По реке времен (сборник)

Хомутовка. Лето 1362 года

Никогда не забуду теплого июньского дня, когда я, сойдя с поезда в Моршанске, вышел в поле, которое начиналось сразу же за новым вокзалом. Ветерок трепал на мне рубашку, и я всем телом чувствовал его ласку и нежность, которые я отнес просто на счет родины, родной земли. Нет слов, чтобы выразить то состояние всего организма, состояние легкости и счастья, какое я испытал. Так меня встречала родная земля.

От Моршанска я доехал уже каким-то местным поездом до станции «Хлудово», от которой до Хомутовки всего-то километра три. По пути в деревню со мной произошел забавный случай. В поле я выронил из рук записную книжку и ветер развеял по полю листки. Как мог, я их собрал. Но когда я пришел в родное село, там уже были разговоры, что какой-то мужчина разбрасывал по полю листовки, наверное, вражеский агент. Я рассказал, что тот агент был я, но рассказал, конечно, не всем, и разговор еще некоторое время передавался среди жителей села. Дремучести деревенских жителей нет предела. Думаю, теперь там все-таки иначе. Электричества у нас в то время не было, а радио провели лишь в 1956 году – и это был великий праздник.

В Хомутовке я остановился в родовом доме моей матери, где жила ее золовка, тетя Таня. Дом был поделен на две части, одна из которых принадлежала ее сыну, племяннику моей матери, Алексею Федоровичу. Сам Алексей Федорович с женой Полиной и дочерью, моей крестницей Светланой, жил в это время в другом месте. У меня был отдельный вход, и я жил свободно, не очень стесняя тетю Таню.

В то время я отчаянно влюбился в местную красавицу Веру Басманову, жившую на другом конце села, в деревне Кончановке, и каждый вечер я отматывал по несколько километров туда и обратно. Однажды мы сидели ночью у нее в палисаднике, и она спросила, что это за перстенек у меня на пальце? Я сказал, что это пустяк, не следует обращать на это внимание. «А если это пустяк, сними и выбрось его!» – сказал она. Я снял и выбросил его куда-то в темноту. Таким образом, шмара, предсказавшая мне, что я выброшу перстень через год, оказалась права. Несмотря на это Вера на мои ухаживания отвечала довольно прохладно.

В это время в Веселом жил мой дальний родственник, Ватолин Иван Иванович. Он был на четыре года старше меня, отслужил в армии, успел поработать в геологических партиях на Камчатке. Мы с ним очень подружились. Он читал наизусть стихи Владимира Солоухина и привил мне любовь к ним – до сих пор я помню стихи про чудака, ищущего в тайге свое счастье!

Был еще парень лет восемнадцати, пасынок врача нашей больницы Елены Яковлевны. Мы втроем очень подружились и называли друг друга «Человек», имея в виду человека с большой буквы, чье имя, по Горькому, «звучит гордо». Все мы интересовались литературой и пробовали писать. Во всяком случае, Ватолин Иван собирался стать писателем. Потом он уехал в город Волжский, и мы с ним некоторое время переписывались.

Так вот, однажды был какой-то праздник и всю местную молодежь возили на машинах в Ракшинские леса. Там, на опушке леса, было устроено гулянье. Я доверил своему другу Ивану Ватолину поговорить с Верой обо мне. Он согласился. Они отошли в сторону леса, погуляли и объяснились. Она ему сказала, что «Витя хороший человек, но ты мне нравишься больше». Словом, как в песне:

Однажды в любви я признаться Доверил дружку своему…

Но дружбу я ценил выше отношений с девушками. Мы остались с ним друзьями, только теперь на свидания с ней ходил он, а не я.

Вообще в ней было что-то роковое, причем наследственное. Во-первых, наследственной была красота. Ее мать имела какое-то не деревенское имя Марго, хотя, может быть, это было и прозвище. О ней до меня доходили слухи, передаваемые старшим поколением.

Их роман длился тоже недолго. Вскоре мы узнали, что Вера вышла замуж за какого-то таджика и уехала жить к нему на родину. Ее дальнейшей судьбы я не знаю.

