Боярыня Матвеева

Глава 35

Посольство ехало медленно; во всех местечках и городках его встречали торжественными церемониями и молебнами. Боярин Бутурлин приветствовал встречающих от имени царя, долго и серьёзно беседовал с местными жителями, отстаивал службы в церквях, выказывая усердие в вере. После одной из стоянок он коротко сказал Матвееву:

– Ты, Унковский и другие не зря ездили на Украину. Местные обстоятельства и настроения вы описали верно.

Матвеев молча поклонился. Нельзя вести правильную политику, не получая верных сведений о делах; оценка Бутурлина показывала, что он хорошо выполнил свою работу.

Спутники боярина с интересом разглядывали незнакомые места и незнакомый народ, оживлённо обсуждая между собой впечатления и сравнивая увиденное с привычным. Здесь было теплее; дома, одежда и утварь местных жителей были новы и непривычны; население казалось сытым и довольно зажиточным, люди были в среднем более крупными и рослыми, чем русские, но множество вдов и сирот являли собой страшный след длящейся уже пятый год войны. Елена Никифоровна обратила внимание, что почти все женщины и девочки грамотны – это выгодно отличало Украину и от России, и от большинства стран Европы, где женское образование считалось ненужной и более того – вредной блажью. Ане ужасно нравилось пение в церквях:

– Теперь я понимаю, почему государь так хвалит малороссийских певчих!

В небогатых домах иногда появлялись вдруг на столе золотые и серебряные чаши, тарелки, вилки – тоже след войны. Дорогие вещи, принадлежавшие панам и оплаченные потом и кровью их православных подданных, покинули панские усадьбы и оказались в руках тех, за чей счёт они были куплены. Как-то остановились в разорённом польском имении: его хозяин, сажавший своих крестьян на колья, изнурявший их непосильной работой, растлевавший их девочек, однажды ответил за всё и сразу, повиснув на старой осине. Странные мысли появлялись в голове Евдокии: а что, если и русские холопы однажды захотят рассчитаться с хозяевами за всё и сразу? Может, прав был Дуглас и не надо было русскому царю поддерживать бунт против царя иностранного?^[24] Она гнала эти мысли от себя, но вдруг услышала, как Дарья говорит своей собеседнице-хохлушке:

– Вот бы и некоторым нашим барам на это посмотреть!

– А у вас тоже такие есть?

– Развратники есть везде.

Хохлушка как раз рассказывала про распутство покойного пана.

Евдокия не посмела отругать служанку, но окликнула её и попросила «не отставать». Имение было спланировано так затейливо, что строения как бы взбирались вверх по холму; женщины как раз поднимались вверх, заглядывая в двери и поминутно оглядываясь назад, на изменяющийся при подъёме вид на округу. Анна, маленькая и восторженная, всюду восклицала:

– Как красиво!

На самом верху располагались лучшие помещения: покои хозяев, бальная зала, домашняя церковь; с крыльца открывался самый красивый вид. В покоях гулял ветер, в углах скопился сор, стены украшала дивных размеров паутина. Евдокия вошла в маленькую домашнюю церковь и подивилась своей судьбе: в первый раз она входит в католический храм, и входит тогда, когда сама она сменила веру, а храм – разорён.

– Что это? – спросила Анна.

– Статуя Девы Марии, – объяснила Евдокия Григорьевна. – У католиков принято украшать храм не только иконами, но также и статуями Богородицы, Христа и святых.

Она невольно вспомнила пылкий монолог матушки Флоры.

– А почему? – спросила Ираида.

– Не знаю.

– А вот и иконы! – вдруг воскликнула Анна. – Но очень странные.

И показала пальчиком на стены.

Евдокия поразилась: на стенах висели портреты, не иконы, а портреты живых людей.

– Портреты? А, понятно, парсуны. А что они здесь делают?

– Не знаю. По-моему, это просто кощунство: вешать в храме портреты обычных людей.

