Железные зерна. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 1

Жертва своей неодолимой страсти – я по субботам беру ведро с горячей подмыленной водой и плавающим в ней куском хлопчатной мешковины и иду мыть лифтовые кабины, я испытываю к ним жалость и нежность, какую мог бы испытывать наверно к упряжным волам, приводящим в движение мельничные жернова. Думаю что никогда упрямая, как сама судьба, энтропия не возьмёт надо мной верха; я «сломаюсь» в одночасье – с авторучкой, лопатой, напильником, рулевой баранкой или топором в руках. Правда, есть ещё один вариант: радиационный костюм, противогаз, ацетиленовая горелка (в спасательном формировании гражданской обороны я – «резчик металла») но будем считать его маловероятным и вообще лишённым реальных оснований; то была бы окончательная и бесповоротная победа энтропии сразу на всех фронтах и, следовательно, конец не только мой, но и всего уникального человеческого рода. В такое лучше не верить, и я не верю.

Итак, я проиграл Мальчику рубль. Игра эта называется у нас «гоп-стоп» – в память об одноимённой блатной песенке, плёнка с её записью и сейчас – я узнаю её по этикетке на кассете – находится в приёмном гнезде «Электроники», которую Митя держит в руках и непременно запустит в дело, как только мы сядем в машину. Там ещё одесситы, говорит он, а я высказываю предположение, что, возможно, и одесситы, только из «Маленькой Одессы» – нью-йоркского Брайтон-Бича (оттуда шлёт мне письма один мой старый знакомый – Женя Кантор, джазовый пианист, нашедший свою «обетованную землю» в ресторанчике под названием «Золотой дворец»). Поневоле слушая всё это, я вспоминаю своё марьинорощинское детство, те же самые песни с «мурками», «уркаганами», «перьями», «чёрными пистолетами» и спрашиваю себя: почему не умирает, откуда в наш космический век черпает свою неистребимую жизнеспособность эта воровская «романтика»?

Непедагогично, разумеется, но когда мы выходим из подъезда и останавливаемся ослеплённые и в мгновение ока разнеженные горячим солнцем, я достаю бумажник, извлекаю из него новенький хрустящий рубль и, сложив пополам, сую в не застёгнутый по моде карман сыновней куртки с приваренным к нему шевроном – эмблемой неведомо где учреждённого клуба «Чёрная лошадь». Проблема карманных денег решатся у нас просто: я даю их сыну столько, сколько он просит; а просит он до смешного мало, и я всегда пользуюсь тем или иным предлогом для пополнения его личной кассы. Возможно чтоб оправдаться в собственных глазах, я создал теорию, которая утверждает, что недостаток карманных денег значительно опаснее, чем их избыток, и что именно недостаток денег при нынешнем уровне потребления (я говорю – «уровне соблазна») чаще всего толкает подростка на преступление. К тому отмечено (здесь я могу сослаться на авторитетные источники) что дети, растущие в приютах и не имеющие дела с деньгами, впоследствии испытывают трудности, оттого что, грубо говоря, не умеют их «считать». По этой причине я придаю большое значение аккуратности во всякого рода отчётно-расчётных делах: вовремя сдать на завтраки в школе, за билеты в театр, отчитаться за расходы в магазине и без утайки вернуть сдачу; если она невелика, я, как правило, говорю Мите, что он может оставить её себе на карманные расходы. Пройдёт совсем немного времени, думаю я, появятся девушки, эти самые расходы неизмеримо возрастут, вот тогда-то и пригодится умение считать и подсчитывать, которое я стараюсь выработать у Мальчика и по моим наблюдениям уже достиг некоторых результатов. Сам я, признаться, никогда не умел этого делать надлежащим образом. Когда умерла жена – в отличие от меня она была прекрасный эконом – мне тотчас перестало хватать моей кандидатской зарплаты, и чтобы как-то свести концы с концами, я начал подрабатывать техническими переводами, потом лекциями в обществе «Знание» и убедившись наконец, что всё равно не хватает и что дело здесь в чём-то другом, но отнюдь не в величине доходов, забросил оба эти опостылевшие мне быстро занятия и стал «считать». Я не достиг и право же никогда не достигну в этом искусстве уровня мастерства моей покойной жены, а всё же усилия мои не пропали даром: мои дети не в пример многим их сверстникам знают цену деньгам и никогда не требовали от меня больше, чем я мог им дать.

