Первая на возвращение. Аристократка в Советской России

Когда мы уже собирались уходить из некрополя, Ениколопов вдруг сказал: "Послушайте, вы, судя по всему, весьма сильно интересуетесь Грибоедовым, а также свободно говорите как по-английски, так и по-русски. Так почему бы вам не перевести 'Горе от ума' на английский? Это же никогда не делалось ранее должным образом, кроме как в прозе сначала в 1857-ом и ещё раз намного позже. Отчего-то мне хотелось бы, чтоб это сделали именно вы. Разве это не странно, учитывая, что мы всего несколько часов назад познакомились?"

"Действительно странно, – ответила я. – И это паломничество в музей и к могиле Грибоедова мне кажется сном. Я бы с удовольствием перевела 'Горе от ума', но как же я смогу это сделать, ведь я не поэтесса? Я подумаю об этом и позже дам вам знать, когда вернусь в Америку. Но большое спасибо за то, что предложили мне это сделать! Вы даже не представляете, какое удовольствие мне этим доставили".

"Пожалуйста, отнеситесь к моему предложению серьёзно", – повторил Ениколопов перед тем, как мы, пожав ему руку, оставили того стоять там, где впервые увидели перегнувшимся через перила балкона, а сами начали спуск в Тифлис с горы Давида⁶⁵.

По пути мы остановились у бывшего Воронцовского дворца, и нам посчастливилось получить разрешение его посетить. Он оказался шедевром дурновкусия с псевдоперсидским залом, в котором теперь были представлены многочисленные чертежи проектируемых домов для рабочих, большим белым бальным залом, ставшим местом заседаний Совета, и несколькими гостиными, превращёнными в канцелярии. Кабинет графа Воронцова сделался приёмной председателя Совета.

Хотя дворец и был несуразным, его сад оказался красивым с несколькими внутренними двориками в восточном стиле, широкими прямыми аллеями, чудесными деревьями, кустарниками и цветами и рядом фонтанов и бассейнов. В центре сада, на пересечении аллей, стояла статуя Ленина.

Вечером мы пошли в театр и посмотрели пьесу "На дне" Горького. Она была замечательно поставлена, и мы заметили, что публика выглядела гораздо добротнее и наряднее одетой, чем та, что мы видели в Москве и Ленинграде, и когда я поделилась этим с сидевшим рядом со мной человеком, тот воскликнул: "Ну разумеется! Запомните, Грузия – не Россия, и мы здесь живём по-другому, во всех отношениях".

Крым и гиганты индустрии

1

Когда пришло время отправляться из Тифлиса в Батум, где мы намеревались попасть на пароход до Ялты, управляющий "Орианта" серьёзно посоветовал нам отказаться от нашего плана круиза по Чёрному морю, поскольку там уже несколько дней бушевал ужасный шторм, который не только задерживал прибытие и отправление всех кораблей, но и не давал некоторым судам даже войти в порт, и те были вынуждены болтаться на рейде, безжалостно укачивая своих пассажиров, пока волны не утихали и не появлялась возможность причалить.

"Один из наших новых гостей только что прибыл из Ялты и сказал, что на перевале⁶⁶ метель, так что он сомневается в способности пущенных туда позже поездов его преодолеть. Там вас может на три-четыре дня занести снегом. Лучше доехать на поезде до Баку и посетить нефтяные месторождения, а потом двинуться напрямую в Ростов-на-Дону и уже оттуда отправиться в Днепрострой, Харьков и Киев".

Однако мы заупрямились и, горя желанием увидеть Батум и пересечь Чёрное море, отказались менять первоначально продуманный маршрут, решив рискнуть тем, что нас будет швырять ноябрьскими штормами или, того хуже, заметёт снегом в вагоне.

Итак, тёмным холодным ветреным вечером мы покинули гостиницу "Ориант" и, поскольку с автомобилем случилось нечто непоправимое, двинулись на вокзал в допотопных дрожках, которыми правил старый извозчик, казавшийся нереально огромным в своём традиционном тулупе.

