Боярыня Матвеева

Тогда Хмельницкий поехал в Варшаву; но магнаты, которые управляют Польшей, отнеслись к нему с презрением: им было безразлично, прав он или нет, в споре католика и схизматика они были всецело на стороне католика. Король Владислав оказался более справедливым, но сделать ничего не мог – он игрушка в руках богатейших панов. Зато он сказал Хмельницкому: «у тебя на поясе сабля – воспользуйся ею». Тот и воспользовался.

Разумеется, православные казаки уже давно ненавидят магнатов и уже не раз поднимали против них восстания, но нынешнее восстание оказалось самым сильным и у него оказался самый умный вождь.

– Это не интересно. Скажите лучше, что случилось дальше с этой женщиной, Еленой? – с придыханием спросила Гретхен.

– Дальше не совсем понятно. Одна люди говорят, что в какой-то момент Елена попала в плен к казакам и они отвели её к Хмельницкому, другие – что она сама перебежала к казакам и попросила отвести её к бывшему жениху. Точно известно, что она снова приняла православие, и патриарх Паисий обвенчал её с Хмельницким. Они жили вместе очень дружно, с младшими детьми своего мужа Елена поладила, но старший сын, Тимош, мачеху ненавидел. Однажды, когда Хмельницкий был в походе, Елену нашли повешенной на воротах усадьбы её мужа, а рядом висело тело казначея. Тимош Хмельницкий объявил, что застал мачеху с любовником и повесил обоих.

Женщины пришли в ужас, да и мужчинам стало несколько не по себе.

– Мне говорили, впрочем, что Тимош сам приставал к своей мачехе, а когда получил отказ – убил её и оклеветал. Богдан Михайлович был вне себя от горя; он не смог покарать своего сына, но на глаза к себе его уже не пускал. А про жену сказал, что даже если она ему изменила – он бы её простил.

Слушатели молчали, придавленные жуткой историей, только Мэри переводила для Цецилии и её мужа этот рассказ. Когда закончила, та вскрикнула:

– Какой ужас! Лучше бы я не задавала этот вопрос.

– Вот что бывает, когда добрая католичка путается с кем попало, – ехидно заметила Гретхен.

Кузина её немедленно обиделась: оказалось, что её мать, сестра матери Гретхен, поменяла веру ради мужа-протестанта.

– И они живут счастливо уже много лет.

Мэри перевела этот ответ и добавила по-русски:

– Думаю, не в религии тут дело: всё сложнее. Антоний и Клеопатра были язычниками, Пирам и Тисба, кажется, тоже, Ромео и Джульетта – оба католики; но так уж, наверное, повелось с незапамятных времён, что Эрос и Танатос ходят рядом, и сильные страсти вызывают к жизни тёмные силы.

– А что такое Эрос и Танатос? – поинтересовался господин Харитонов.

– Это такие понятия – как добро и зло, благочестие и ересь. Эрос – это всё, что связано с любовью, а Танатос – со смертью. Может быть, правда, я не совсем правильно это понимаю.

– У Мэри есть склонность к философским рассуждениям, – заметила Флора, – а у тебя, господин, склонность к страшным историям.

– Сами просили, – ожидаемо ответил Матвеев.

– А я думаю, что дело проще, – высказал свою версию Харитонов, – прежде чем что-то выбрать, особенно важное, надо подумать, но если уж выбрал путь – то с него не сворачивать. Раз уж эта девица нашла себе жениха и поменяла веру – надо было того и держаться, а не мотаться туда-сюда.

Мэри понравилось это грубоватое, но дельное замечание. Похоже, муж Соломонии был хотя и невзрачен, но не глуп; да и стал бы умный боярин Морозов выбирать себе в прихвостни дурня?

– Верно, – согласился Матвеев. И добавил, глядя на Мэри, – помнишь свой рассказ про короля, который несколько раз перекрещивался? Его ведь тоже убили.

Флора резонно заметила, что есть множество прекрасных людей, которые веру не меняли и никого не предавали, но были убиты – иногда даже теми, кого они защищали.