После Веры я увлекся младшей сестрой Шуры Елизаровой, по которой давно страдал и даже успел отстрадать. Младшую сестру звали Лидой – ей я посвящал свои стихи: «Лида, Лида, ты ли это, Лида?..» и далее в том же роде.

Еще была девочка из «Южной Америки», так называлась одна из деревень – самая окраина Веселого. Не помню ее имени, она училась в восьмом классе, и я ей очень нравился. Наши отношения дальше взаимных симпатий не пошли, но когда ездили в Ракшу на гулянье, мы ехали с ней вместе – она сидела у меня на коленях. Странно складывается жизнь. Многих женщин я забыл напрочь, а эту девочку помню. А и была-то всего эта поездка.

Особый разговор – встреча с другом детства Иваном Ивановичем Кречетовым. Прозвище у него было странное – Калмык. Почему – не знаю. В детстве мы с ним жили в Хомутовке, потом он переехал в Кочетовку, где жил рядом с Шурой Елизаровой. Я узнал, что он женился и живет с молодой женой. В барском саду я нарвал огромную охапку сирени и нес ее по Кочетовке так, что меня в этой сирени не было видно. Сирени оказалось целое ведро – так я поздравил их, желая столько счастья, сколько цветков в моем букете. Не знаю, счастлив ли он был или нет, но его женитьба была для меня событием, потому что мы были, что называется, не разлей вода.

Потом, уже перед моим отъездом, он должен был идти к жене, она жила в Куликах – это соседнее село. Я проводил его до школы, которая стояла недалеко от большака. Мы пожали друг другу руки, и оба со слезами на глазах долго стояли, смотрели друг на друга, словно предвидя, что расстаемся навсегда. Попрощавшись с ним, я собрал котомку, и рано утром тетя Таня проводила меня на большак. Сначала она меня отговаривала, а поняв, что бесполезно, – благословила.

Денег у меня с собой не было. Трудно понять, на что я рассчитывал, – у Горького, по моим понятиям, тоже не было. Но я не учел, что это была совсем другая Россия и народ был другой.

Я пошел большаком на юг, в сторону Сосновки, районного центра. Прошел несколько деревень, что стояли по обе стороны дороги, разговаривал по пути с местными жителями, спрашивал их, что за деревня, как живут и т. п. Народ в наших деревнях довольно дикий и подозрительный. Я шел с раннего утра часов до четырех дня, устал, нашел укромное местечко, съел пару яиц с хлебом и решил немного полежать в траве. Незаметно уснул, а проснулся от каких-то голосов. Слышу, говорят: «Вот тут он!..». Открываю глаза – на меня пялятся мужики, с ними милиционер: «Кто такой? Что тут делаешь?». – «Человек, – говорю, – вздремнул». – «Вставай, пойдем с нами». Привели меня к правлению совхоза. Там шло партийное собрание. Собрание прервали, все вывалили на улицу, услышав, что привели «шпиона». Что у них там было разведывать – непонятно. Обступили меня, я стою, опершись подбородком на палку. Все меня разглядывают, как в зоопарке. Тут я подумал, что зверям в клетке также неприятно, что мы их разглядываем. Задают разные вопросы, да еще с какой-то агрессией, будто я посягнул на их собственность. «Ну я же к тебе в деревню не иду смотреть, как ты живешь, чего ты сюда приперся».

Наконец приехала за мной милицейская машина и отвезла меня в Сосновское районное отделение милиции. Допросили меня и оставили в камере предварительного заключения. Предполагая, что будут дальнейшие допросы, я вспомнил, что у меня в кармане лежит записная книжка с какими-то политическими заметками сомнительного характера. Я решил от нее избавиться. Попросился в туалет – а удобства были на улице – и там выбросил ее в выгребную яму.

На другой день со мной провели воспитательную беседу и предложили в письменной форме раскаяться и сделать обещание прекратить бродяжничать и вернуться в Челябинск. В свою очередь, они предлагали возвращение за государственный счет в сопровождении милиции. Этого мне никак не хотелось. Я солгал, что деньги есть, доберусь самостоятельно, хотя денег, конечно, не было. Затем написал покаянное объяснение и отправился обратно по тому же большаку. Так бесславно закончились мои попытки ходить «по Руси».

