Белый лебедь

И раз уж коснулся этих тяжёлых воспоминай, то приведу один характерный для той поры пример. Помню, короткое время мать работала посудомойкой в столовой. Естественно, приносила объедки со столов для нас. Объедки – это ничего страшного. Пострашнее было другое: помню, однажды, она пришла домой очень радостная. «Мам, чему ты так радуешься?» – спросил я. Она молча разжала кулак, и на ладони я увидел мелочь: 12 коп. – это была плата за проезд на двух автобусах. Один километр от остановки она шла и не верила своему счастью: сэкономила столько денег. А я хорошо знал её характер и представил, как она трепетала, как осиновый лист на ветру. А вдруг контроль? А вдруг кондуктор напомнит о билете? Вот будет стыдно и неудобно. Она в таких случаях готова была под землю провалиться. А жить на что-то надо было, и выбор был нелёгкий, но выбирала противное её воспитанию и совести. Я был юношей с очень чувствительной душой. От ненависти к неизвестному врагу в образе Системы я готов был разорваться и подорвать своим телом дворцы, а мир оставить хижинам. Если в то время мне бы дали динамит, то я вошёл бы в историю как самый молодой экстремист и террорист. Но динамита, к моему счастью, не оказалось, поэтому я сейчас пишу эти строки. И в то время я не видел истинного пути для выхода из тупика. Но я, кажется, уважаемые, отклонился, и пора потихоньку выходить из лабиринта воспоминаний

Так вот, нас, «безотцовщину», как нас называли, воспитала улица (это в традиционно-обобщённом смысле), а меня ещё и природа-матушка. Низкий поклон ей за это. За то, что я находил радость, красоту и вдохновение, а также отдохновение от житейских невзгод. Я был с юных лет завзятый и непревзойдённый рыбак, охотник и турист. В четвёртом классе я уже ездил один на рыбалку с ночёвкой. А в пятом испытал себя ночёвкой в лесу зимой, в тридцатиградусный мороз. Я леса не боялся ни в ураган, когда с корнем выворачиваются ели, ни в буран, ни в лютый, под 40 градусов мороз. И даже ночью. Разве можно бояться Природы? Это же не человек с извращённой психикой. А в 14 лет нелегально купил ружьё и ходил в лес, который был в ста метрах. Попытки егерей забрать у меня берданку всегда заканчивались так: я целился самому ближнему в голову и говорил: ещё шаг – и буду стрелять! Естественно, мои угрозы проверить желающих не находилось. Конечно, потом приходили с участковым милиционером и делали обыск, без всяких ордеров и постановлений, но у них энтузиазм улетучивался, так как у нас был частный дом с чердаком, сараями и подвалом. На тщательный осмотр у них терпения никогда не хватало. А я был мудрый пескарь, и после первого посещения делегации милиции с егерями я ощутил тревогу за свой арсенал и своё сокровище и нашёл лучшее укрытие в хлеву для двух свиней. В это помещение можно было заходить только в резиновых сапогах. В стене был тайник для моего вооружения.

Вот вкратце я дал описание своего характера. И теперь вы понимаете, какая крайне полярная ситуация сложилась у меня, когда я окунулся в этот тюремный омут. В клетку посадили Тарзана. Правда, более цивилизованного и испорченного коммунистическим воспитанием. Впрочем, я не сказал того, что кроме природы и матери я ещё любил книги. Из которых получал знания о благородных, сильных и смелых людях, словно экскаватором, вычерпывал информацию из литературы разных жанров. Книги были моими любимыми учителями и наставниками. Но, к огромному сожалению, коммунистическая идеология создала огромное информационное поле, искажающее истинное положение дел в стране. И поэтому на систему судопроизводства я смотрел сквозь розовые очки и полностью был уверен в том, что, несмотря на вопиющие процессуальные нарушения следователей, расследующих уголовное дело, думал, всё ерунда, на суде разберутся. Это же наш советский суд, самый гуманный суд в мире.