Пока они лазали по именью, хохлушка успела сбегать домой и принести кружева – явно извлеченные из закромов усадьбы. Поторговавшись немного, путешественницы купили эти кружева, выслушали бурные и, бог весть, искренние ли комплименты хохлушки и пошли к себе. Тяжелое, смутное настроение владело молодой женщиной.

– Торговались? – весело спросил её муж, увидев покупки дам.

– Немного.

– Надо было много. Украинцы любят торговаться. И если вы будете торговаться – и удовольствие им доставите, и цену собьёте в несколько раз. В следующий раз возьмите меня с собой.

Глава 36

Рада проходила в Переяславе. За пять верст до этого города Бутурлина со товарищи встретила очередная делегация с трубами и литаврами, возглавляемая полковником Тетерей. Самого гетмана Хмельницкого в городе ещё не было: недавно он снова во главе войска сражался с польской армией, снова был предан своим корыстным союзником – крымским ханом; он ещё только собирался переправляться через Днепр. Он прибыл позже.

Гетман оказался низеньким, усатым, немолодым человеком, но было в нём что-то значительное, что-то такое, что заставило Евдокию Григорьевну поверить: та, «прекрасная Елена», разорванная в клочья бесцеремонными мужчинами, могла его любить. Чуть позже восторженный путешественник, Павел Алеппский, напишет, что каждый из полковников Хмельницкого был более значителен, чем господарь Василий Лупу, и будет прав: и сам гетман, и его соратники были куда значительнее многих принцев и коронованных особ своего времени, ибо своё положение не получили по праву рождения, а добыли своей храбростью и своей хитростью. Может, даже более хитростью: без хитрости и ловкости, без осторожной и умной дипломатической игры не смогли бы они удержать результаты, добытые своей храбростью. И даже польские историки и писатели вынуждены, скрипя зубами и скрепя сердце, признавать таланты своих противников^[25].

«Поутру 8 января сначала происходила у гетмана тайная рада из полковников и всей войсковой наличной старшины, которая тут подтвердила свое согласие на московское подданство. Затем долгое время на городской площади били в барабан, пока во множестве собрались казаки и прочие жители Переяслава на всенародную раду. Раздвинули толпу, устроили просторный круг для войска и старшины. Посреди круга стоял гетман под бунчуком, а около него судьи, есаулы, писарь и полковники. Войсковой есаул велел всем молчать. Когда водворилась тишина, гетман обратился к народу с речью.

«Панове полковники, ясаулы, сотники и все войско Запорожское И вси православные христиане! – начал он. – Ведомо вам всем, как нас Бог освободил из рук врагов, гонящих Церковь Божию и озлобляющих все христианство нашего православия восточного, что уже шесть лет живем без государя в нашей земле в беспрестанных бранях и кровопролитиях с гонители и враги нашими, хотящими искоренить Церковь Божию, дабы имя русское не помянулось в земле нашей; что уже вельми нам всем докучило, и видим, что нельзя нам жити более без царя. Для того ныне собрали есми раду явную всему народу, чтоб есте себе с нами обрали государя из четырех которого вы хощете». Затем последовало указание на Турецкого султана, Крымского хана, Польского короля и Московского царя. Первые два басурмане и враги христиан; третий действует заодно с польскими панами, которые жестоко утесняют православный Русский народ. Остается единоверный благочестивый царь восточный, «Кроме его высокие царские руки, – закончил гетман, – благотишайшего пристанища не обращен, а будем кто с нами не согласует, теперь куцы хочет вольная дорога».

На эту речь весь народ возопил: «Волим под царя восточного, православного!»

Полковник Тетеря, обходя круг, на все стороны спрашивал: «Все ли так соизволяете?»

«Вси», – единодушно отозвался народ.»

Разумеется, не всё было гладко. Многие казаки боялись, что «меняют панский сапог на московский», требовали соблюдения «вольностей» польского образца, что было не принято в Русском государстве, Бутурлину было заявлено, что не только войско Запорожское должно присягнуть царю, но и послы от имени государя должны «учинили присягу не нарушать вольностей войска Запорожского».