К вечеру я добрался до Хомутовки, тетя Таня накормила меня, и я завалился спать. Утром встал, ноги отнимались от усталости. Постепенно оклемался и уехал в Челябинск.

Добирался не без трудностей. Чтобы не помереть с голода, а ехать надо было двое суток – купил сахару-рафинада и утолял им голод. Сложнее всего было попасть в поезд. С трудом уговорил проводницу впустить меня в вагон, обещая ехать в другом вагоне, не у нее. В каком-то вагоне забрался на верхнюю полку и, не слезая и не шевелясь, пролежал там двое суток. Пассажиры забеспокоились – жив ли я. «Жив, жив! – поспешно ответил я. – Никого вызывать не надо!» Меня, видимо, поняли, и я благополучно доехал до Челябинска на сахаре и доброте людской.

Снова Челябинск

Последний год перед университетом я много занимался, много срисовывал разных картинок, посещал картинную галерею, даже писал рецензию на какую-то выставку. Сочинял пословицы и поговорки и носил их в дом народного творчества, но там мне объяснили, что пословицы сочиняет народ, а не авторы.

В это же время я сделал попытку написать роман на нашем деревенском материале из времен Гражданской войны, опираясь на рассказы матери о том, как у нас проходила эта война и как много «наших» тогда побили. К этому времени я уже прочитал «Тихий Дон» Шолохова, «Даурию» Константина Седых, «Одиночество» Николая Вирты и еще несколько эпохальных сочинений о Гражданской войне. Мне захотелось написать что-то подобное. Написав несколько глав в огромной общей тетради, я вдруг понял, что «наши» – это вовсе не красные, а именно красные побили из пулеметов много наших мужиков. После этого открытия вся моя концепция рухнула, и у меня пропало желание продолжать написание этого романа.

Жанр романа меня привлек неслучайно. Еще в детстве как-то зимой за неимением других книг я трижды прочитал «Далеко от Москвы» Василия Ажаева, «Молодую гвардию» Фадеева, а в строительном училище «В лесах» Мельникова-Печерского и «Амур-батюшка» Николая Задорнова. Романы давали широкое полотно жизни, и мне хотелось быть таким же щедрым на события писателем.

Но неудача с моим первым романом настолько обескуражила меня, что я вообще к романам как таковым утратил интерес и позже читал романы не столько для удовольствия, сколько для образования – так было с романами Томаса Манна и Федора Достоевского, хотя прозу Пушкина, Тургенева и особенно Гончарова – «Обломова» – я читал с большим удовольствием. Уже в весьма зрелом возрасте с большим увлечением читал эпопею В. Личутина «Скитальцы». Но это особый случай. С тех пор у меня никогда не появлялось желания написать роман.

Готовясь к выпускным экзаменам в школе рабочей молодежи, я уже знал, что буду поступать в Ленинградский университет на философский факультет. Почему в Ленинградский, а не в Московский, точно объяснить не могу, но в то время я посмотрел фильмы «Коллеги», «Звездный билет», «Сережа» – там всюду был Ленинград, мне это нравилось – Нева, залив… Но, может, и не в них дело. Так или иначе, я собрал документы, послал в приемную комиссию университета и, получив вызов, в августе 1963 года выехал в Ленинград.

Думаю, что дала плоды придуманная мною система жизнеобеспечения. Это были первые годы после денежной реформы в 1961 году. Я жил на один рубль в день. Утром шел в столовую, на завтрак ел кашу или винегрет с чаем, на обед брал суп, котлету с картошкой или камбалу – тогда эта рыба была дешевой, чай или компот. Вечером тоже одно блюдо и чай. Хлеб был бесплатным – ешь, сколько хочешь, он всегда высился горой посреди стола. Можно было сесть за стол, взять чай и пить его с хлебом. Всегда стояли горчица и соль. Но один хлеб я не ел – всегда хватало еще на винегрет или кашу. Можно было также за тридцать копеек купить бутылку кефира или молока и батон за тринадцать копеек. Для молодого организма еда была вполне подходящей.