Гретхен же вступилась за честь госпожи Чаплинской-Хмельницкой. Она заявила, что женщина – существо слабое, зависящее от мужчины, и не может распоряжаться своей судьбой так же свободно, как мужчина. Все несчастья этой дамы случались во время отсутствия её мужа; надо было гетману во время поездок брать Елену с собой, тогда никто не смог бы её похитить или убить.

– И на войну её с собой брать? – усомнился Матвеев.

Присутствующие пришли в сильнейшее возбуждение и галдели на трёх языках разом, перебивая друг друга. Дуглас всё пытался прочитать сонет Шекспира – разве может британец прожить целый день и не помянуть Шекспира!

 
«Мешать соединенью двух сердец
Я не намерен. Может ли измена
Любви безмерной положить конец?
Любовь не знает убыли и тлена».
 

Усилия его пропали втуне, так как английский язык понимала кроме него самого только Мэри, а она думала о другом. История страшная, она должна отталкивать, но вместо этого завораживает. Наверное, что-то подобное чувствует мотылёк, летя на пламя, что-то похожее чувствовал Икар, летя на Солнце и чувствуя, как плавятся его крылья. Милая, ты пьяна?

По окончании трапезы Флора Краузе на правах старой, больной женщины распрощалась с гостями и ушла к себе. Гости тоже стали расходиться.

– Мы рады были тебя видеть, – говорила Мэри, целуя на прощание Соломонию Егоровну.

– А я-то как рада! Я в глуши совсем отвыкла от светской жизни!

– А ты доволен, господин?

– К собственному удивлению – да! Поехал нехотя, только чтобы Соломония Егоровна не бранилась, а получилось очень приятно.

Соломония за спиной мужа сделала страшные глаза.

– Его невозможно научить приличиям, – сказала она по-немецки.

– Ладно, нормальный честный ответ, – смеялась Мэри.

– Ты нас очень выручила, – благодарили её Герман и Гретхен.

– Это к госпоже Флоре, она хозяйка дома. И нам ваши милые родственники понравились.

Когда Мэри пошла провожать Матвеева, Цецилия и Дуглас с явным облегчением удалились в свою комнату.

Они даже не дошли до сеней, когда Матвеев схватил её в объятия и стал жадно целовать.

– Я скучал по тебе, – шептал он.

Молодая женщина не только не сопротивлялась – она вцепилась в его плечи и отчаянным усилием воли удерживала себя от того, чтобы не сделать что-нибудь немыслимое, непристойное, недопустимое для порядочной женщины – и всё-таки сделала.

– Нас увидят слуги, – прошептала она, – пойдём ко мне в комнату.

Синий шелк платья заструился по сундуку; через секунду лиловое сукно кафтана упало рядом.

Глава 13

«Выйдет замуж, познает блаженство…»

Кто это говорил и про кого? Она услышала эту фразу в далёком детстве и по детской невинности не поняла – потому и запомнила. А потом выросла, вышла замуж, похоронила мужа, долго вдовела – и познала. Не «довольно приятно и потом крепко спится», как она описывала незамужней тогда ещё Гретхен свои первые брачные впечатления, а действительно – блаженство.

Огонёк единственной свечи создавал в комнате причудливую игру света и тени, и когда молодая женщина снова обрела способность видеть, собственная спальня показалась ей сказочным чертогом. Всё её существо было исполнено спокойного счастья; она повернула голову и посмотрела на своего обольстителя. Глаза его были закрыты, ресницы отбрасывали длинные тени; Мэри потянулась и прикоснулась губами к его скуле.

– Спасибо, – сказала она.

Ресницы медленно поднялись.

– За что?

– За наслаждение.

Любовник приподнялся на локте.

– Ты серьёзно? Как давно я не спал с бабой, которой это нравится.

Он поцеловал её, вылез из кровати, набросил на голое тело кафтан и вышел. Мэри усмехнулась: понятно, куда может выйти человек после сытной еды и обильных возлияний. Сама она воспользовалась горшком и затем забралась обратно под одеяло.

Любовник вернулся и вскоре залез туда же, осторожно прижав её к себе.