Он идёт впереди меня: в меру потёртые джинсы отливают на солнце глубокой морской синевой, отделанные красной замшей кроссовки печатают лёгкий шаг на потемневших от ночной росы цементных плитах с пробивающейся меж ними травкой. Его аккуратно остриженные тёмные волосы («олимпийский» салон, два рубля пятьдесят копеек, один раз в месяц) мягкой волной спадают на воротник-стойку серебрящейся в потоке света элановой куртки. Я мысленно сравниваю его, семнадцатилетнего, – с семнадцатилетним собой и отчётливо припоминаю, какой мукой была для меня необходимость надеть что-либо в первый раз. Как правило, мне перешивали из старого, добротная материя не знала сноса, но это перешитое неизменно повергало меня в ужас неповторимостью своего покроя, цвета или фактуры материала; я ощущал чудовищную неловкость оттого что сам себе казался «белой вороной» в каком-нибудь переделанном из маминого жакета светло-сером пиджаке с торчащими вверх плечами или в бушлате из отцовского демисезонного пальто и «тёплых» брюках, выкроенных из другого пальто, торчащих «колом», так что ни сесть, ни нагнуться. Ты будешь в них гулять, сказала мама, они прочные и тёплые. В этих её словах в спрессованном виде содержалась вся тогдашняя философия костюма. Неоспоримо одно: мы были одеты «нестандартно», потому что обшивались разными портными – нашими близкими и дальними родственниками. И стриглись мы тоже по-разному, каждый на свой вкус, выбирая причёску по прейскуранту: «бокс», «полубокс», «полька», «нуль»; наши стриженые затылки были жестки на ощупь и отличались разнообразием форм, а наши лбы, воздвигающие над собой «зачёсы», косые проборы, чёлки, в сочетании с «тонкими» висками полностью выдавали себя своими очертаниями. С моих фотографий ранних лет на меня смотрит толстогубый подросток с конусообразной головой и сверх меры оттопыренными ушами. Не так давно я решил проверить себя и, собираясь провести месяц на даче, остригся наголо: благодарение богу, уши оказались плотно прижаты к черепу, а конус просто-напросто обратился в шар, из чего можно сделать только один вывод: время не проходит даром. Теперь я думаю, что это была одна из моих уловок, с помощью которых я пытался оживить – повторить давние ощущения: и действительно, проводя ладонью по стриженой голове, я долгое время испытывал подлинное наслаждение, как от соприкосновения с чем-то давно и незаслуженно забытым. Два года назад моего сына положили в больницу с дискенезией жёлчных путей. К нашему ужасу, у него обнаружили гниды, ему остригли его пышную всклокоченную шевелюру, и я был приятно удивлён безукоризненной лепкой его черепа: моя порода, уходящая корнями в сокольническо-марьинорощинские доисторические почвы, оказалась явно улучшенной предками его полугречанки матери – моей покойной жены.

Митя идёт вдоль зелёной сетчатой ограды нашей автостоянки – в левой руке неизменный «маг», правая поддерживает на плече ремень дорогой, искусственной чёрной кожи, с «фирменными» знаками спортивной сумки (мой подарок к предыдущему дню рождения). Я смотрю на его обихоженный затылок и думаю: посещала ли уже эту голову мысль о самоубийстве? Неожиданно возникший вопрос кажется мне, однако, естественным: нет ничего закономерней в этом нежно-незащищёном возрасте, ступающем на шаткий мостик над бездной «никогда», чем предательская мысль о самоубийстве. (Из шести покушавшихся на свою жизнь молодых людей в возрасте от пятнадцати до двадцати одного года, обнадёживает статистика, четырёх удаётся спасти.) Феномен самоубийства вообще, надо признаться, часто занимает мои мысли, и не потому, что сам я когда-либо думал наложить на себя руки – такого не случалось, видимо, в силу присущего мне чувства ответственности, – а по той простой причине, что многие совершаемые нами поступки, всё наше поведение, руководимое, как мы уверены, интеллектом, зачастую толкают нас именно к этой самоубийственной пропасти. Я пытаюсь припомнить: что я, например, думал, когда подошёл к краю плоской гудронированной крыши продуктовой базы, нависающей над нашим двором глухой десятиметровой стеной. Между прилепленными к ней дровяными сараями был неизвестно зачем случившийся узкий прогал, почти до уровня сарайных крыш засыпанный снегом; туда надо было прыгнуть; и я прыгнул, утонул в снегу и остался невредим. Это была проверка воли (чистейшее самоубийство!) её должен был пройти каждый из нас, и всё проходили с честью, до тех пор пока приехавший на каникулы Юрка Бахметьев не сломал ногу – ему всегда не везло. Нет, это была просто рискованная игра, она была нам нужна, чтобы поверить в себя, в свои возможности, свой характер. Я был болезненным ребёнком, меня «выхаживали» (перед самым моим рождением мама, по её словам, «подхватила простуду») за мою жизнь приходилось бороться всем кто был причастен к моему существованию. По всей вероятности, мои жизненные установки были сформированы этой борьбой с необычайно тяжело протекающими детскими болезнями, бронхитами, воспалениями лёгких и возможно чем-то ещё, чего не удержала моя память; поэтому я никогда не думал о самоубийстве. Надеюсь, мой сын последует в этом моему примеру, хотя и неудачному по многим причинам, о которых я непременно ещё скажу.