Еще в Челябинске я услышал имена Евтушенко и Вознесенского. Вознесенского показывали в каком-то документальном фильме в кинотеатре документального кино. Доходили какие-то слухи о Борисе Пастернаке, но глухо.

Вспоминается гостиница «Южный Урал», рядом – большой книжный магазин, и в нем маленькие книжечки уральских поэтов – Якова Вохменцева, Марка Гроссмана (синенькая в твердом переплете, в ладонь величиной). С любовью вчитываюсь в нее и нахожу какие-то нужные для себя слова, но в памяти, к сожалению, нет ни строки, а хотелось бы узнать сейчас, что же тогда меня в них волновало? Помню и книгу Валентина Сорокина, по которой его приняли в Союз писателей СССР. Рецензия на эту книгу заняла целый подвал в «Вечернем Челябинске». Так или иначе, но для меня очень важен сам факт присутствия этих книжек в памяти и в моей жизни того времени. В памяти остались те самые минуты, когда я раскрывал (открывал) эти книжечки. В то время они были для меня своего рода откровением.

Дополнение

Излагая более или менее последовательно события моей жизни в Челябинске, я кое-что выпустил из внимания, но рассовывать все эти мелочи по тексту не хочу, а приведу их здесь в виде беспорядочных заметок.

В Челябинске я впервые увидел троллейбус и трамвай. Впервые побывал в цирке. Цирк меня не увлек. Да я, кажется, за свою жизнь в цирке побывал не более пяти раз. Посещал и планетарий.

В первые годы моей жизни в Челябинске была обширная барахолка, где шла продажа подержанных вещей. Чего там только ни продавали! Я подолгу наблюдал за жизнью барахолки, видел разных нищих, в том числе и просто мошенников, косивших кто под слепого, кто под безногого.

Запомнился старик-татарин, игравший на дудочке татарские мотивы. Барахолка находилась на горе, неподалеку от кладбища, между цинковым заводом и районом ЧМЗ. Мимо барахолки проходило шоссе, которое за городом называли уже Свердловским. На окраине города стояли роща и большая татарская слобода, где стояла мечеть и по вечерам можно было слышать завывание муэдзина, созывавшего мусульман на службу. По этому шоссе, километрах в десяти от города, есть татарское село Казанцево. На кладбище этого села в 1988 году найдет упокоение моя мать. Об этом у меня есть стихотворение.

* * *

 
Мать моя похоронена на кладбище
села Казанцеео близ Челябинска
 
 
Страдали мы от немцев и татар –
е позавидуешь такой народной доле.
Один пожар сменял другой пожар.
А между ними было Куликово поле.
 
 
Отца убили немцы на войне.
С татарами мы жили рядом.
И прожигала сердце мне во сне
Татарка Дина жгучим взглядом.
 
 
Мать умерла. Ее похоронили
На кладбище татарского села
И рядом с ней теперь лежит в могиле
Старушка Шиллер, что вблизи жила.
 
 
Обнесены они одной оградой.
Еще прочесть возможно имена.
Здесь Кречетовы с Шиллерами рядом
На вечные спустились времена.
 
 
И вот стою я на границе поля.
Где меж татар и русскими – межа.
Земля у нас одна, одна и доля.
И вместе наши пращуры лежат.
 

Когда я приехал в город, там был район, застроенный одноэтажными домишками и хибарами, назывался он Шанхай, наверное, за густую застроенность. Трудно даже вообразить ту трущобность, непролазную грязь и темень, которые там царили. Даже днем туда было страшно заходить. Но в семидесятые годы там выросли многоэтажные дома, и все это стало походить на город. Такой район был не единственный в городе.

В пятидесятые годы еще не редкость были концлагеря, которые располагались на окраине. Работа заключенных на стройках города была в порядке вещей. Когда мы, ученики СУ № 42, были на стройке на практике, рядом с нами работали под охраной и зэки.

