитай достоинства прямые и награждай заслуги. Словом, имей сердца отверсто для всех добродетелей – будешь славен на земле и угоден небесам…» (Изб. Т. 2. С. 187–193).

Денис Фонвизин несколько лет тому назад стал известен тем, что, как только появился при дворе, прославился как талантливый рассказчик, а лучше сказать, как сатирик для тех, кто оказывался в неприглядном виде, он тут же попадал ему на язычок.

Первое время Денис Фонвизин служил в канцелярии И.П. Елагина, в скором времени занявшего почетный пост директора театральных представлений, но потом Фонвизин отошел от стихов и задумал написать какую-нибудь пьесу: в 1758 году, когда он впервые приехал в Петербург для встречи с куратором Московского университета И.И. Шуваловым и впервые побывал в театре, он видел русскую комедию «Генрих и Пернила», видел Шумского, который своими шутками так его рассмешил, что он, «потеряв благопристойность, хохотал из всей силы».

И тут же надо сказать, что написанная им пьеса «Бригадир» имела успех необыкновенный: «Надобно приметить, что я «Бригадира» читал мастерски. Чтение мое заслужило внимание А.И. Бибикова и графа Г.Г. Орлова, который не преминул донести о том государыне. В самый Петров день граф прислал ко мне спросить: еду ли я в Петергоф, и если еду, то взял бы я с собою мою комедию «Бригадир». Я отвечал, что исполню его повеление. В Петергофе, на бале, граф, подошед ко мне, сказал: «Ее величество приказала после бала вам быть к себе, а вы с комедиею извольте идти в Эрмитаж». И действительно, я нашел ее величество готовою слушать мое чтение. Никогда не быв столь близко государя, признаюсь, что я начал было несколько робеть, но взор российской благотворительницы и глас ее, идущий к сердцу, ободрил меня; несколько слов, произнесенных монаршими устами, привели меня в состояние читать мою комедию пред нею с обыкновенным моим искусством. Во время же чтения, похвалы ее давали мне новую смелость, так что после чтения был я завлечен к некоторым шуткам и потом, облобызав ее десницу, вышел, имея от нее всемилостивейшее приветствие за мое чтение» (Там же. С. 568). В. Бильбасов тут же перечисляет всех тех, кто заинтересовался чтением комедии: оба Панины, Никита и Петр, оба графа Чернышевы, Захар и Иван, граф А.С. Строганов, граф А.П. Шувалов, графини М.А. Румянцева, Е.Б. Бутурлина, А.К. Воронцова, даже граф А.М. Ефимовский, все восхищались и смеялись над образами комедии. «Весь Петербург наполнен был моею комедиею, из которой многие острые слова употребляются уже в беседах» (Там же. С. 547). «Влияние, произведенное комедией «Бригадир», – писал князь Вяземский, – определяется одним указанием: от нее звание бригадира обратилось в смешное нарицание, хотя сам бригадирский чин не смешнее другого. Нарицание пережило даже и самое звание: ныне бригадиров уже нет по табели о рангах, но есть еще ряд светских староверов, к которым имя сие применяется. Петербургские злоязычники называют Москву старою бригадиршею» (Полн. собр. соч. кн. Вяземского. Т. 5. С. 132).

Всего лишь десять лет тому назад Екатерина, свергнув законного императора Петра III, взошла на престол. Никита Панин за ее плечами готовил проект закона, ограничивающий ее полномочия, но не получилось, проект был отвергнут, а когда Павел подрос, обрел необходимые знания, то Никита Иванович и вся русская партия готовы были предложить Павлу занять императорский трон, все разговоры велись только вокруг этой перемены.

Екатерина Алексеевна начала очень хорошо, полная реформаторских планов и преобразований в империи. Еще в то время, когда она была великой княгиней, читая книги французских писателей и философов, она прониклась духом Просвещения, мечтала о реформах, которые бы сделали Россию богатой, независимой и милосердной ко всем сословиям русского народа. А став императрицей, Екатерина Алексеевна вновь вспомнила о своих замыслах. Вместо деспотических прихотливых распоряжений она будет пользоваться только государственным законом. Книга Ш. Монтескьё «О духе законов» стала ее настольным нравоучением, а свобода и человеколюбие – главным нравственным помышлением. Она вникала во все мелочи по управлению государством.

Занимаясь делами Сената, Екатерина Алексеевна убедилась, что Сенат пренебрегает делами государства, сановники не имеют даже ландкарты на столе, и получалось, что не знают сами, что им обсуждать. Печатную карту императрица, оказавшись в Сенате, велела купить в академии. Создано было много комиссий, которым надлежало разработать законы по управлению государством; возникали мысли о большом собрании по утверждению новой системы правил и законодательства.