Оказалось, что у суда совсем другие функции – это был пресс-штамп, из-под которого вылетали утверждённые обвинительные приговоры. Я с начала судебного процесса смеялся, когда видел всё несоответствие, и все противоречия реальным фактам, и все подтасовки, которые были полной противоположностью моим представлениям о справедливости. Когда же судья Хреновский зачитал приговор и одного из моих подельников приговорил к высшей мере наказания – расстрелу, а мне выдал максимальный срок по статье – пятнадцать лет усиленного режима, я пал духом! Меня даже когда били колом по голове – это переносилось намного легче. Правда, разочарование пришло не сразу – этому способствовало такое событие. Перед тем, как окончательно пасть духом, я попал под молотки (деревянные, называемые киянками) и дубинки. Меня избили так, как не били, мне кажется, никогда в жизни. Нет, уважаемые, один раз в Сахалинской области, на острове Шикотан, я попадал в больницу после избиения, и меня привели в сознание только через двое суток. Но там всё справедливо: была крупная групповая драка (более 100 человек), в которой только наших погибло семеро. Странное было разделение: с одной стороны, вербованные и жители посёлка, в основном малолетки, а противниками и врагами мы считали матросов и рыбаков с сейнеров, БМРТ и плавбаз.

А теперь меня убивали за маленький, малюсенький пустячок. За который даже не трогали в тюрьме особого режима во Владимирском централе. Это я провожу сравнение, чтобы вы сделали собственный вывод. Следовательно, есть подозрение и предположение, основанное на догадках и интуиции, что кому-то необходимо было в тот критический момент вывести меня из строя. А я после суда опять хотел вскрыть весь механизм и основных организаторов этой преступной группы. У меня с ними был серьёзный конфликт, который произошёл за три месяца до нашего задержания.

Основная причина нашей внутренней конфронтации была в том, что они требовали от меня, чтобы я психологически обработал мужа моей старшей сестры для того, чтобы он поставлял секретные сведения о новейших технических разработках в ракетостроении, а также о подготовке к запуску и пусках космических ракет. Соловьёв Владимир закончил Высшее командное инженерное училище в г. Перми – с золотой медалью. И поэтому мог выбирать, где ему служить в ракетных частях. Безусловно, он выбрал космодром Байконур. В то время это был самый известный в мире космический центр, благодаря полёту в космос Юрия Гагарина. У Володи было отличное инженерное образование. А также физически он был развит прекрасно. По многим видам спорта имел первый разряд. Однако у него был и очень существенный недостаток: он был склонен к постоянному употреблению алкоголя. Алкоголь и наркотики, как удав в засаде, умеют терпеливо ждать свою жертву. Поэтому он деградировал медленно. А в 1975 году он выглядел бравым офицером, имеющим таланты от родителей и стремление развиваться в избранной профессии. Он участвовал в подготовке к запуску ракет с космонавтами. Яркий пример – запуск «Союз-Аполлон».

Они жили в г. Ленинске. В 1975 году я съездил к ним в гости. Пообщавшись с сестрой, я понял, что она имеет перспективу быть генеральшей. Это была её голубая мечта с детства и юности. А так как я очень любил сестру, то решил не вносить в её жизнь свою, диссидентскую идеологию. И не разрушать её душевный мир, мировоззрение и её цели (над которыми я иногда ехидно посмеивался). Из этой поездки я привёз в Пермь целый чемодан фотографий с космонавтами. Как они у меня оказались, я раскрывать не буду, чтобы не компрометировать отважных и смелых людей, осваивающих космическую целину. И гордился этими очень редкими снимками, как ребёнок, перед всеми знакомыми. Как будто я сам был космонавтом.