Бутурлин сумел успокоить недовольных, уверив их в том, что во владениях царя бояре не своевольничают так, как магнаты в Речи Посполитой, напомнил о том, что они сами же просили «принять их под государеву руку», заявил, что православный государь не присягает подданным, но обнадёжил слушателей тем, что никто не покушается на их вольности – словом, уладил все шероховатости и облёк соглашение в формы, приемлемые для всех участников.

Крепко сбитый, солидный боярин стоял посреди заполненной толпой площади, в шубе из красного бархата, подбитой мехом, пуговицами этой шубы служили самоцветы, оправленные в золото – и на глазах у изумлённой публики показывал поразительное дипломатическое мастерство. Евдокия даже рот приоткрыла: так захватило её это действо.

Действо продолжалось ещё долго: послы принимали присягу, вручали гетману присланные царём знамя, булаву, шапку, раздавали меха, молились. Бутурлин говорил Хмельницкому:

– Главе твоей, от Бога высоким умом вразумленной и промысл благоугодный о православия защищении смышляющей, сию шапку пресветлое царское величество в покрытие дарует, да Бог здраву главу твою соблюдая, всяцем разумом ко благу воинства преславного строению вразумляет.

Сочтя, что дело в основном сделано, Василий Васильевич вызвал к себе Матвеева и приказал ему ехать сеунчем^[26] к царю. После этого Евдокия поняла, почему её мужа, по его собственному выражению, «всё время посылают». Он удивительно быстро собрался сам, выбрал себе двух спутников, заставил их собраться почти так же быстро, дал указания своим подчинённым, остающимся при посольстве, назначил исполняющего обязанности начальника охраны на время своего отсутствия и выехал не завтра и не послезавтра, а в тот же день. Молодая женщина даже испугалась, что Артамон исчезнет, не попрощавшись, но в последний момент муж вспомнил о её существовании и зашёл в комнату.

– Ты не боишься одна оставаться?

– Нет.

– Ну и хорошо. Если что – обращайся к Кириллу Полиектовичу за защитой.

Они поцеловались; Евдокия почувствовала, что мысленно супруг уже в пути.

Ей было не по себе: всего три человека, пусть и вооружённые, с небольшими запасами провизии, должны проделать тот же трудный и долгий путь, который только что проделало посольство.

В дверях встретили Лопухину.

– Не волнуйся, Артамон Сергеевич, за жену: она с нами будет.

Он низко поклонился и поблагодарил.

Она проводила возлюбленного взглядом: стройный, ловкий, он вскочил на коня и устремился вперёд.

Глава 37

А по углам бы вышила

Москву, царя с царицею,

Да Киев, да Царьград…

А. Н. Некрасов. «Кому на Руси жить хорошо»

Некоторое время спустя посольство выехало в Киев. Для его глав это было важный этап дипломатической миссии, но простые дьяки, женщины, слуги и служанки, стрельцы и прочие безответственные персонажи пришли в состояние нездорового возбуждения. Киев! Это имя было связано с историей столько далёкой, что она касалась небывшей вовсе, с былинами и сказками, с временами величия Руси, ещё не изуродованной татарским нашествием, с принятием христианства, с легендами о святых и святынях. Даже Евдокия Григорьевна, не русская и недавняя православная, поддалась всеобщему помешательству; с Дарьей творилось нечто неописуемое. Когда-то давно, когда были живы родители, любимая старшая сестра ещё не вышла замуж в далёкую деревню, а её саму не принуждали идти на разврат к ненавистному барину, в их доме останавливались паломники, возвращавшиеся из Киева; и от тех времён в памяти Даши осталась какая-то смутная сказка о прекрасном городе в тёплой земле.

– Господи, – крестилась служанка Лопухиных, Ираида, – не думала я, что сподобит он меня увидеть Киев! Не помереть бы, пока не поклонюсь мощам праведников!