"Это самый подходящий и неторопливый способ осмотреть город. Конечно, при условии, что мы не опоздаем на поезд", – заметил Вик, пока лошадки стучали копытами, тарантас дребезжал, а возничий, услужливо указывая на каждое здание, пространно объяснял, что это такое. На вокзале мы прошли по бывшим императорским комнатам, где было тепло и уютно и где мы на несколько минут задержались, чтоб оттаять, тогда как многочисленные пассажиры, сидя там, явно наслаждались. Мы обнаружили, что состав прибыл вовремя и уже стоял на своём пути. Крыши вагонов были покрыты снегом, и с их краёв густой бахромой свисали сосульки. Ветер завывал и метался взад-вперёд по перрону, снег, почти ослепляя нас, хлестал по лицам, и, дрожа, мы поспешили запрыгнуть в вагон. Увы, тот не отапливался; но не только это – в нашем маленьком купе было разбито оконное стекло, и снег сквозь дыру задувало внутрь.

"Проводник, – драматично вскричала я, – поглядите!"

Но тот лишь буркнул: "Ничего, дорогуша, я это мигом исправлю", – и, выудив из кармана кителя старую тряпку, быстро заткнул ею прореху. "Ну вот, теперь всё в порядке", – заметил он довольным голосом и, казалось, был весьма огорчён, когда другие пассажиры стали требовать включить обогрев, да и Вик вмешался: "Посмотрите на термометр – здесь всего тридцать градусов по Фаренгейту⁶⁷".

Почти все пассажиры были грузинами, нетерпеливыми, шумными и до зубов вооружёнными, а потому, бросив короткий взгляд на их сердитые лица, проводник крикнул: "Ладно, товарищи, ладно, через минуту вам станет жарко", – и испарился с великой поспешностью. В итоге некоторое тепло появилось, но далеко не такое, чтоб мы действительно согрелись, и нам пришлось ложиться спать полностью одетыми – даже в пальто, шапках и калошах.

На следующее утро мы, всё так же дрожа, пробудились и обнаружили, что очутились в самом сердце глубокой зимы. Наши сдвоенные паровозы, пыхтя, неспешно продвигались по засыпавшей дорогу пороше. Справа от нас почти отвесно вздымались высокие утёсы, а слева бурлил поток, на заднем плане которого виднелась другая гряда. В ущелье лежал глубокий снег, и каждое дерево под его тяжестью сгибалось. Акации, засохнув, склонились к земле, а виноградные лозы под своей толстой, искрившейся на солнце ледяной коркой выглядели фантастично. Мы часто и подолгу стояли, пока паровозы, шипя и фырча, изо всех сил старались пробиться сквозь новые заносы.

В соседнем с нашим купе сидели двое одетых в форму ГПУ офицеров.

"Хм! – с подозрением глядя на них, пробурчал Вик. – Наверное, они тут, чтоб за нами присматривать".

"Ну, в любом случае, если они и следят за нами, то делают это не так, как один филёр, ходивший за мной после революции, – сказала я. – Он повсюду следовал за мной после моего первого тюремного заключения, неизменно нося один и тот же кричащий костюм в чёрно-белую клетку. Я могла узреть его даже издалека. В итоге он мне так надоел, что однажды я повернулась, подошла к нему вплотную и посоветовала переодеться во что-нибудь более незаметное, если он хочет стать настоящим сыщиком. Он ничего не ответил, но, должно быть, сменил костюм, поскольку больше я его не замечала".

После станции Рио́ни мы неожиданно оказались в долине, где снег совсем исчез. Всё было зелёным, за исключением одной горы, заросшей покрытыми льдом деревьями и потому чётко выделявшейся на фоне ярко-синего неба.

"Забавно думать, что мы находимся недалеко от того места, где застрял Ноев ковчег, – заметил пассажир в коридоре. – Один человек только что сказал мне, что из Ленинакана Арарат виден отлично".