Просмотрели их и эти два резидента. На какую разведку они работали, мне было неизвестно. Безусловно, они убедились в том, что я имею доступ в ближнее окружение космонавтов, и поэтому ещё серьёзнее стали меня психологически обрабатывать. Один из них был в то время директором БММТ (Бюро международного молодёжного туризма) «Спутник». На их предложения я достал с книжной полки уголовный кодекс и указал на 64-ю статью, которая гласила: измена Родине (шпионаж) – высшая мера наказания, расстрел. И сказал: я своих близких подставлять не буду.

Естественно, их мой решительный отказ не устраивал. И поэтому они, как ядовитые пауки, стали плести вокруг меня смертельную паутину. Безусловно, социалистическая система была диктаторским режимом, который необходимо было свергнуть. И я был внутри зарождающегося процесса разложения. Кроме того, нашу группу инакомыслящих создали и объединили этой антигосударственной идеологией работники КГБ. И они старались подавить мою волю, втянув в серьёзный криминал. И когда я в их расставленную сеть попал, тогда они приехали ко мне домой и выдали жёсткий ультиматум: или я выполняю все их требования, или окажусь под следствием, обвиняемым в серьёзном преступлении – в убийстве.

После их отъезда я всю ночь размышлял над сложившейся ситуацией. Меня подставил мой товарищ Якимов. Он уже был в их руках марионеткой. Что же делать – сверлила мозг одна надоедливая, как комар, мысль. Ещё дальше залазить в это зловонное болото? Или разрубить, как гордиев узел, одним ударом меча? Приехал мой подельник, и я ему предложил бежать вместе со мной из Советского Союза. У меня уже была одна неудачная попытка побега в Японию в 1977 году. Её я опишу в отдельном рассказе. На моё предложение он ответил, как сформировавшийся фаталист: все под Богом ходим, моя жизнь в Его руках. Такая жизненная позиция меня удивила. Неужели Серёжа стал религиозным фанатиком? Я знал от его близкого дружка и подельника по убийству, что Серого – такая у него была кличка – они приговорили к смерти. По их раскладу, Серый должен был устранить на тот свет какого-то наводчика на квартиру, в которой они совершили убийство. А потом и его очередь была отправиться в иной мир. Ему я не мог этого сказать, так как своему товарищу он верил безоглядно. Тогда меня они устранили бы быстрее. Такая, оказывается, уголовная романтика в чистом виде.

Конечно, я пытался его убедить, что такая позиция чревата серьёзными последствиями, но все мои аргументы не достигали его сознания. И тут я сразу вспомнил о том, что в городе у меня есть двойник – Владимир Пенкин, с которым меня часто путали его девушки. С одной очаровательной особой я даже не удержался и переспал. (Хотел подшутить, однако юмор у меня в то время был без нравственных границ). Естественно, во время интимной близости она быстро прозрела. Я попросил её оставить мою неординарную выходку в секрете. Она согласилась и даже очень долго смеялась. Но если его девушке было смешно, то с Володей проверить его реакцию я не испытывал желания. Благоразумие тоже иногда показывало, что оно у меня существует.

Я решил, что нужно украсть все его документы, по которым я легко проеду в погранзону. На время я решил отъехать из города, чтобы разобраться во всём в спокойной обстановке. Но 10 июня 1979 года был захвачен спецгруппой в Липецкой области. Из Липецка самолётом доставили в Москву, а оттуда на Ту-144 в Пермь. Но в Москве меня допрашивали следователи из особого отдела, так как наша преступная группа имела политическую окраску. Добавлю такой факт, что все арестованные раньше нас подельники уже заливались курскими соловьями. И напели соловьиных трелей столько, что у меня появилось ощущение приближения «старушки с косой». Вскрылись такие эпизоды, в которых я не участвовал, а только о них слышал от исполнителей. Но оказывается, по их словам, я там был и выполнял главную роль. Каждый спасал свою волчью шкуру и оговаривал других.