В районе ЧГРЭС стояла тюрьма, и тут же поблизости находилась улица Свободы. Когда трамвай ехал мимо, кондуктор объявляла остановки: «Свобода» – следующая «Тюрьма», а обратно: «Тюрьма» – следующая «Свобода». Это было предметом мрачных шуток, но по-своему и приметой времени.

Очень любил бывать в зверинце. До Челябинска я нигде зверей не видел. Все звери были в клетках. Это было, конечно, ужасное зрелище, но я то время об этом не думал.

Иногда мы с Володей Кононовым купались в реке Миасс прямо в центре города. Не мы одни – народу купалось в реке уйма. Да, видимо, в этом месте вода была еще чистой.

Однажды брат повел меня на стадион, где происходил футбольный матч. Смотреть мы ходили на игру вратаря Хомича, приехавшего с какой-то командой. Игра мне понравилась и сама атмосфера стадиона тоже. Но это был единственный в моей жизни матч, который я смотрел на стадионе, а не по телевизору.

В Челябинске брат и Володька Кречетов (Летов) однажды в жаркий летний день встали в очередь к пивному ларьку, купили пива себе и кружку мне. До этого я ни разу его не пробовал. А когда попробовал, то удивился – чего они в нем находят? Теперь, когда я и сам покупаю пиво, я твердо могу сказать, что такого вкусного пива, как тогда, я никогда и нигде не пил. Вкус остался в памяти и поныне.

Позднее, когда я уже работал, брат водил меня в ресторан в центре города. Там мы пили бутылочное пиво, и я впервые познал, что дурь от пива хуже, чем от всего остального.

В ресторане стояли еще старорежимные швейцары, и музыка была такая, о которой теперь говорим «ретро». В то время я еще не понимал, что самое интересное – это люди. В то время было по шестьдесят с небольшим тем, кто родился еще в девятнадцатом веке. Странно сейчас думать, но в какой-то плотницкой бригаде с нами работал старик Рахим, он был 1897 года рождения, но в то время это еще не казалось древностью, хотя, конечно, его возраст и удивлял нас.

Во время работы резчиком по металлу на машиностроительном заводе я стал увлекаться кибернетикой, о которой что-то можно было вычитать в журнале «Наука и жизнь». Я стал наделять механизмы человеческими качествами, мне иногда начинало казаться, что механизмы-роботы действительно могут обладать душой. В этом я был близок к тому, что иногда начинал верить в театральные спектакли как в реальность. Потом, конечно, прошло.

Некоторое время мне случалось бывать, и довольно часто, в молодежном городке, где брат получил место в общежитии. Молодежным городком назывались несколько бараков-общежитий, где жили молодые рабочие. До сих пор помню лица многих из них. Иногда я играл с ними в волейбол, случалось вместе выезжать на загородный отдых, на какие-то озера в области. Озера там в основном соленые, и плавали в них какие-то непривычные для моего глаза сикарахи.

Почему-то запомнилась кастелянша какого-то общежития татарка Физа, пожилая, но не лишенная привлекательности для холостяков. Долгое время собирался написать о ней рассказ, но пока не собрался.

В одном из таких общежитий первое время жила моя мать, когда она приехала в Челябинск. Она устроилась уборщицей на завод и была этой работе рада, потому что в родном селе она вообще ни рубля не получала.

Два слова о самом облике Челябинска. Когда я жил там, мне нравились дома-многоэтажки, обычные дома без архитектурных ухищрений. Я в то время был ненавистник всего старого, и старые одноэтажные и двухэтажные дома мне не нравились. Мне казалось, что там, за глухими засовами, все еще живет что-то старое, отринутое революцией. А я верил в построение светлого будущего – социализма и коммунизма. Теперь же вспоминаю с какой-то грустью тихие уютные улочки старого города и даже архитектура послевоенного времени приобрела какие-то привлекательные черты.