С каждой минутой становилось всё теплее. Мы мёрзли и в Тифлисе, и всю ночь, пока ехали через перевал, но сейчас стало так жарко, что я сбросила своё меховое пальто.

В соседнем купе громко молился мусульманин. "Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк Его", – долетали до нас певучие слова. Он был совершенно невозмутим и напомнил мне татар, которые некогда гостили в Крыму у моего дяди, князя Голицына⁶⁸. Стоило наступить сроку молитвы, как они, даже сидя за общим столом, вставали, расстилали свои коврики и принимались на коленях кланяться на восток. Закончив же, как ни в чём не бывало возвращались к столу, продолжая есть и разговаривать.

На одной из станций мальчик продавал нанизанные на палочки сливы. Ему даже не пришлось никого зазывать, так как голодные пассажиры, выскакивая из вагонов, покупали одну шпажку за другой. Всё, что от него требовалось, – это, собирая деньги, доставать из корзины всё новый и новый товар. На каждой следующей станции было уже много торговцев фруктами и хлебом, а в Су́псе посреди перрона дремал огромный боров, и людям, чтобы попасть в поезд, приходилось через него перешагивать.

По мере приближения к Батуму местность становилась всё более плодородной. Листья на деревьях имели насыщенно-изумрудный цвет, вовсе не похожий на увядающую осеннюю зелень, а, напротив, полный энергии и сока. Дома в селениях, как ни странно, были построены на сваях, располагаясь высоко над землёй, что, по словам одного кавказца, делалось для защиты от наводнений в прибрежной долине. В большинстве своём те являлись деревянными, обладали красными черепичными крышами и были окружены виноградниками, пальмами и акациями.

Ближе к полудню мы впервые увидели Чёрное море. Оно было зеленовато-голубого оттенка и выглядело как продолжение благодатных лугов, простиравшихся до самого горизонта.

Мы прибыли в Батум всего с трёхчасовым опозданием. Вход в маленький черноморский порт посреди роскошных садов, полных пальм, банановых деревьев, чайных плантаций и мимозы, был прекрасен, и Вик с удовлетворением признал, что это действительно похоже на тропики. Однако, как моряка, его в особенности интересовало состояние моря после шторма, о котором нам так много рассказывали. Внутри волнореза было спокойно, но снаружи – не очень, и линия горизонта казалась волнистой и ломаной, чего, по его утверждению, он никогда нигде раньше не видел.

"Должно быть, это какая-то особенность вашего Чёрного моря, – заключил он, – но мне оно не кажется плохим и опасным. Оно похоже на большое озеро", – и насмешливо ухмыльнулся, когда я сказала, что это море считается одним из самых коварных и в моих глазах, конечно, выглядит довольно-таки диким.

Мы прогулялись по иностранному порту, заполненному торговыми судами со всего мира, прибывшими за бакинской нефтью. Та поступает по огромному трубопроводу, который проходит через Кавказ от Баку на Каспийском море до Батума на Чёрном, и танкеры заливаются ею прямо в доках. Их оказалось там так много, что восемь последних стояли на якоре за пределами гавани, ожидая своей очереди. На четырёх итальянских судах, британце и танкере компании "Стандард ойл"⁶⁹ развевались флаги соответствующих стран, в то время как советское торговое судно, стоявшее посреди них, было гордо увенчано алым стягом. Группы моряков всех национальностей бродили по улицам и толпились у магазина Торгси́на⁷⁰, удобно расположенного рядом с доками, дабы там они могли купить консервы, табак и всевозможные сувениры.

Войдя в это заведение, мы увидели там пожилого немецкого капитана дальнего плавания, собиравшегося закурить сигарету, вынутую им из пачки, в которой Вик с восторженным возгласом сразу же опознал свою любимую американскую марку.

"Слушай, я уже сто лет не видел этого красного значка и умираю от желания такой затянуться. Надо немедленно представиться этому парню", – выдал он и резво двинулся в нужном направлении. В следующую же минуту он уже болтал без умолку и даже с радостью взял одну из предложенных вожделенных сигарет. В конце концов старик отдал ему всю пачку, которую Вик бесстыдно прикарманил. Когда я к ним подошла, капитан говорил на безупречном английском: "Да, сэр, Баку – самое богатое нефтяное месторождение на свете", – и я ту же с гордостью толкнула Вика локтем.