Я включил свой интеллектуальный резерв и усиленно искал аварийный выход. Ни в коем случае нельзя паниковать – делал я себе психологическую установку на поведение. Нужно сконцентрироваться! Ни одного слова о преступлениях. Всё перевести в политическую плоскость. И я попросил у следователей бумагу и ручку, чтобы обдуманно дать показания на организаторов, служащих в КГБ. И о том, что они меня шантажировали. Почему-то я был уверен, что социалистический режим не станет выпускать этого «джина из кувшина». Утром я отдал свои показания, и снова самолётом, под усиленной охраной уже пермского спецконвоя, меня доставили в Пермь.

Среди сопровождавших спецов оказался хорошо мне знакомый Игорь Смышляев. Мы занимались вместе с ним борьбой дзюдо в сборной области в «Динамо». За три часа полёта он, сидя в соседнем кресле, сумел пересказать всю информацию, какую имел о моих подельниках. В дальнейшем я убедился в том, что она была достоверной. И, кроме того, когда в ИВС на меня набросились любители избивать задержанного в наручниках, то я после двух пропущенных ударов отскочил и хотел дать сдачи. Конечно, я забыл о том, что я не на улице, и тогда Игорь снова мне помог. Он убедительно сказал: «Я вам бить его не советую. И вмешиваться не собираюсь». И они сразу успокоились, словно дрессированные собачки.

Ночь в ИВС была очень холодная, и ко всему прочему мой мозг отключился от моего управления. Я даже представить не мог, что такое может произойти. Только иногда в перенапряжённые поиски выхода вмешивался скептический голосок: ну вот и влип, красавчик. Допрыгался и доигрался в эти авантюрные игры. Психологическое состояние трудно передать словами. Это не было похоже на банальный страх. Вероятно, подобное состояние мог испытывать Юрий Гагарин перед своим стартом в космос. Я понимал, что лечу в неизвестность. В новый мир, который мне был лучше известен, чем Гагарину. По книгам, кино и по рассказам бывалых сидельцев в зонах. Но для себя лично я был первопроходцем. Начинался мой новый жизненный этап, и нужно было психологически настроиться и подготовиться к этой битве.

Утром меня вызвали на допрос. Следователи – в то время мы их презрительно называли мусорами – включили стереотипную программу доброго и злого полицейского.

– Крикунов, ты понимаешь, что тебе грозит? – угрожающе прошипел один из них, более подходящий и по внешнему виду, и по характеру на роль рыкающей овчарки.

– Не… не понимаю, – решил я его подраконить, прикинувшись дурачком, ничего не знающим. У него аж слюна изо рта от злости полетела.

– Тебе грозит расстрел, ты понял?

– Вы только сейчас представились следователем, а уже успели мантию судьи надеть. Я, наверное, не расслышал, кто вы по статусу. – Пинок пришёлся по стулу, на котором я сидел. И в этот момент вмешался второй следователь со словами:

– У тебя, Крикунов, есть шанс только в одном случае, если всё чистосердечно расскажешь, как уже сделали твои подельники. И мы тебе оформим явку с повинной.

– Я её уже сделал, гражданин следователь, в Москве старшему следователю особого отдела. И повторяться не собираюсь. А по поводу, как вы говорите, моих подельников, то я требую очную ставку с ними. С теми, кто меня оговаривает. И тогда, может быть, мы будем разговаривать. А сейчас я готов к ожиданию очной ставки с ними и ничего не собираюсь рассказывать.

– Вот послушай магнитофонную запись твоих товарищей.

Мне прокрутили несколько эпизодов по убийствам при разбойных нападениях. Я спокойно слушал, а в конце сказал:

– Где вы таких плохих актёров набрали, что я даже не могу никого узнать ни по тембру, ни по диалекту, ни по жаргону. В общем, не тратьте своё драгоценное время. Только после очной ставки буду с вами о чём-то говорить. – Протокол допроса я подписал со своим комментарием: «Явку с повинной я сделал в Москве подполковнику особого отдела. Буду давать показания по предъявленному мне обвинению только после очной ставки с обвиняемыми, которые меня оговаривают».