Некоторое время изучал жизнь тех, кто обретался у церковной ограды. Бывал и на крестном пасхальном ходе. Но церковь интересовала меня не сама по себе, а теми людьми, которые возле нее кормились. От них веяло старой нищенской Россией, не Россией вообще, а именно – нищими, юродивыми, каликами перехожими.

Тогда я увлекался народными песнями, и все это вместе сливалось у меня в единую картину, которую я застал еще живой.

На этом, пожалуй, свое «дополнение» завершу и перейду к Ленинграду.

Ленинград

Университет

Заканчивая школу рабочей молодёжи № 21 в Челябинске, я размышлял, куда поступить учиться. Мысли у меня были самые странные. Я думал о философском факультете в Тбилисском университете. В то время я читал Сулхана Саба Орбелиани и грузинская культура была привлекательна для меня. Само собой, конечно, что и «Витязь в тигровой шкуре» тоже входил в моё сознание. Думал также и о Ташкентском университете, хотя не знаю, был ли там философский факультет. Я читал Алишера Навои, поэма «Лейли и Меджнун» очень мне нравилась, и восточные мотивы жили в моём сознании. Были и другие мысли, но верх над всем взял Ленинград. Наверное, решающее значение в пользу этого выбора имел фильм «Коллеги». Тогда ещё прошёл фильм «Серёжа» по роману Веры Пановой, где роль Серёжи играл юный Николай Бурляев. В этих фильмах был представлен образ города таким, что мне захотелось в нём жить и учиться. Я послал документы на философский факультет Ленинградского государственного университета, получил вызов на экзамен и в августе 1963 года стал абитуриентом.

Сойдя с поезда на Московском вокзале, я сдал чемодан в камеру хранения и вышел на Невский проспект. Вечерний город был душен, полон праздношатающихся молодых людей. Пройдя пешком весь Невский, я вышел к Дворцовому мосту и остановился у каменного парапета.

Тут я стал свидетелем разговора компании юношей из трёх или четырёх человек.

– Пойдём на Невский! – сказал один.

– Да чего там делать?! – воскликнул другой.

Они постояли минуту-другую, препираясь, идти или не идти на Невский, и вяло тронулись в сторону Дворцовой площади. А я удивлялся нелепости, как мне тогда казалось, вопроса: «Чего там делать?!» Как «чего», думал я, это же Невский проспект, там много чего можно делать и даже если вообще ничего не делать. Конечно, для тех, кто здесь вырос, реакция нормальная, а для меня, ошеломлённого такой концентрацией красот, это казалось диким.

Ночь я провёл на Московском вокзале. На следующий день поехал в гостиницу «Россия» и устроился там. Запомнился вестибюль гостиницы, наполненный китайцами, в то время была ещё популярна песня «Москва – Пекин»… Дружба между народами была очевидной. Получив номер на каком-то из верхних этажей, я подошёл к окну и очень удивился. Из окон открывался вид на пустырь, за которым дымились какие-то трубы, были видны железнодорожные пути, по которым перестукивались вагоны. В общем, я решил, что гостиница находится где-то на окраине, в промышленном районе, но уже через три года на этом пустыре вырос студенческий городок, куда и я переселился. Ну, а сегодня и вовсе никому не пришло бы в голову, что гостиница «Россия» находится на какой-то окраине. Этот район давно уже обустроен, а город отодвинул свои границы далеко на юг и на юго-запад. Но возвращаюсь в 1963 год.

В гостинице я прожил сутки. Уже через день мне предоставили место в университетском общежитии, в знаменитой «шестёрке» на Мытнинской набережной. Место замечательно тем, что рядом были все знаковые учреждения города: за Невой – Эрмитаж, Адмиралтейство с Исаакием, стрелка Васильевского острова с Ростральными колоннами, здание биржи, Пушкинский Дом, Петропавловская крепость. И всё это вблизи университета.

Университет просто очаровал меня – и здание Двенадцати коллегий, и филфак, но особенно здание философского факультета, в котором когда-то был биржевой Гостиный двор, построенный в стиле всех гостиных дворов России, с итальянской аркадой по периметру здания, под которой приятно пройтись.