Внезапно, находясь в магазине, я вспомнила, что наступил мой день рождения, и, тактично сообщив новость Вику, предложила тому осмотреться и проявить щедрость. Пробормотав: "День рождения? А у тебя в последний месяц не многовато ли уже случилось этих дней?" – он огляделся по сторонам и, что-то таинственно прошептав клерку в зале и старому морскому волку, в конце концов подарил мне упаковку русских сигарет, конфеты и открытки, которые, по его словам, мы могли бы с удовольствием всем разослать. Но, увидев, как у меня вытянулось лицо, он достал из-за спины кавказскую шаль, которую, как он объяснил, помог ему выбрать его новый приятель, капитан дальнего плавания: "Старик сказал, что уже привык покупать что-то для подружек, ждущих его с гостинцами в каждом порту".

Мы пригласили того пойти с нами в кино, но он заявил, что ему нужно навестить его батумскую девушку, и тогда я помогла и для неё выбрать подарок.

2

Ранним утром мы обнаружили, что наш теплоход "Крым" уже прибыл, и тут же поспешили с чемоданами к причалу.

На судно всё ещё загружали топливо, воду и провизию, и пассажирам пока не дали разрешения подняться на борт, так что причал был буквально усеян людьми, стоявшими, сидевшими и лежавшими посреди груды странного на вид багажа, состоявшего в основном из примитивных узлов и самодельных коробок. Все эти люди провели там целую ночь, поскольку, как и поступает большинство русских крестьян, предусмотрительно прибыли заранее, чтобы не опоздать на корабль. Одни из них разговаривали или пели, другие ели или спали, но все терпеливо ожидали времени отправления. Одна молодая простушка громко стонала и жаловалась, что её уже мучает морская болезнь, в то время как женщина постарше строго уговаривала её не быть такой дурочкой и не показывать всем, что она никогда в жизни не путешествовала.

"Можно подумать, что ты до сих пор живёшь при старом режиме – вот как глупо и необразованно ты себя ведёшь", – пожурила она.

Огромные куски говядины и крупные корзины с кудахчущими, машущими своими крыльями курами поднимались посредством шлюпбалок и затем спускались в трюм; визжащие свиньи загонялись по специально сделанным для них сходням; а груз, состоявший в основном из фруктов, подавался с большой скоростью ленточным конвейером. Всё это теперь делалось механизированно, и я вспомнила прежние времена, когда такую работу выполняли люди, которых называли грузчиками. Некоторые из них были настолько сильны, что даже в одиночку таскали на спине пианино, и их лица, казавшиеся от неимоверных усилий нечеловеческими, приобретали фиолетовый оттенок, а вены вздувались, как канаты. При каждом шаге они издавали странный звук – нечто среднее между ворчанием и стоном, и чудилось, что их конечности скрипели. Эти силачи, прозванные "босяками", рождались на берегах морей либо Волги в тени утлых рыбацких лодчонок, где находили временный приют их бездомные матери. И там они вырастали и работали всю свою жизнь в доках, таская – только и делая, что таская – грузы, бывшие им не по силам, и там же в конце концов под этой ношей они падали, умирая в тени тех же лодчонок, у которых появились на свет. Много историй про них поведал мне старый, давший мне образование Профессор, ведь и сам он был родом из маленького городка на Волге близ Казани, а также жил на берегах Каспийского моря, где играл с босоногими огольцами и видел, как те росли и как позже трудились.

Однажды он отправился со мной вниз по Волге, и на каждом причале я могла своими глазами видеть этих огромных детин с вечно согнутыми спинами и кривыми дрожавшими ножищами, слыша странные звуки, которые они издавали, пока поднимались, пошатываясь, вверх по сходням.