– Артамон, – осторожно позвала она. – А тебе мои ласки понравились?

Мужчина не то всхлипнул, не то хрюкнул.

– Я доволен. Спи.

После чего уткнулся носом ей в плечо и заснул сам.

Мэри ещё лежала некоторое время как зачарованная, подумала, стоит ли гасить свечу и решила – не стоит. Догорит – сама погаснет^[14]. И отплыла в страну снов.

Утром он проснулся первым и стал одеваться. Она тоже встала, завернулась в халат, наскоро сунула ноги в туфли и спрятала волосы под чепец. Вернётся – приведёт комнату в порядок и оденется как следует.

– Тебя покормить?

– Нет, дома поем.

Он сам взнуздал коня и перед тем, как вскочить в седло, поцеловал её в губы. Она сама открыла ворота и выпустила его на улицу. Всё это молодые люди проделали тихо и слаженно, словно злоумышленники. Начинался ясный летний день, светлый, как праздник, и прекрасный, как жизнь.

Глава 14

Она убрала комнату, повесила нарядное платье в шкаф и одела будничное, черное. А потом упала на колени перед распятьем и стала молиться, присовокупляя к обычным ежедневным словам слова о прощении. И сама понимала, что лицемерит, что нет в ней ни стыда, ни раскаяния, а есть только радость. Инстинкт более древний, чем все религии мира, твердил ей, что произошедшее – не грех и не зло, а таинство природы.

– Мэри, у тебя глаза сияют. Ты влюбилась?

– Нет, – ответила Мэри, снова поражаясь уму такой наивной на вид Цецилии.

– Мы пойдём сегодня к этому купцу, как его… – это Дуглас.

– Соловому.

– Да. Может, у него есть нужные мне канаты.

– Пойдём, если Вам надо.

«Будем надеяться, она не подумает, что я влюблена в её мужа.»

– Цецилия, а ты хочешь с нами пойти?

– Нет.

Дуглас был очень доволен, так как наконец купил то, что искал; по возвращении он немедленно пошёл к жене хвастаться. Мэри, Флора и Клара обсудили обед; когда Клара отправилась на кухню, госпожа Краузе-старшая неожиданно сказала младшей:

– Ты сделала глупость.

– О чём Вы?

– Мужчины долго помнят тех женщин, которые им отказывают, и очень быстро забывают тех, которые соглашаются. Ты могла довести его до венца, но всё утратила.

Мэри поняла и покраснела. Она села рядом со свекровью.

– Пусть будет что будет. Но…

Ей не было стыдно утром, но стало неловко сейчас. Она мать её покойного мужа.

– …но мне неловко, что Вы узнали. Я любила Антона, я была ему верна, и если бы он был жив, не смотрела бы в сторону других мужчин.

Она замолчала.

– Продолжай. Но Антон умер, а ты жива. Ты это хотела сказать?

Мэри кивнула, не поднимая глаз.

Её свекровь вздохнула.

– Ты заботилась обо мне, как Руфь о Ноэмини, но Ноэминь согласилась на замужество Руфи – и я должна. Он тебе нравится, я же вижу. Кроме того, я могу умереть в любой день, а твоя мать отчасти права: молодой женщине просто опасно жить в одиночестве.

– Уже ничего не исправить, матушка.

Вечером она ещё раз подумала и поняла, что ни о чём не жалеет.

Глава 15

Каурая кобыла Лушка родила жеребёнка. Черненький и мокренький, он нетвёрдо стоял на тоненьких ножках, а мать его облизывала. Иоганн, любивший животных, сидел на корточках и умилялся, Мэри, Дарья и Клара сгрудились в дверях конюшни и тоже умилялись.

Тимофей осторожно потянул младшую хозяйку за рукав.

– Там того, какой-то мужчина пришёл.

После скандального визита Пауля и едва не случившегося увольнения Тимофей стал страшно осторожен и пускал кого бы то ни было только после разрешения от Мэри.

Визитёр оказался высоким брюнетом с тёмными глазами навыкате, одетым в лиловый стрелецкий кафтан.