В 1767 году императрица поручила Большой комиссии разработать Уложение и созвать выборную Конференцию делегатов от различных правительственных учреждений и делегатов «изо всех уездов и городов». Сама много времени уделила составлению «Наказа» и Уложения, полемизировала с теми, кто присылал свои размышления, писала французским писателям, советовалась, но разразилась Русско-турецкая война, и многие любопытные выступления делегатов ушли в песок. Некоторые делегаты не успокоились, возлагая надежды на великого князя Павла, который под руководством Никиты Панина много времени занимался разработкой планов по благоустройству Российской империи.

Николай Румянцев, как камер-юнкер, хорошо знал и о том, что при высочайшем дворе был создан Совет, который занимался вопросами ведения войны. В Совет входили генерал-фельдмаршал Кирилл Григорьевич Разумовский, князь Александр Михайлович Голицын, граф Никита Иванович Панин, князь Михаил Никитич Волконский, граф Захар Григорьевич Чернышев, граф Петр Иванович Панин, граф Григорий Григорьевич Орлов, князь Александр Алексеевич Вяземский, вице-канцлер, действительный тайный советник князь Александр Михайлович Голицын.

Генерал-лейтенант Еропкин, которому было поручено следить за положением в Москве, в начале августа 1771 года неожиданно сообщил императрице, что здесь буйствует чума, трупы на дорогах, фабрики и мастерские закрылись, дворяне сбежали в свои загородные дома, в городе сначало умирало до четырехсот человек разных сословий, а вскоре – до восьмисот в день.

Эпидемия чумы все шире захватывала территорию Москвы. Начались волнения горожан. Фельдмаршал Петр Салтыков, главнокомандующий Москвы, оказался беспомощным, ничего не мог сделать, просил императрицу уволить его с этой должности и, не дожидаясь указа, уехал в свое подмосковное село Марфино.

В сентябре 1771 года Екатерина Михайловна Румянцева уехала в одну из тверских деревень, где провела карантинное время, оберегаясь от чумы, потом вместе с Сергеем отправилась в Петербург. Но и здесь было беспокойно: то и дело возникали ужасные пожары, местные начальники ничего не могли с ними поделать.

Григорий Орлов попросил императрицу разрешить ему вмешаться в тушение пожаров в Петербурге и получил на это разрешение. Он повсюду бывал, повсюду распоряжался, красивая и мощная фигура графа Орлова сразу привлекала внимание, а его указания быстро исполнялись. Все знали, что его указания – это приказы императрицы, он быстро навел порядок, назначил новых начальников пожарных команд. Все чувствовали его мощь, ведь Григорий Орлов не только давний любовник императрицы, он, в сущности, ее муж, отец графа Алексея Григорьевича Бобринского, родившегося от Екатерины Алексеевны в марте 1762 года, он и офицер, деловой человек, приведший со своими братьями великую княгиню к трону.

А кто будет бороться с чумой в Москве? Салтыков в панике, это не армией командовать, Еропкин вряд ли справится с отвратительной заразой…

Екатерина II созвала свой Совет. На поездку в Москву снова вызвался Григорий Орлов, сказав тут же на Совете, что нужны чиновники, врачи, охрана и многое другое, потребное для борьбы с бедой.

21 сентября 1771 года Григорий Орлов и его свита выехали в Москву. «Утром граф Орлов сообщил мне, что убежден: величайшее несчастье Москвы – это паника, которая охватила и знать, и самые низшие слои населения, – писал английский посланник лорд Кэткарт графу Суффолкскому 20 сентября. – Отсюда и плохой порядок, и недостаточное желание урегулировать ситуацию. Он намерен завтра утром отправиться туда, чтобы попытаться принести максимально возможную пользу.

Он сказал, что чума или не чума – он все равно выедет завтра утром, поскольку давно изнывает, ожидая возможности сослужить какую-нибудь особенную службу императрице и стране, а такая возможность редко выпадает на долю отдельного человека и никогда не обходится без риска. Он надеется справиться с этой ситуацией, и никакая опасность не удержит его от попытки принести пользу» (СИРИО. № 19. С. 232–233). А через день после этого лорд Кэткарт заметил, что императрица неважно себя чувствует после отъезда графа Орлова: «Говорят, она постоянно мучается из-за несчастья с ее подданными в Москве и трусливого поведения дворян и людей, облеченных властью, которые оставили город и бросили народ в бедственном положении. Эти обстоятельства и опасность, которой подвергает себя граф Орлов, как считают, служат немалым пополнением ее тревог» (Там же. С. 234–235).

Граф Орлов, проезжая по улицам Москвы, видел неприбранные трупы, пораженные моровой язвой, видел грабителей, которые бросались на трупы, чтобы хоть чем-то поживиться, но, зараженные, чуть ли не тотчас же падали мертвыми. Врачи в растерянности разводили руками и утверждали, что только крепкий мороз может победить язву в Москве и в округе. Медицинские и воинские подразделения были слишком незначительны, чтобы успешно препятствовать распространению болезни. Граф Салтыков, хоть и подал прошение об отставке, встретил вельможного графа в Кремле.