Ещё одна холодная и неуютная ночь на деревянных нарах и, безусловно, бессонная от серьёзных переживаний. Утром снова вывели на допрос. В кабинете за столом сидел солидный человек в штатском, которого я в мыслях окрестил тузом. А вокруг него стояло до десятка офицеров – их я сравнил с валетами. Мозг нужно было ввести в спокойное, релаксирующее состояние, чтобы быть способным чутко реагировать на разные выпады допрашивающих. И сразу же я ощутил какую-то нервозность и суету среди стоящих офицеров. А туз со своим барским величием стал именно тем, с кем мне придётся интеллектуально и психологически сражаться.

– Садись, – кивнул он на стул. Я сел напротив него. Он внимательно меня рассматривал. Потом спросил:

– Крикунов, ты что дрожишь? – На этот вопрос я со злостью в голосе ответил:

– В камере холодильник, поэтому замёрз.

Он приказал принести чаю и шинель. Когда я её накинул и попил горячего чая, тогда дрожь прошла. И я вспомнил этого человека: надо же, сам комиссар области генерал Мажура пожаловал. И делает это инкогнито, не желает представляться. В Москве высокие чины соблюдали закон. Конечно, мне необходимо дать пояснения, чтобы мои слова не выглядели вымыслом писателя. Мой товарищ Муратов Юрий Михайлович, заслуженный тренер СССР по самбо и дзюдо, какое-то время возглавлял у этого комиссара команду телохранителей. И мы иногда видели его идущим по тротуару от управления МВД к своей квартире. И мой товарищ всегда немного эмоционально говорил: «Смотри, Мажура променад делает до лежбища». Поэтому я его узнал, но не стал своё знание афишировать. А он сделал довольно длительную паузу, а потом отеческим тоном произнёс:

– Сынок, я не буду интересоваться деталями преступлений. Расскажи, чем жил, какие интересы и увлечения имеешь.

Я от «сынка» выпал в осадок, но грубить желания не было. И даже сам не понял, как это произошло: начал рассказывать о трудном детстве, о ранней гибели отца, о занятиях профессиональным спортом. В общем, стал плакаться в жилетку, как обиженный ребёнок. И когда осознал этот факт, то переключился и стал говорить о любви к Родине и ненависти к социалистическому строю.

Надо отдать должное генералу: он умел слушать и редко задавал наводящие вопросы. Он оказался отличным психологом, который умел быстро сканировать собеседника, как рентген, и находить слабые места. В конце моего монолога он быстро изменился в лице, и от добродушного дедушки ничего не осталось. И выдал жестокий вердикт:

– Крикунов, я всё понял: тебя пресс-хатой не сломать и физическими методами тоже. Но если тебе дорога жизнь твоей любимой сестры, тогда забудь о КГБ и политику к уголовному делу не приплетай. Надеюсь, ты меня услышал. – «Яволь, господин генерал!» – мне очень хотелось ему ответить в таком ключе, но я ответил на удивление очень просто, так как мне уже было не до шуток:

– Я всё понял. Я согласен всё забыть, что в Москве наговорил. – Сразу возникли ассоциации: я раньше не мог понять, почему боевые офицеры, прошедшие горнило Гражданской войны, с такой лёгкостью признавались в шпионаже на три разведки мира и таким образом добровольно шли на расстрел. Оказывается, этот метод безотказно действует и в наши дни. И ещё я понял, что приход генерала был не из праздного любопытства. Он решал глобальные задачи: как усидеть в кресле до пенсии и уйти на заслуженный отдых без проблем. Поэтому по договорённости с комиссаром мои первичные показания из уголовного дела были устранены. И даже больше того: отчёт задержания пошёл не с 10 июня, а с 14-го – со дня нашего договора с генералом.

И вечером в соседней камере уже находился мой подельник Якимов, которого привезли из Сизо-1. Фактически нам создали идеальные условия для общения, и создания, и выработки новой версии по выходу из смертельного капкана. Ты – мне, я – тебе! Это очень древний принцип, слова принадлежат древнегреческому философу Гомеру – автору «Илиады» и «Одиссеи». Я всегда удивляюсь тому, насколько эти слова актуальны в любое время.