"Гляди, – говорил Профессор, – они мало чем отличаются от бурлаков, что раньше тянули баржи вверх по Волге. Хотя, конечно, этим нынче платят – несколько копеек". И он сардонически смеялся, потом же с притворным беспокойством восклицал, что, наверное, мне не следует стоять под палящим солнцем, наблюдая за вкалывающими бедолагами и рискуя обгореть и расхвораться. Я же искренне возмущалась: "Не смейте выглядеть таким гадким!" – и слёзы наворачивались у меня на глаза, и я убегала от него и слышала, как он снова хохочет, крича мне вслед: "Так тебе это не по нраву, малышка? Но ты должна это видеть, поскольку это жизнь – та сторона русской жизни, которую ты не знаешь. Ведь не всё так прекрасно, как тебе может казаться".

И сейчас, стоя и глядя, как новые механизмы заполняли трюм "Крыма", я непрестанно думала о тех грузчиках и, казалось, слышала их ровные и ритмичные стоны.

"Слава Богу, что эту форму труда отменили!" – промолвила я вслух и, когда Вик вопросительно посмотрел на меня, рассказала ему про босяков.

Наконец погрузка была закончена, и нам разрешили подняться на борт. Корабль водоизмещением в пять тысяч тонн, чистый, аккуратный и ультрасовременный, выглядел точь-в-точь как уменьшенная копия "Бремена" или "Европы". И когда я сказала об этом одному из матросов, тот объяснил, что теплоход был построен в Германии компанией "Крупп" и недавно куплен советским правительством⁷¹.

"Сейчас у нас шесть судов этого типа курсируют между Батумом и Одессой, – сказал он. – Последние построены на наших собственных верфях в Ленинграде. И они ничем не уступают немецким, если даже не лучше", – с гордостью добавил он.

Наша каюта, вся белая и блестящая, была превосходно оборудована, и мы с полным комфортом расположились в ней для нашего трёхдневного круиза по Чёрному морю.

После отплытия из гавани мы, выйдя на палубу, стали любоваться волшебно прекрасным пейзажем: широким изогнутым заливом с глубокими синими водами, тропическими садами у подножия высоких заснеженных гор на границе с Турцией. Море было спокойным, словно итальянское озеро, и вскоре мы увидели стаи диких гусей и уток, мирно плававших по ровной глади, а также колонии медуз и группки играющих дельфинов. Шум дизельных двигателей действовал чрезвычайно успокаивающе, и вскоре я напрочь позабыла о своих страхах перед яростными шквалами и исполинскими волнами, на что Вик не преминул подшутить над "дико коварным Чёрным морем". Позже мы провели осмотр корабля, восхитившись бело-голубой гостиной, дамским будуаром, курительной комнатой и рестораном, где опрятные официанты подали нам превосходные блюда.

"Пока всё хорошо, – осторожно сказала я Вику. – Сейчас здесь чудесно, но, разумеется, никогда не предугадаешь, в какой момент всё изменится и нас накроет ужасный шторм. Теперь же для меня это и восторг, и сюрприз, ведь в прежние дни перемещение по Чёрному морю было сущим кошмаром. Суда были отвратительными, неустойчивыми, грязными и вонючими, а пища – несъедобной. Я знаю, потому что много раз путешествовала между Ялтой и Севастополем, неизменно страшась и ненавидя эти плавания".

И мы уселись в шезлонги на палубе, и согрелись, необычайно согрелись, и сбросили все свои пальто и накидки. С берега дул лёгкий бриз, и матросы сказали мне, что это хороший ветер, тогда как тот, что дует с моря в сторону суши, – вероломен.