– Я больше всего боюсь, что мы разочаруемся, – шепотом признавалась Елена Никифоровна. – Так иногда бывает: намечтаешь себе невесть что, а когда увидишь в жизни – разочаруешься. И ведь не потому, что плохо, а потому, что слишком много придумала.

– А если бы не ожидала от реальности слишком много – она бы даже понравилась, – согласилась с ней Евдокия.

«Мать городов русских» предстала перед путниками в холодный, но солнечный день. Город выглядел полуразрушенным и потрёпанным жизнью; городская стена лежала в развалинах, «Золотые ворота», большие в величественные, зияли дырками и были окружены проломами; пустыри и руины чередовались с обитаемыми жилищами. Но всё же преобладали в нём по-южному светлые дома, окруженные безлистными в ту пору садами; эти дома карабкались вверх по холмам, становясь всё выше и богаче, и на самом высоком месте Киева красовалась Святая София – белая, с золотыми куполами, ослепительно сверкавшими под солнцем. Люди ахали, крестились, некоторые падали на колени. Елена Никифоровна не была разочарована: она даже нашла, что разрушения придают городу нечто страдальческое и трогательное. Даша рыдала от счастья.

Все, кроме часовых, оставленных охранять возы посольства, молились в Софийском соборе. Митрополит Сильвестр Коссов говорил послам:

– В моём лице приветствуют вас Владимир Святой, Андрей Первозванный и Печерские подвижники!

Лишь немногие знали о тёмной стороне священного действа и о том, что высшие церковные чины во время молитв и благословений с трудом скрывали злобу. Иерархи православной церкви страдали от польско-литовских властей куда меньше, чем рядовые верующие; война за православие не находила отклика в их сердцах, зато мешала спокойной жизни и равномерному поступлению доходов; мысль же о том, что, возможно, придётся делиться прибытками с небескорыстным московским духовенством, повергала духовенство киевское в глубокую и нелицемерную скорбь. Под разными предлогами митрополит Коссов, архимандрит Киево-Печерской лавры Иосиф Тризна и их единомышленники уклонялись от присяги русскому царю, но Василий Васильевич и Илларион Дмитриевич умели не только дорогие шубы носить. Вежливо и благопристойно, не произнося ни единого плохого слова, высказывая внешнее почтение к духовным пастырям, Бутурлин и Лопухин заставили их сделать всё, что считали нужным.

Из Киева поехали дальше: принимать присягу, утверждать – осторожно и постепенно – власть царя над древней русской землей.

Глава 38

В конце января посольство остановилось в Нежине – в то время большом и шумном торговом городе, ожидая распоряжений царя. Евдокия Григорьевна к тому времени утомилась и пресытилась новыми впечатлениями; она всё чаще думала о Москве, о том, что происходит в её доме, о том, что она только начала всерьёз заниматься делами, а потом внезапно всё бросила и сбежала, о матушке Флоре, о фабрике. Она не ожидала, что поездка окажется такой долгой – почти четыре месяца! За это время всё, что угодно могло случиться – особенно со старой женщиной, которая почти не выходит из дома.

Кирилл сказал ей, что скучает по жене и дочке.

Впервые со времени тягостной сцены в разорённом имении Евдокия решила пооткровенничать со служанкой:

– Даша, хочешь в Москву?

– Пожалуй, да, – ответила Даша. – Но как я тебе благодарна, госпожа! Я теперь и в Москве была, и в Киеве. Сказал бы кто это, когда в деревне жила – не поверила бы.

Молодые женщины гуляли по улицам Нежина. Со знакомыми раскланивались, незнакомые с завистью смотрели на их разрумянившиеся красивые лица и на дорогую, нарядную шубу госпожи Матвеевой.

– В первую очередь надо Артамона Сергеевича благодарить – это он нас позвал.

– Да, госпожа, – согласилась Даша. После таких сказочных впечатлений даже нелюбимый хозяин стал ей симпатичнее, чем прежде.