Генералу я пообещал молчать о политике, а также о работниках КГБ – организаторах нашей преступной группы. У вас может возникнуть вопрос: а когда он об этом сказал? Обязательно нужно разъяснить, так как на словах диалога не происходило. Конечно, его появление было вызвано моими показаниями, данными в Москве. Поэтому и такой жёсткий ультиматум возник из этого факта. Мы с ним общались без слов, однако очень хорошо понимали друг друга. И в результате такие подарки. Как видите, революционера из меня не получилось.

Для обывателей, а если чуть помягче, для людей, далёких от тюремной системы, я сделаю пояснения насчёт идеальных условий. Во-первых, почему не посадили в одну камеру. Естественно, на всякий случай подстраховались: а вдруг утром кого-нибудь пришлось бы везти катафалком в морг. Им достаточно было поместить Якимова в соседнюю камеру, так как в стенах были проделаны отверстия, которые арестанты называют «кабуры, трассы или «дороги». Также можно общаться через окна, которые были в железных решётках. Но тогда находящиеся рядом задержанные (среди которых я уже сумел вычислить наседку) слышали бы весь диалог. За ночь мы расписали три разных варианта. И согласны были менять показания в ходе следствия и судебного процесса. Достаточно было того, что, если чем-то вариант одного не устраивал, тогда переходили ко второму или третьему. Даже без лишних объяснений. Нужно было бы просто в ночное время громко крикнуть на всю тюрьму: включай второй или третий вариант.

Мы думали, что поймали жар-птицу за хвост. Однако проза жизни была намного сильнее теории. В чём произошёл мой серьёзный просчёт? (Это моя аналитическая выкладка в данное время. Задним числом все умны.) Во-первых, в своих вариантах мы брали за основание, как твёрдый фундамент, наше знание УПК и УК. Судья же их просто игнорировал, так как телефонное право было главным законом жизни. Во-вторых, мы сознательно решили внести в показания противоречивые факты, на которых построили бы, в случае необходимости, свою защиту – в том случае, если ход судебного процесса нас бы не устроил. В-третьих, я не учёл того, что умный и сильный человек способен так легко и быстро психологически сломаться. И на суде Якимов стал творить такое, что я перестал его узнавать. Очень быстро его обработали и вынули из моего товарища стержень личности, превратили в зомби или в животное, у которого был только панический страх и ужас. И если бы это было просто раскаяние и покаяние перед родственниками ими убитых, тогда бы я его смог понять и простить, но, к огромному сожалению, это был страх смерти.

Есть такая поговорка: друг познаётся в беде. Впрочем, на роль друга он не подходил. Но до этих критических и кардинальных перемен ещё текла река времени, и моя пиратская бригантина под флагом Весёлого Роджера и с надеждой на успешный выход из этой ситуации плыла по океану жизни. Находясь в следственной камере, я не терял времени даром, а занимался самосовершенствованием. Проводил серьёзные физические нагрузки, к примеру, за день по объёму набирал три тысячи отжиманий от пола и столько же приседаний, и приёмы рукопашного боя отрабатывал с желающими познать боевое искусство, также читал книги. Писал свой первый роман, который я назвал «Великий поход», о путешествии на Курильские острова и попытке побега в Японию. Много времени проводил за игрой в шахматы. Наводил разборки с некоторыми сокамерниками, которые пытались внести разнообразие в повседневность прописками, унижающими достоинство, вновь прибывших.

В камере с местами для заключённых всегда была проблема. Если мне не изменяет память, не меньше двадцати было шконок, а перенаселённость всегда зашкаливала раза в два. Естественно, за семь месяцев навидался много разных индивидов. Возможно, адаптация к камерной жизни прошла успешно, и поэтому стрессовый вулкан затих. Редкие выходы к следователю мне ничего нового не сулили, хотя в самом начале следователи и дознаватели пытались навешать мне несколько нераскрытых убийств и нападение на инкассаторскую машину. Их желание мне было понятно – на моё счастье, у меня было алиби (в это время я жил очень далеко от Перми).