У распахнутых ворот автостоянки нас приветствует ночной сторож. Застеклённая будочка-теремок, уже отслужившая один век газетным киоском, установлена справа при входе на бетонном фундаменте и теперь используется одновременно как наблюдательный пункт, помещение для обогрева и спальный блок. Для шестидесяти пяти членов нашего кооператива не составляет труда содержать оплачиваемых сторожей, учитывая что членские взносы, назначенные правлением – тридцать рублей в месяц – значительно выше чем во многих других местах. По сравнению с расходами на бензин это не деньги, но почему-то именно они служат темой нескончаемых дебатов на общих собраниях. Я объясняю это повышенной нервностью всех вообще «владельцев индивидуальных транспортных средств» и года два назад предложил зятю, на мой взгляд, интереснейшую тему для диссертации: «О влиянии индивидуального транспортного средства на сердечно-сосудистую систему его владельца». Поскольку мой зять без пяти минут кандидат, он не проявил к проблеме должного интереса, и тогда я решил начать её разработку самостоятельно, чтобы доказать с цифрами в руках неоспоримый, по моему мнению, тезис о пагубности вышеназванного влияния. Пока что я собираю статистику; если мой сын станет невзначай медиком, а не историком, как задумал, я передам ему накопленный материал. Дело осложняется только тем, что держа свои исследования в секрете, мне трудно находить поводы для выспрашивания малознакомых членов кооператива о их здоровье. Тем не менее, в моём активе уже восемь инфарктов, три инсульта и двадцать четыре гипертонических болезни. Предварительные расчёты показывают, что я на верном пути; к тому же я дополняю статистику путём интроспекции – вглядываясь в самого себя. Я знаю, что, продав машину, впредь лишусь возможности пользоваться этим методом, зато существенно повышу свои шансы довести начатое исследование до конца.

У меня плохая память на лица, но этого человека я узнаю, – в основном по его овчинному тулупу, который он не снимает ни зимой, ни летом. Он выходит из будки, и мы обмениваемся обычными замечаниями о погоде, о возможном состоянии дорог и приходим к единодушному мнению, что, разумеется, погода отличная, но во второй половине дня обещали дождь, и тогда надо смотреть в оба… и так далее – обычные здесь формулы вежливости, имеющие хождение не только в разговорах со сторожами, но и между «владельцами», иногда подкрепляемые разве что коротким диспутом о резине, карбюраторах, распредвалах, аккумуляторах, днищах, ветровых стёклах, «дворниках», масляных фильтрах, гаишниках, техосмотрах и прочем, наполняющем жизнь автомобилиста. Три-четыре человека, то показываясь, то исчезая, копошатся у своих машин, готовясь к отъезду. Ритуал требует сосредоточенности, и поэтому даже внутренне я не сетую на то, что ни один из них не поднимет глаз, не повернёт головы, чтобы приветствовать нас, когда мы идём по проходу меж двух рядов обращённых друг к другу своими тупыми «фюзеляжами» разномастных, разнокалиберных автомобилей, направляясь к своему – сорок четвёртому – номеру. Только наш сосед по этажу – здесь номер тридцать пять – маленький человечек с чёрными усами, о котором я лишь знаю, что он архитектор, проезжая мимо нас к выходу, кивает и улыбается за приспущенным стеклом своей новенькой сверкающей лаком «восьмёрки». Машину он приобрёл недавно, и этот, в общем, очень значительный повод, чтобы свести более близкое знакомство (так называемые автолюбители, если только они не на дороге и не включены таким образом во всеобщую гонку, испытывают друг к другу нечто вроде родственных чувств) не успел возыметь действия: у архитектора ещё ничего не сломалось, он не попадал в дорожные передряги, и ему не требовалась пока что помощь более опытного коллеги. Я ловлю себя на мысли, что жду этого момента и даже с некоторой долей нетерпения; возможно, причиной тому самоуверенный вид восседающего за рулём и самого «транспортного средства»; они, должно быть, ещё не знают, как налетающий сзади «МАЗ» превращает в гармошку и не таких зелёных новичков и как трудно потом отделить их друг от друга, развести, как говорится, по сторонам – хорошо коли не навеки – вот такую нежную пару. Железные гробы, говорю я сыну, имея в виду шестьдесят пять населяющих наш загон «изделий», которые всякий раз по какой-то странной ассоциации приводят мне на ум «изделия» нашей «фирмы»: несмотря на всю несопоставимость предназначений, у них всё-таки много общего, начиная от заводских цехов, где они рождаются в муках и грохоте, до запаха разогретого на солнце окрашенного металла. Закрыв глаза, я легко могу себе представить: степь, осеннее солнце, тёплый ветерок доносит откуда-то запах бензина; моя ладонь на круглящемся боку «носителя». С автомобилями, разумеется, всё проще; моя рука, лежащая на капоте, проникает в ритм и наполненность моторного пульса, чуткое ухо улавливает даже самые незначительные отклонения в шумовой картине, такое приходит с опытом, и я вправе гордиться своей автоквалификацией, но вот нужна ли она мне – в этом я не уверен. Моё замечание о «железных гробах» направлено на то, чтобы сбить крепнущий день ото дня водительский накал сына. Я сознаю что сделать это почти невозможно – я не могу не давать ему уроков вождения: сей предмет входит в школьную программу, и я должен сделать сына классным водителем, больше некому, тех часов, что отводит школа, едва ли хватит чтоб научиться отличать тормоз от сцепления и не гнать на жёлтый свет. С другой стороны, я не хочу видеть сына одним из тех фанатиков баранки, для которых жизнь без машины представляется неким унылым однообразием.