Пассажиры первого и второго классов шикарно разместились в своих каютах, однако отсеки третьего класса и нижняя палуба были так переполнены крестьянами, что им, занявшим всё возможное пространство, даже разрешили расположиться на прогулочной палубе перед нашими каютами. Поэтому единственным местом, которым они не могли воспользоваться, являлась верхняя шлюпочная палуба, предназначенная только для пассажиров первого и второго классов. Сидя на своих узлах в очень типичных деревенских нарядах, лузгая семечки, они пели и разговаривали, и в нашей каюте с открытым иллюминатором я слышала каждое их слово и внимала их песням, некоторые из которых были старыми и знакомыми, другие же – совершенно новыми. Они делились друг с другом историями из своей жизни и описывали свои семьи, поселения и занятия столь живо, а порой и столь красиво, что мне не терпелось узнать всё больше и больше и я как наяву могла видеть и жилища, и людей, и леса, и поля. Я чувствовала, что действительно нахожусь со своим народом – не поверхностно, как это ощущается в городах, а прямо среди них – живу с ними, волнуюсь, страдаю и радуюсь. Одна пожилая селянка была особенно замечательной рассказчицей и так увлекла меня своими историями, что я забыла о собственной сомнительной роли подслушивавшей и, высунув голову из иллюминатора, встревоженно воскликнула: "А что же было потом?" И все они посмотрели на меня и расхохотались, а после мне пришлось отвечать на их вопросы и самой, так и продолжая торчать наружу, пуститься в повествование о своей доле.

Как я смогла выяснить, среди причин, по которым они много путешествовали, были и дешевизна транспорта, и желание увидеть "свой новый мир", как они говорили, а потому, навещая друг друга, они устраивались на всевозможные работы, что иногда приносило успех, однако чаще разочаровывало.

"Мы заколотили нашу избу, продали скот и снялись всей семьёй, взяв лишь бельё да пожитки, – поделился один немолодой крестьянин. – Проделали долгий путь из Твери до Северного Кавказа в надежде поселиться в станице, где, как нам сказали, земля дюже добрая. Нам написал об этом мой брат и зазывал приехать. Ну, мы и двинулись, но всё вышло неправильно. Поначалу мы ухнули кучу денег, чтоб до него добраться, потом пришлось подлатать выданную нам мазанку и купить новый скот и птицу, но с ними не задалось, потом был неурожайный год, а под конец наш сынок в сильную жару слёг и умер. Итак, мы решили вернуться домой, и никто никогда не заставит меня снова оттуда уехать. Достаточно я на мир нагляделся".

"Ох, дедуля, тебе просто не повезло, вот и всё", – воскликнул молодой крепкий паренёк. Он сидел, прислонившись спиной к перилам, и тихо наигрывал что-то на гармошке. "Что ж, – продолжил он, – я тоже родом из Твери, однако ж получил такую хорошую работу в колхозе и мне там так нравится, что вот еду домой за своими женою и матерью".

"А я однажды была паломницей в Святую землю, в Иерусалим, – сказала старушка, одетая скромно, как обычно облачаются монахини. – И вернувшись в свою деревеньку, думала, что боле никогда не тронусь в дальний путь. Ведь мои глаза уж видели Гроб Господень, значит, можно было и умирать. Но опосля революции меня захватило желание странствовать, и, уж поверьте мне, братья и сестры, я доднесь побывала повсюду. Отстояла в Москве да Ростове и вечерни, и заутрени, а ещё навестила святого человека – на Каме отшельника. Ему уж сто пять лет стукнуло, да благословит его Господь, и он дал мне вот это". И она показала всем маленький деревянный крестик. "А к тому ж я посетила много святых мест на Кавказе и сейчас держу путь в Киев. Пойду там в Лавру и помолюсь всем тамошним святым".

Никто не прерывал её, пока она говорила, а когда закончила, на несколько минут воцарилась тишина. Затем звуки гармошки, на которой её словам тихо аккомпанировал парень, стали делаться всё громче и громче, и вскоре хор из нескольких голосов затянул песню, которую я никогда раньше не слышала. Это была так называемая фабричная песня, в которой описывался шум станка и то, что этот станок говорил рабочему. Но всё закончилось богохульством, и паломница, посетившая Святую землю, прочистив горло и громко сплюнув, принялась осыпать певцов проклятиями с неуклонным нарастанием голоса.