Был жаркий август. Начались вступительные экзамены. Тревожная, но весёлая пора светлых надежд. Будущее рисовалось в каком-то романтическом ореоле.

Мне дали место в большой комнате человек на шесть на шестом этаже. Окна этой комнаты выходили на Неву, с видом на Зимний дворец и стрелку Васильевского острова. Пока я был абитуриентом, в этой комнате жил Виктор Михайлов. Археолог, он был наполовину якут и, по-моему после третьего курса уехал к себе в Якутию. В августе, пока я сдавал экзамены, он жил в комнате и к нему приходили разные интересные люди, из которых я запомнил гватемальского поэта Роберто Обрегона Моралеса, широко печатавшегося в том числе в «Иностранной литературе», друга Андрея Вознесенского, посвящавшего ему стихи. Этот поэт потом был убит стрелком при его нелегальном переходе через гватемальскую границу. Среди других запомнился студент-историк третьего или четвёртого курса Слава Баранов, человек редкой исторической начитанности. С ним я встречался не однажды уже после окончания университета, пока он не исчез из виду. Он был интересен тем, что отдавал должное американским победам на Тихом океане, считал, что без американского вклада мы бы войну не выиграли. Аргументации его я не помню, но в то время у меня не было оснований сомневаться в его знаниях. У него была очень своеобразная манера разговаривать. Он говорил быстро-быстро, шепелявя и наседая на собеседника так, что трудно было вставить в его речь какую-нибудь реплику. В моих глазах он обладал значительным авторитетом, по крайней мере на первом курсе. В этой комнате, дальней по коридору, я жил на первом курсе с Борисом Макаровым, а этажом ниже под нами жил мой друг Слава Соломонов. В том, что я решил поступать на философский факультет, был некоторый авантюризм. Всё-таки знания, полученные мною в ШРМ № 21 в Челябинске, были весьма скромны. Немецкий язык я учил по самоучителю и вообще мог не сдать, история – предмет, требующий обширных познаний. Единственное, в чём я был уверен, это сочинение. У себя в школе я за сочинения получал всегда 5/5, в крайнем случае – 5/4. Первая оценка – за литературу, то есть за содержание и композицию, а вторая – за русский язык, который, по моим понятиям, я знал хорошо. Я, конечно, заблуждался. Более или менее мне удалось подтянуть свои знания по русскому, когда я стал работать в издательстве, где без справочника Розенталя я не мог и шага ступить. И теперь уже, перечитывая свои ранние записные книжки, я вижу ошибки против правильного написания. Экзамен по сочинению нанёс моему самомнению сильный удар – я взял свободную тему и получил за литературу «удовлетворительно», оценку по русскому теперь уже не помню. Все остальные экзамены – по немецкому языку, по русскому устно, по истории я сдал, как ни странно, на «хорошо».

В тот год была такая система сложения оценок – учитывался средний балл по аттестату зрелости (у меня был 4,6) и средний балл в аттестате по профилирующим дисциплинам (у меня был 5), возможно, я уже что-то подзабыл. Так или иначе, у меня получилось 29,1 балла, а проходной балл был 27 с чем-то. Эта система и спасла меня.

Во время вступительных экзаменов я познакомился с Игорем Портнягиным, мы жили в одной комнате. Игорь был в десять раз образованнее меня, он поступал на модное тогда археологическое отделение исторического факультета. Там был жуткий конкурс, и Игорь уже несколько лет приезжал из Сызрани сдавать экзамены и проваливал. Провалился и на этот раз. Я уже учился на втором, потом на третьем курсе, а он всё приезжал сдавать экзамены. В конце концов поступил, защитил кандидатскую диссертацию, а далее он исчез из моего поля зрения.

Среди других абитуриентов я близко сошёлся с Васей Стрельченко, он теперь давно уже профессор, заведующий кафедрой философии и т. д. Абитуриентами помню Валерия Крамника из Риги, увы, уже покойного, Володю Рабиновича, взявшего себе потом фамилию Кирсанов, Бориса Макарова, Бориса Воронова. Со всеми остальными познакомился, уже будучи студентом.