Мальчик уже сидит за рулём и прогревает мотор. Я совершаю ритуальный обход, предварительно забросив на заднее сиденье вещи, которые мы принесли с собой и должны доставить на дачу. Новый островок ржавчины на боковой стенке левого крыла, сам по себе незначительный, напоминает мне о моём решении продать машину. Однако для продажи её надо заново выкрасить, а для этого где-то найти гараж, мастера по окраске, потом покупателя и так далее, до тех пор пока не иссякнет воля и решимость осуществить задуманное, или оно (чему трудно всё же поверить) наконец осуществится. Я сознаю также всю двойственность своей воспитательной политики, где одну руку я заботливо держу на баранке, помогая сыну преодолевать самые трудные повороты, а другой – мысленно, – зажав кувалду, крушу и корёжу неподатливый металл, чтобы рано или поздно вывезти его на переплавку вместе с автомобильными пристрастиями моих детей. Меня не устраивает обещанная нам в скором времени «полная автомобилизация населения»; я никому не говорю об этом, но в душе считаю её преступлением. Моя дочь, несколько лет назад окончившая ту же самую шестьсот седьмую школу и получившая кроме положенного аттестата зрелости ещё и «международные права водителя третьего класса», долгое время, вплоть до своего, к счастью, раннего замужества осаждала меня просьбами о доверенности и праве свободно распоряжаться машиной, ссылаясь при том на состояние моего здоровья, препятствующего, по её мнению, автомобильным страстям, подобно тому, как старость препятствует страстям любовным. Однако ж я остался твёрд, я не учил её вождению, она не получила тогда ни доверенности, ни ключей, и даже перспектива испорченных отношений не могла поколебать моей решимости: только один раз мне надо было увидеть её за рулём: я передал его ей на участке Павшино-Ильинское, когда мы ехали на дачу после выпускных экзаменов, и в заднем кармане джинсов у неё лежали новенькие права, – её напряжённые газа, до белизны в суставах сжимающие баранку руки, какую-то нервную суетливость, свойственную, по моим наблюдениям, всем водителям-женщинам. В этот солнечный июньский день, который как-то сразу поблек и запылился, когда мы поменялись местами, и я сел справа, на самое опасное место, я дал себе клятву, что это первый и последний раз. И я сдержал её, несмотря на уговоры и даже слёзы дочери, так и не понявшей, кажется, моего страха на том перегоне, навсегда врезавшегося в мою память и разросшегося в ней до столь внушительных размеров, что таким чувствам, как жалость к умоляющему тебя со слезами на глазах твоему же ребёнку, как острое желание сделать ему что-либо приятное и тому подобным, просто не осталось места. К счастью, вскоре другие волнения и заботы – влюблённость, замужество, ребёнок, первая в жизни самостоятельная работа помогли всем нам справиться с этой, я повторяю, без преувеличения труднейшей проблемой. Время заровняло следы, и на месте забытого погребения остался лишь маленький холмик пропитанного горечью пепла. Может быть, кому-то и хочется принять участие в этой самой «полной автомобилизации», но только не мне. Напротив, когда мне удастся избавиться от машины (а это, в свою очередь, я уверен, поможет мне бросить курить) я тотчас образую – да позволено мне будет так назвать её – «Лигу борьбы с автомобилизмом». Устав и программу я мысленно уже сочинил, теперь дело только за тем чтобы найти единомышленников и привлечь их к будущему движению. Возможно, это и есть то самое «дело», которое станет смыслом моего пенсионного бытия. Мой сын, однако, подробно посвящённый в мои планы, когда он по необходимости или невзначай становится свидетелем моих рассуждений на темы о желательных, по моему мнению, социально-экономических преобразованиях, скептически улыбается, и я слышу его излюбленную оценку доброй половины происходящего в этом мире: «Маразм!» – выразительно произносит он день ото дня крепнущим басом. Взамен моей, как он говорит, стариковской философии он предлагает собственный путь – полной геликоптеризации населения, и я уверен, что если бы он стал когда-нибудь у кормила технического прогресса (что, слава богу, маловероятно), то непременно бы постарался осуществить её.