– Вы, конечно, знаете, граф, – по-деловому начал разговор Петр Салтыков, – что тут совсем недавно произошло, что-то похожее на бунт… Народ целыми сутками молился у Варварских ворот пред иконой Богоматери, просил о милости, о милосердии, но архиепископ Амвросий, зная, что такое скопление народа грозит большими бедствиями, приказал икону перенести в другое место. Народ это понял по-своему. Тут же бросились к Донскому монастырю, походя убили архиепископа с криками «Грабят Боголюбскую Богородицу». Генерал-поручик Еропкин с сотней солдат и пушками выступил против этого бунта черни, несколькими залпами пушек положил чуть ли не тысячу мятежников, а остальные тут же разбежались. А язва не утихает…

Генерал-фельдцейхмейстер Орлов, слушая Салтыкова, лихорадочно перебирал в памяти возможные способы борьбы с моровой язвой. Он имел полную власть для того, чтобы сделать все нужное для избавления Москвы от этой губительной заразы, получил в Петербурге от императрицы и от врачей точные инструкции. Промедление недопустимо… Москва опустела. Хорошо, что он взял опытного хирурга Тодте, безотказных гвардейских офицеров и многочисленную свиту. С такими помощниками можно действовать в любых московских трущобах, где скопились главные рассадники заразы.

Орлов немедленно приступил к исполнению возложенного на него поручения, – писал А. Барсуков в очерке «Жизнеописание князя Гр. Гр. Орлова (1734–1783)». – Вслед за объявлением манифеста о своей полной мочи во всех делах, касающихся до учреждения надлежащего порядка, он собрал две комиссии: противочумную и следственную об умерщвлении архиепископа Амвросия. Первой было предложено обратить особенное внимание на устранение главнейшей причины распространения заразы, т. е. народного отвращения к больницам и карантинам. Отвращение это проистекало от крайней недобросовестности и должностных лиц, и врачей… Орлов ободрял москвичей деятельною неустрашимостью: он сам обходил больницы, строго наблюдал за пищей и лекарствами и заставлял при себе сожигать платье, белье и постели умерших от чумы. Он смело являлся среди зачумленных, бодрым видом и ласкою утешая несчастных… Орлов имел великое нравственное влияние и на все остальное население родного ему города, пощаженное заразой. Оно ежедневно видело его среди себя, всегда веселого, приветливого, щедро рассыпающего пособия. В короткое время обнаружились последствия «беспрестанных попечений» Орлова. Народ охотно шел в больницы и доверчиво подчинялся мерам предосторожности. Довольно сказать, что через месяц по прибытии Орлова в Москву умирало там средним числом только 353 человека, так что в заседании Совета 31 октября императрица нашла уже возможным объявить, что так как Орлов «уже сделал все, что должно было истинному сыну Отечества», то она признает нужным вызвать его назад.

В середине ноября Орлов выехал из Москвы, в Твери, пробыв там несколько дней, он получил архипастырское благословение Платона, будущего митрополита Московского, который в письме ректору Тверской семинарии Арсению писал, чтобы встретили графа Орлова достойно, передали ему его поклон, позвали бы его в Тресвятское «и в своих келиях попотчивайте, сколько возможно лучше». В Торжке Орлову и его свите нужно было пройти установленный шестинедельный карантин, но императрица освободила его от карантина письмом от 3 декабря 1771 года: «Граф Григорий Григорьевич! Заблагорассудила я, видя необходимую нужду с вами изъясниться по теперешним обстоятельствам и не находя никакой опасности в том, чтобы вы возвратились сюда, ибо с вами нет ничего того, что с вами было на Москве, а вы сами и вся свита ваша, слава Богу, в совершенном здравии, и для того посылаю я к вам с сим письмом г. Ребиндера с моими экипажами, дабы вы ехали сюда, не мешкав долее, из вашего карантина. Впрочем, остаюсь к вам доброжелательна. Екатерина» (Русский архив. (Далее – РА.) Год пятый. 1867. № 1—12. С. 73).

В Петербурге граф Орлов был встречен как успешный полководец, разбивший неприятельское войско и заключивший мирный договор с непобедимым противником. А императрица вызвала художника Ринальди и попросила его сделать памятник этому событию, предположим, триумфальные ворота из разноцветных мраморов, и поставить его в парке Царского Села с надписью: «Когда в 1771 году на Москве был мор на людей и народное неустройство, генерал-фельдцейхмейстер Григорий Орлов туда поехал, по его просьбе, получил повеление, установил порядок и послушание, сирым и неимущим доставил пропитание и исцеление и свирепство язвы пресек добрыми своими учреждениями», так и сделали. Но на этом не закончились торжества в честь графа Орлова, ему преподнесли золотую медаль с двумя портретами: на одной стороне медали его портрет, на другой – Курций, бросающийся в пропасть. Сравнение с легендарным римским героем и надпись на медали «Таковаго сына Россия имеет» расстроила Григория Орлова, он упал на колени перед императрицей, как свидетельствуют историки, и сказал:

– Я не противлюсь, но прикажи переменить надпись, обидную для других сынов Отечества.