И ещё они пытались повесить на меня убийство при разбойном нападении, совершенно оторвавшись от земли, всего лишь показывая моё тюремное фото какой-то старушке-свидетельнице. На этом фото я сам себя не узнавал. И, слушая бред этого следователя, я непроизвольно воскликнул: «Слава Богу, он есть!» Возможно, следователь был верующим в Бога с партийным билетом, но удивительно то, что после этого допроса меня больше не тревожили. И только в самом конце следствия, при закрытии, выводили несколько дней на ознакомление с уголовным делом.

Десять томов мы изучали вместе с адвокатами с утра до вечера. Я эпизод со старушкой описал для того, чтобы наглядно показать, как проходил следственный процесс. Поэтому я на него плевал с высоты той башни, которую я построил в своём сознании. Уверенность в том, что в суде разберутся, была такая же, как у тех, кто верил в построение коммунизма. Однако судебный процесс, который длился целый месяц, был аналогичным предварительному следствию. Также происходили грубейшие нарушения УПК, суд был предвзятым, тенденциозным, с обвинительным уклоном, и если я рассчитывал на дополнительное следствие по фактам, которые имел, то приговор суда обрушился на меня, как топор палача.

Зачем рубить головы на эшафоте, когда можно заживо похоронить на каторге? Я оказался к такому исходу морально и психологически не готов. Где же законность, где же справедливость – кричал кому-то в бездну своей души. Вспышки гнева и ярости, как молнии, сверкали в голове, и я сбрасывал свою негативную бешеную энергию, пиная стену и стуча в неё кулаками. К этому времени ежедневными регулярными тренировками я ударные части хорошо подготовил – обошлось без переломов.

Оказавшись в таком глубоком психологическом нокауте и цейтноте, я решил обсудить эту ситуацию с адвокатом. И кратко рассказал об организаторах криминальной структуры, об их роли в моей судьбе. О шпионаже. О том, как эти люди меня подставили. Единственное, о чём я умолчал, это о том, что организаторы были работниками КГБ. На мои откровения адвокат только кивал головой, а потом сказал: «Обязательно напиши! Это очень важно! И мы, несомненно, в кассационном суде добьёмся справедливости, и приговор отменят!» И вот меня вывели из кассационной камеры, где содержат после суда, на встречу с адвокатом Банниковым. Я от одного осужденного узнал о том, что он раньше был прокурором. Знать бы об этом до суда!

Женщина-контролёр, которую я знал, будучи на свободе (были у неё в гостях с её знакомой), о том, что её подруга работает в сизо, мне, к сожалению, не поведала. Возможно, я бы и с ней поддерживал отношения на всякий пожарный случай. Если бы обладал даром предвидения. Но даже короткого знакомства хватило, чтобы извлекать из него определённые плюсы. В тюрьме она имела прозвище «Нино» за длинный, как у Буратино, нос. Кроме носа, который она получила в наследство от родителей, она ещё имела пророческий дар. И с самого первого дня мне постоянно твердила: «Крикунов, 15 лет усиленного режима ты получишь». На что я ей стандартно отвечал: «Не фантазируй, милая Нина». Я даже за глаза не хотел её называть по распространённому в сизо прозвищу. В общем, эта милая «Нино» повела меня почему-то другим маршрутом. Остановила у моей камеры, в которой под следствием я просидел семь месяцев, и сказала: «Постой, подожди, а я на пять минут отойду». – «Да, конечно, радость моя. Ради тебя на всё готов. Даже на амбразуру!» – Она отошла метров за тридцать разговаривать со своими приятельницами. Они в этот день проводили шмон, и было очень много «дубаков» и «дубачек», словно мухи слетелись на дерьмо.