Сразу же по зачислении на факультет нас направили копать картошку в посёлок Цвелодубово, недалеко от Зеленогорска. Поселили в бывшей финской усадьбе на берегу Нахимовского озера, где в это время, кажется, была начальная школа – такое у меня смутное воспоминание. Особняк был большой, на первом этаже жили, очевидно, постоянные жильцы, а всю нашу группу поселили на втором. Недавно известный философ и эстетик Александр Казин издал книгу воспоминаний «Частицы бытия» (СПб., 2013), в ней между прочим написано и об этой поездке. Воспользуюсь и его памятью тоже. Вот что он пишет в главе «Однокашники и однокашницы»:

«Поселили нас в большом деревянном строении – то ли бывшей школе, то ли клубе. Спали мы прямо на полу, на матрасах, набитых сеном, хотя были и простыни, и подушки. Впрочем, особых неудобств никто не испытывал – ребята в основном были опытные, что называется, тёртые. Я с удивлением обнаружил, что я – почти единственный ленинградец на курсе: все остальные были глубокие провинциалы. Кроме того, почти все. в отличие от меня, служили в армии. Среди них было несколько настоящих здоровяков-матросов, прошедших неплохую школу жизни. Помню, я чем-то разозлил одного из них, он схватил меня за грудки, подержал некоторое время на воздухе, но потом отпустил ‹…›.

В общем и целом, ребята были неплохие, хотя какими-то специальными «философскими» качествами не отличались. Помню, как следует выпив, тот же Саша (рассказ о нём я опустил. – В. Кр) жаловался вслух: «Вот я думал, когда поступал, куда я лезу, там великие умы, мыслители – а встретил вот этого!». И показал на такого же служивого, как он. Впоследствии многие из них стали тем не менее профессионалами в своём деле, хотя не обязательно в философии. Руководил всей нашей группой аспирант Валера Вершинин – лет через десять судьба свела меня с ним на паркете Большого дворца Петергофа. Был там ещё Витя Кречетов – ныне прозаик и поэт, член Союза писателей России. Самую успешную карьеру во всех планах сделал Саша Корольков – теперь он доктор философских наук, академик РАО, зав. кафедрой факультета философии человека РГПУ имени Герцена, писатель, православный мыслитель. Тогда он был уже на четвёртом курсе, мы, салаги, смотрели на них (четверокурсников послали с нами группой из четырёх человек), как на небожителей. Помню, я робко спросил его, какая у него тема курсовой работы. Он посмотрел на меня и сказал: «Да чего спрашиваешь, всё равно не поймёшь». Наверное, он был прав – тем более что писал он что-то по философским вопросам биологии».

Я охотно процитировал здесь Казина потому, что под всем этим я и сам подписываюсь. Хочу только кое-что добавить. Казин правильно отметил, что почти все служили в армии и все были провинциалами. Сам я в армии не служил, но это не бросалось в глаза, так как прошёл к тому времени достаточно суровую школу, начиная с учёбы в СУ № 42 в Челябинске. Во всяком случае, у меня были навыки общения в крепкой мужской компании, поэтому у меня никогда не бывало пустых конфликтов и я никогда сам никому не позволял относиться к себе неподобающим образом. Казин же был совсем юный, на три года моложе меня, то есть у него был возраст школьника. Но я был действительно провинциал и даже завидовал начитанности Казина – он читал Блока наизусть, а я, кроме стихотворения «Поэты» да «Незнакомки», ничего не знал. У Лёни же, как мы его тогда звали, Блок был любимым поэтом, к тому же он сам писал стихи. Впрочем, стихи писал и я, только к моменту поступления на философский факультет я перестал писать и стихи, и прозу. Более того, я как философ-метафизик пришёл к убеждению, что никакая художественная литература вообще не нужна, потому что вся мудрость есть в философии. Помню, я тогда спрашивал Валеру Вершинина: «Зачем нужна художественная литература?». Юный аспирант пытался как-то втолковать абитуриенту, ещё не проучившемуся и дня на факультете, что литература тоже нужна, но так и не убедил меня.