Возможно оттого что солнце, на небе ни облачка, и беспомощно распахнувший свои ворота алюминиевый заводик перестал дымить (с ним это бывает когда кончается сырьё – алюминиевый лом), а у меня впереди – отпуск и поездка на море, я не склонен сегодня, как обычно в компании сына, предаваться рассуждениям о вреде автомобиля, сегодня он для нас, по-видимому, необходимое «средство передвижения», с его помощью мы доставим на дачу вожделенную байдарку, что перекочует из-за гумовского прилавка на наш верхний багажник через какие-нибудь считанные минуты. Вот так одно тянет за собой другое: водное «транспортное средство» – байдарка – для своего перемещения требует сухопутного «транспортного средства» – автомобиля, а тот, в свою очередь, другого «транспортного средства», например, железнодорожной платформы, – и так далее, неисчислимые транспортные средства нагромождаются друг на друга, погребая под собой в общем-то нетранспортабельного человека, и он, придавленный этими «средствами», задыхающийся в них, обездвиженный, как дикий зверь от укола мескалина, постепенно теряет свои лёгкие, сердце, мускулы, сморщивается и вянет, превращаясь в «водителя» или «пассажира», а что из этого лучше, никому, как сказал Сократ, не ведомо, кроме бога. Говорят, политика – современный рок. Нет, говорю я, современный рок – это техника. Я знаю, что говорю: сначала изобретают технику «звёздных войн», а потом с её помощью делают политику.

Я прошу сына подвинуться, сажусь за руль и трогаю с места. Мы выезжаем за ворота, провожаемые внимательными взглядами толпящихся у сторожевой будки пяти-шести, кажется, не знакомых мне мужчин. Я не сразу вспоминаю, что кроме непосредственных своих задач наша стоянка выполняет ещё функции клуба «встреч по интересам» для некоторой части сотрудников алюминиевого завода, которая при отсутствии сырья, а то и просто так, влекомая лишь душевным голодом и жаждой общения, неумолимо, как грунтовые воды, просачивается в нашу уютную сторожевую будочку, где, должно быть, всегда есть то, что помогает скрасить «целодневные» и «внутрисменные» простои. На ближайшем собрании, думаю я, обязательно внесу предложение расширить помещение сторожевого поста за счёт завода: пусть раскошелится, в конце концов, каждое уважающее себя предприятие должно иметь помещение для психологической разгрузки, – это веление времени, а будет ли оно на территории завода или непосредственно перед его проходной, не суть важно. Только теперь я наконец осознаю, что часа два уже как не слышу характерного, не смолкающего ни днём, ни ночью позвякивания штабелируемых под гигантским навесом алюминиевых «чушек». Эти невзрачные брусочки продаются за валюту, заводик доставляет богатства казне, по этой причине всемогущ и будет скорей всего дымить здесь и отравлять атмосферу до скончания века. Моя последняя мысль перед тем как мы выезжаем на прямую, стрелой нацеленную в сердце города улицу: хорошо, значит действительно нет сырья; «День такой хороший, и старушки крошат хлебный мякиш сизым голубям…» – рвётся из магнитофона залихватски-надтреснутый басок. «Пристегни ремень», – говорю я сыну и, жиманув на газ, пришпориваю нашего стального коня.