"Вы безбожники, вы ничтожества, вы антихристы, да поразят вас гром и молния!" – кричала она, тогда как гармошка играла всё быстрее и звонче, а голоса певцов достигли запредельной высоты. В течение пары минут ругань, переборы и пение сливались воедино, а затем всё прекратилось так же внезапно, как и началось. Гармошка завела старинную народную песню, и все в толпе, даже паломница, её подхватили.

"Эй, ты, – крикнул молодой солдат, когда песня закончилась, – сыграй-ка 'Интернационал', а Маша споёт его так, как вы никогда раньше не слышали!" Протолкавшись сквозь толпу, он подошёл к гармонисту в сопровождении юной девушки в голубеньком платье. Та со своими большими зелёными глазами и короткими вьющимися волосами, приобретавшими на солнце красноватый оттенок, была удивительно красива, и, когда гармошка заиграла первые такты революционного гимна, она встала в центре образовавшегося вокруг неё круга, запрокинула голову и запела. У неё был великолепный голос, и служивый оказался прав – она спела "Интернационал" так, как никто. Поначалу его подхватили сидевшие у нашей каюты, однако он стал быстро распространяться, пронесясь, словно лесной пожар, по кораблю от носа и до кормы. От этого у меня по спине пробежали мурашки, и я увидела, что Вик тоже был потрясён.

"Массовый психоз, массовая экзальтация – вот что это такое, – промолвила я, стараясь говорить разумно. – Волны сильных эмоций, заставляющих всех реагировать одинаково. Я испытала их на себе во время войны и революции и знаю, что мощь их воздействия колоссальна. Это одновременно и прекрасно, и ужасно". И Вик со мной согласился. Как обычно бывает в таких случаях, когда всё закончилось, люди тут же замолкли, громкие пересуды прекратились и стало так тихо, что мы могли слышать, как вода мягко бьётся о борт корабля.

Ближе к вечеру мы прибыли в По́ти. Там очень сложный вход за волнорез, и судно чуть не врезалось в причал.

"Сманеврировали мастерски", – похвалил Вик и направился к ведущей на капитанский мостик лесенке с намерением завести там друзей.

К моему испугу, поднялся довольно резкий ветер и стал нас неприятно раскачивать, пока мы стояли и принимали новых пассажиров. Однако один старый матрос утешил меня, сказав, что в Поти всегда ветрено из-за узенького ущелья между двумя горными хребтами, где течёт река Риони, впадающая в море вблизи этого маленького городка.

"Как только мы покинем Поти, ветер исчезнет", – ободряюще сказал он, и это оказалось правдой.

Вечер выдался идеальным. Мы любовались великолепным закатом, за коим последовала прекрасная тёплая звёздная ночь. Вода сияла и фосфоресцировала, будучи местами даже спокойнее, чем в Батуме. Сидя на палубе на длинной белой скамье, мы вскоре познакомились с нашим соседом, капитаном одного из крупнейших пассажирских судов советского торгового флота "Феликс Дзержинский", курсирующего между Лондоном и Ленинградом. Он был обычным старым морским волком и путешествовал на нашем судне в качестве пассажира вместе со своей женой, постоянно имевшей при себе огромный бинокль.

"Он в отпуске, – сообщила та. – Только представьте – проводить отпуск в круизе, когда только и делаешь, что круглый год находишься в плавании! Казалось бы, должен быть рад ненадолго остаться на берегу, но нет, его снова тянет на борт. И он совсем не отдыхает, так как следит за каждым манёвром. Я думала, что сегодня днём оставила его спать в нашей каюте, но спустя пятнадцать минут нашла его на капитанском мостике, стоявшего там с таким важным видом, будто он сам отвечает за этот корабль".

"Что ж, – сказал старик, виновато улыбаясь и похлопывая её по руке, – наверное, это привычка. Я пятьдесят лет провёл в море, и мне отчего-то становится слегка одиноко, когда я его покидаю. Видите ли, я родился в маленькой деревушке на берегу Белого моря. Мой отец умер, когда мне было два года, и ещё мальцом я начал ходить с рыбаками в Норвегию. Глубокая вода – это первое, что я помню. Когда подрос, я нанялся на грузовой пароход, а позже поступил в морскую школу. В конце концов я стал капитаном и пробыл им уже двадцать семь лет".