Вдруг у молодой женщины перехватило дыханье. Тот, о ком она только что вспоминала, пролетел мимо – на коне, с двумя спутниками – не теми, которые сопровождали его при отъезде. Евдокия машинально отметила эту деталь и сама удивилась: зачем ей это?

Не торопясь повела Дашу домой. Если она знает своего мужа – торопиться некуда, у него на первом месте дело, и пока Артамон Сергеевич будет докладывать о делах Бутурлину, они с горничной и без спешки дойдут до дома, где живут сейчас. Еда уже готовится. Если же он голоден до изнеможения и захочет сразу же перехватить кусок – кусок есть.

Елена Никифоровна и Анна играли в шахматы и между делом обсуждали, всем ли друзьям и родственникам купили подарки – получалось, что всем.

– Домой бы, – говорила Елена Никифоровна, – пора и честь знать.

Евдокия благодарно улыбнулась подруге. И услышала, как открывается дверь.

Согласно старым патриархальным традициям жена должна была, встречая мужа, пасть на колени.

Согласно старым патриархальным традициям муж после возвращения должен был отколотить жену.

Вопреки всем традициям, она крепко обняла шею мужа и не в силах была разжать рук.

Вопреки всем традициям, он прижал жену к себе и не мог отпустить.

Неизвестно, сколько времени прошло прежде, чем молодые люди успокоились и стали разговаривать.

Артамон рассказал, что доехал до Москвы очень быстро – естественно, без обоза – что царь был безмерно счастлив и наградил вестника – то есть его – парчовой одеждой с царского плеча и дорогой шапкой^[27].

– Теперь число моих завистников возрастёт. А самое главное, – он понизил голос и придвинулся к жене, – что не тогда хвалят, когда следует. По-настоящему награждать надо было, когда я в мае-июне сюда ездил и вёл переговоры, и не только меня, но и Унковского, Богданова и всех прочих, кто подготовил это великое дело. А когда оно сделано, доложить – проще простого.

– Всё верно, любовь моя. Но я всё равно за тебя рада. Может, Василий Васильевич потому и отправил тебя, что знал это и хотел, чтобы награду получил один из тех, кто делал черную работу?

– Думаю, да. Он умный человек и ко мне, кажется, благосклонен.

За ужином Лопухин сказал, что Василий Васильевич очень доволен милостивым царским письмом.

– Теперь нам всем приказано ехать в Москву, и как можно быстрее.

По ровному снегу полозья скользили легко; сладкое слово «домой» ускоряло ход и людей, и коней. После раздачи мехов и подарков грузов стало меньше, зато количество женщин увеличилось: один из посольских дьяков успел обвенчаться в Киеве с молоденькой дочкой купчика, а угрюмый стрелец сманил в Москву из Нежина одинокую вдовушку. Она-то и прояснила Евдокии мучивший её вопрос:

– Ляхи в костёлах вешают портреты умерших прихожан.

– Ужас!

– А по-моему, хорошо, – неожиданно высказала еретическую мысль Елена Никифоровна. – Можно прийти в церковь и прослезиться, вспомнив усопших рабов божиих.

Сказала она это, впрочем, уже после ухода украинки: Евдокия Григорьевна человек надежный, а эта вдовушка – кто её знает?

– А у нас парсуны редко когда пишут, и умерший уходит навсегда: нельзя даже на портрет его посмотреть и вспомнить. Внуки, если родились после смерти дедов и бабок, не знают даже, как эти деды и бабки выглядели.

Матвеев убедился, что охрана и без его контроля справляется, и с облегчением залез в возок жены: долгая скачка верхом измотала даже его выносливое тело.

– Я дома только один раз успел переночевать, – рассказывал он.

– Как там, дома? Нет ли каких бед, плохих вестей?

– Нет. Всё в порядке.