Я, конечно, элементарным образом, что делал неоднократно прежде, поднял глазок и поприветствовал бедолаг. А потом добавил сенсационную новость, что мне дали 15 лет усиленного режима. В камере быстро запрыгали к двери, и первыми были самые близкие, с кем успел сдружиться за это время. Они постарались меня морально поддержать: «Братан, держись! Не раскисай!» – «Бродяги, а что ещё остаётся делать?» – ответил я им. Во время наших переговоров я увидел, как от толпы шмонщиков идёт надзиратель. Я встал около окна. Руки за спину. Всё чинно (а убеждал, что не люблю условностей). Он подошёл и спросил, зачем подходил к камере. До неё всего 1,5 метра. Ох, и прогулка была, и я, не подозревая подвоха, спокойно ответил: «Командир, сказал, сколько дали срока на суде». В моём тоне не было вызова и наглости, а только спокойствие, добродушие и вежливые интонации. Он на это резко ударил в солнечное сплетение. Глупец, я каждый день по 2–3 тысячи приседал и столько же отжимался от пола. И ещё находил время для отработки приёмов. Он, конечно же, был не в курсе. Но я решил на удар не обращать внимания, как слон на моську: мне всё-таки требовалось к адвокату идти, и поэтому я с издёвкой ухмыльнулся. Он решил ударить в лицо. Весь напрягся. «Идиот, думает, чем сильнее напряжётся, тем сильнее ударит», – мелькнуло у меня в мозгах. И когда кулак подлетал к моей ехидной морде, я спокойно своё лицо отодвинул в сторону. Ровно настолько, чтобы удар не достиг цели. Тогда он замахнулся киянкой, целясь разбить мою бестолковку. (Надо быть чуточку самокритичным.)

Я подумал, наверное, не без оснований, что голова мне дадена не для битья по ней деревянной увесистой кувалдой, которой они при шмоне бьют по решёткам – проверяют крепость железных прутьев: не перепилили ли арестанты своими зубами, как бобры, долгими и бессонными ночами. Естественно, я голову подставлять не захотел, а перехватил его руку, вывернул и забрал этот неэтичный предмет. А его харю пожалел и поэтому правой рукой, раскрытой ладонью оттолкнул от себя эту противную морду, а на словах добавил: «Уйди, пёс!» Он не пошёл, а побежал, крича: «Нападение!». «Воет хуже бабы», – с презрением подумал я.

Толпа всколыхнулась и молча стала двигаться ко мне с недвусмысленным выражением лиц. Мне такой поворот событий показался неожиданным. «Вот так сюрприз, – удивился я, и стал говорить: —Подождите, разберитесь сначала: никакого нападения не было. Он вас обманывает». Но было поздно: мой поезд ушёл, а я остался на платформе с зажатым в кулаке билетом к адвокату. От киянки я избавился сразу же: зачем вносить смуту в ситуацию? Они начали первые. Я не торопился начинать. Когда меня сбили с ног – это было первым сигналом. Когда стали пинать – вторым. А когда решили, что перед ними ударный инструмент, и стали бить киянками и дубинками, которые до метра длиной, – вот только тогда я начал отбиваться.

Нервы у меня были железные, не то, что сейчас, поэтому я сделал такой антракт. Их было человек 10, а я один. Скорее всего, человек был один – остальные недочеловеки. Сначала я спрыгнул с пола: загорать мне было не по климату. Затем начал успокаивать агрессивных. Но численное преимущество сказалось, а я, к сожалению, не Брюс Ли. И коридор был узкий, что мне также препятствовало их дружную команду растянуть на дистанцию и поодиночке отработать. Самое интересное, что в этот момент я совершенно забыл об адвокате. О том, что я нахожусь в тюрьме. Я ощущал реальную угрозу для моей жизни и отбивался изо всех сил. Меня снова сбили с ног и закрутили руки. Потом потащили в дежурку.