Медаль была вновь отчеканена с надписью: «И Россия таковых сынов имеет».

5 декабря 1771 года граф Орлов представил в Совет отчет, в котором описал бедственное положение населения Москвы, свои распоряжения и результаты деятельности всей комиссии. Смерть унесла 50 тысяч человек, большая часть больных выздоравливает, работа в больницах налажена, а пропитание для Москвы будет бесперебойным (Архив Гос. совета. Т. 1. Ч. 1. С. 425).

Но эти торжественные события промелькнули, как сон, как мгновение, весь императорский двор, большой и малый, был встревожен продолжавшейся войной. Русские войска держались стойко, занимая огромный фронт и отражая попытки турецких войск прорвать эти пределы. Пруссия и Англия предлагали свои посреднические услуги, Австрия искала путей для выгодной сделки с Турцией, но и не теряла связи с Россией, а потому и отношения с Россией были непредсказуемыми. Румянцев предполагал, что пора начинать переговоры о мире.

Вскоре 18-летний Николай Румянцев, получив чин камер-юнкера и тысячу рублей ежегодного жалованья, был приглашен к участию на собрания императрицы, которые она проводила в Эрмитаже, а через несколько месяцев этого приглашения удостоился и Сергей Румянцев, прибывший в Петербург. И каждое заседание в Эрмитаже обогащало братьев Румянцевых существенной информацией о происходящем в стране или в области внешних сношений, а Николай неустанно вслушивался в разговоры маститых царедворцев, которых волновали внутренние вести императорского двора, а то и юмористические упоминания о любовных и иных приключениях камер-юнкеров и камергеров.

Перелистывая постановления Совета начала 1772 года, находим множество известий о внешнем положении России. Князь Долгоруков доносил, что горские народы отказываются повиноваться крымскому хану, строго велено следить там за проведением коммерческих предприятий, но и за поведением частных командиров. Зачитаны были рескрипты фельдмаршала Румянцева о различных назначениях, сообщения о Вене и ее намерениях занять остров на Дунае, который якобы принадлежал туркам. Панин доложил Совету о переписке прусского короля с императрицей о том, что в переговорах с турками о мире императрица готова отдать туркам Молдавию и Валахию, а венский князь Кауниц сомневается, что Турция пойдет на заключение мира на русских условиях, турецкий султан раздираем противоречиями, в протоколе Совета от 21 января 1972 года записано: «Сей государь окружен всегда четырьмя министрами, и что двое из них, кои имеют знание в делах, преданы совсем венскому двору и распоряжают дела свои по его внушениям».

24 января 1772 года Григорий Орлов и Екатерина Алексеевна всерьез заговорили на Совете о нападении на Константинополь, захват которого обеспечит России заключение выгодного мира. Генерал граф Чернышев, зная о замыслах императрицы, сообщил, что послать в Константинополь корпус он может только в июне, за эти месяцы успеет подготовиться, от Дуная до Константинополя около 350 верст, переправа через Балканы не составит трудности, неустройство турок не помешает движению корпуса. Императрица спросила, будет ли этот захват Константинополя способствовать продвижению к успешному миру. «Граф Орлов рассуждал, что для доставления посылаемому корпусу безопасности и облегчения его от тягостей лучше отправить его на Варну, и часть онаго посадить на Дунае; что для сего, в прибавок к имеющимся там транспортным судам, потребно построить оных еще сколько можно и также употребить и часть азовской флотилии; что приготовляемые на Дону два фрегата служить могут к прикрытию онаго транспорта и очищению Чернаго моря от неприятельских судов, и что нужно притом сделать еще оказательства сильных морских вооружений…» Приняли решение руководить и этим корпусом фельдмаршалу Румянцеву, а если австрийцы вступят в Валахию и Молдавию, то необходимо разорить всю эту землю, а население забрать с собой.

Придворная и государственная жизнь шла своим чередом. Сборы Григория Орлова, как полномочного представителя Российской державы, спешно начались. Хотели начать переговоры сначала в Бухаресте, потом назвали Измаил, но оказалось, что в Измаиле все мечети были переоборудованы ради хозяйственных нужд, а турецкие послы решительно отказались проводить переговоры в таком городе, так что графу Орлову нужно было отбыть в небольшой городишко Фокшаны.