"Как получилось, что вы так хорошо говорите по-английски?" – спросил Вик.

"Раньше я бывал в Америке, но сейчас торговля не столь оживлённая, чтобы мне туда ходить".

В этот момент к нам подошёл матрос и пригласил капитана Гренфельда и его супругу поужинать с капитаном "Крыма".

3

В ту ночь мы плохо спали из-за шума на палубе за стеной нашей каюты. По какой-то причине крестьяне не захотели успокаиваться и вести себя тихо, а продолжали болтать, петь, орать и ссориться точно так же, как это делали днём. И хотя они всё же под утро угомонились, одна баба продолжала через равные промежутки времени отчаянно кашлять, и потому о сне для окружающих не могло быть и речи.

"Тётушка, почему бы вам не спуститься в общую каюту? Там же много места, а ночной воздух для вас вреден", – настойчиво произнёс молодой голос, но "тётушка" была в плохом настроении и не пожелала прислушаться к столь разумному совету.

"Я туда не пойду, – раздражённо крикнула она, – там душно, и ты можешь сама валить, коль я тебе мешаю. Я же останусь здесь, это моё место".

"О, Господи, почему некоторые так упрямы, – глубоко вздохнув, произнёс другой женский голос. – Ты же всем спать не даёшь, неужели трудно это понять?"

"Да мне наплевать", – завопила баба, и её вновь охватил такой приступ кашля, что я испугалась, как бы она не задохнулась насмерть. Это было похоже на коклюш, и, выглянув в иллюминатор, я увидела, что тот её буквально изматывал. Она была страшно худа, и её запавшие в глазницах глаза горели.

"Ты заразная? – с тревогой спросила ещё одна молодуха. – Ведь если это так, то я пожалуюсь. Мне нужно о своих детях подумать".

"Эй, курицы, ну-ка живо заткнулись! – прорычал какой-то мужик. – Своим кудахтаньем вы производите больше шума, чем эта бедняжка – своим перханием. Оставьте её в покое и спите".

"Дали им свободу, вот и они решили, что теперь всё можно, – заметил другой. – Нужно, чтоб, как в старые добрые времена, мужья их покрепче поколачивали". Но женщины продолжали громко жаловаться, болящая – дохать, а я так и не смогла сомкнуть глаз.

Утро выдалось тихое и прекрасное, и я поднялась на палубу раньше всех. В семь часов мы были в Сухуме, где взяли ещё пассажиров, и мне стало интересно, как они найдут себе места и что произойдёт в случае кораблекрушения с таким числом людей на борту и сравнительно небольшим количеством спасательных шлюпок.

Позже мы прошли мимо Нового Афона, который раньше был монастырём, а ныне превратился в совхоз. Расположившись на зелёном склоне горы, посреди виноградников и лимонных рощ, он выглядел чрезвычайно живописно. Выше него виднелись руины крепости и генуэзской башни, а ещё выше, несколько левее, красовалась вершина горы, в точности напоминавшая пирамиду.

Я вспомнила, как однажды к моей матери в Троицкое приехал из Нового Афона монах. Он был уроженцем нашего села, и его семья крайне гордилась тем, что подарила миру инока. Я была тогда совсем маленькой девочкой, и на меня произвела большое впечатление внешность сего святого человека в его чёрном одеянии и ермолке. Однако особенно меня заинтересовали его длинные и густые, рассыпавшиеся по плечам волосы. Моя мама была с ним весьма вежлива и приветлива, угостив того чаем с пирожными, которые, похоже, ему очень понравились. Он рассказывал нам о своей жизни в монастыре, и всё шло прекрасно, пока он вдруг не стал усиленно чесать свой затылок.

"Тебе не стоит так на него таращиться, – пробормотала по-английски мама, – это невежливо".