Значит, можно надеяться, что с матушкой Флорой ничего не случилось – слуги в случае чего побежали бы к ней. А он один ночевал дома или с Лизой? Молодая женщина вздохнула, но постаралась прогнать недобрые мысли.

– А ты молодец. Тяготы пути переносишь терпеливо, службе моей не мешаешь, спутникам нашим понравилась, с Еленой Никифоровной подружилась. А главное – я даже в поездке спал как человек, с женой, а не как бездомный пёс, в одиночку. Теперь всё время буду брать тебя с собой.

Здрасте. А как же хозяйство, фабрика, матушка Флора? А что делать: раз она вышла замуж, надо теперь в первую очередь думать об этом человеке, который привалился к её плечу, словно к подушке. Как говорили древние римляне: «куда ты, Кай, туда и я, Кайя».

Москва, засыпанная снегом, с убранными в иней деревьями, казалась сделанной из сахара. Беспорядочный, хаотически застроенный город с его приземистыми деревянными домами вдруг показался родным и милым – даже слёзы на глазах выступили.

Родина.

Глава 39

Главы посольства были приглашены за царский стол; во время приёма Алмаз Иванов от имени государя огласил их награждение: боярину Бутурлину – доходы с Ярославских рыбных слобод, атласную шубу на соболях, золоченый серебряный кубок, четыре сорока соболей и сто пятьдесят рублей придачи к его окладу; окольничему Алферьеву – шуба, два сорока соболей и семьдесят рублей денежной придачи к окладу; думному дьяку Лопухину – шуба, кубок, два сорока соболей и также прибавка к окладу. Накануне приезда посольства царица Мария Ильинична произвела на свет сына и наследника Алексея; царь получал один подарок судьбы за другим и был уверен в благоволении к нему Всевышнего.

Евдокия Григорьевна порадовалась за Иллариона Дмитриевича, но занята была больше своими делами. Дома всё было спокойно и благопристойно, по крайней мере, на первый взгляд, к матушке Флоре она съездила вскоре после возвращения в Москву и с радостью убедилась: пожилая женщина относительно здорова и даже довольно деятельна. Евдокия долго рассказывала ей о поездке. У бывшей свекрови тоже нашлись для неё новости: она нашла, наконец, покупателя для фабрики.

– Я уже сама подумывала поехать с ним, но если ты приехала – сможешь его проводить? Ты не очень устала от путешествий?

– Ах, матушка, – смеялась молодая женщина, – теперь для меня поездка на фабрику – легкая прогулка.

Она спросила о матери.

– Мрачна и недовольна, – вздохнула Флора. – Когда её спрашивают о тебе – отказывается отвечать.

Евдокия всё же позвала к себе Иоганна и попросила отнести матери подарок – кружева, купленные в разорённой усадьбе – и записку. Иоганн вернулся быстро:

– Даже не посмотрела, что ты ей даришь. И на записку не ответила.

Муж сообщил, что его родители оттаяли и приглашают в гости, на первый день Масленицы.

– Только тебя или нас?

– Меня точно. А ты пойдёшь со мной.

– Если им неприятно моё присутствие – я могу не ходить, – с тайной надеждой сказала она.

– Пойдёшь. Если выгонят – другое дело, а просто не явиться – невежливо.

Он был прав. Молодой женщине осталось только вздохнуть и выпить глоток чая.

В то время в быту русских людей происходили постоянные изменения – не такие резкие, как в петровское время, не такие заметные, но существенные. Менялись нравы, вкусы, одежда, напитки и блюда. Иностранцы отмечали, например, что раньше русские не ели зелень, презрительно называя её «травой» или «сеном», но это «сено» всё чаще оказывалось на тарелках. В период правления Михаила Фёдоровича в России впервые отведали чай; этот напиток стал медленно и постепенно распространяться, оставаясь пока известным лишь меньшинству населения; Евдокия впервые попробовала золотисто-коричневый отвар в доме мужа. В качестве ответа она угостила его горячим шоколадом; позже Дарья научила повара готовить некоторые немецкие блюда.