– Я рада тебя видеть, господин, но мы не знакомы.

– Я пятидесятник^[15] Кирилл Полиектович Нарышкин! Мне нужна госпожа Краузе.

– Старшая или младшая?

– Старшая. А ты младшая, как я понимаю?

– Правильно понимаешь.

Господин Нарышкин уставился на неё с живейшим интересом. В другую минуту Мэри могла бы обидеться на столь бесцеремонное разглядывание, но сейчас, пребывая в прекраснейшем расположении духа, одарила его улыбкой. Этой улыбкой она нечаянно для себя приобрела друга и союзника.

– Что это? – спросил Нарышкин про столпотворенье в дверях конюшни.

Мэри объяснила. Заинтересованный офицер нахально, но любезно протиснулся между женщинами и пошёл смотреть. Даже под хвост умудрился заглянуть.

– Хорошая кобылка! Люблю лошадей, но на дорогих денег нет, приходится обходиться невзрачными деревенскими конягами.

– Лушка тоже не аргамак. Но резвая и послушная.

Господин Нарышкин охотно порассуждал бы ещё о лошадях, но Мэри уже представляла его свекрови.

– Нужно моё присутствие или лучше вам побеседовать без меня?

– Лучше без тебя, – ответил Кирилл Полиектович прежде, чем Флора успела даже рот открыть.

Прыткий какой, подумала Мэри, удаляясь. И ещё подумала о том, что в военной форме не разбирается совсем, но где-то слышала, что каждый полк московских стрельцов носит кафтаны определённого цвета. И ещё она уже слышала имя Кирилла Нарышкина.

– Ты останешься на обед, Кирилл Полиектович?

– Нет, прости. Твоя свекровь просила меня прийти в воскресенье – можно я приду к обеду и приведу жену? Она никогда не была в немецком доме.

Мэри слегка опешила, но согласилась.

– Знаешь, зачем приходил этот господин Нарышкин?

– Если Вы скажете – буду знать.

– Он просил у меня твоей руки, – вздохнула Флора, – для своего друга и начальника господина Матвеева. Поскольку соглашаться сразу было бы неприлично и неразумно, я попросила его прийти в воскресенье.

– Спасибо, матушка. Мне надо подумать.

Флора удивлённо подняла брови:

– Я полагала, что если ты согласилась стать его любовницей, то тем более согласишься стать его женой.

– Нет, матушка. Любовница легко может уйти, а жена – нет. Это дело ответственное.

– Тогда у тебя есть время до воскресенья.

Глава 16

Господи, подумала Мэри, неужели всегда так будет? Просто не верится.

– Ну, как? – спросил её любовник, явно набиваясь на комплимент.

– Ты меня взял, словно вражескую крепость.

Он рассмеялся.

– А ты мне всю спину расцарапала.

И повернулся спиной, показывая царапины. Кое-где даже кровь выступила. Мэри стала осторожно зализывать её, иногда прерываясь и целуя тёплую кожу.

– Кошка немецкая. И мяукаешь по-кошачьи.

– Тогда уж кошка шотландская. И когда это я мяукаю?

– Когда-когда: подо мной. «Мя, мя».

– Правда?

– Сама не слышишь?

– Нет, – смущенно призналась женщина. – Я в этот момент ничего не слышу и не вижу. Только чувствую счастье.

Артамон осторожно повернулся к ней лицом, взял за подбородок, посмотрел в глаза и, кажется, поверил. Его возлюбленная залилась краской.

Накануне она написала и со слугой переслала записку: господин, нам надо обсудить некоторые условия предполагаемого брака; если ты хочешь, можем это сделать через твоего свата и госпожу Краузе, если хочешь – приезжай сам, мы уже взрослые люди. Он приехал сам; теперь свет серого облачного дня освещал не совсем дневной вид в спальне. Все условия чего бы то ни было были забыты.

– У тебя есть что-нибудь выпить? Не в смысле вина или водки, а в смысле хотя бы воды или кваса какого. В горле пересохло.

Она надела халат и отправилась на кухню, вернувшись вскоре с подносом, на котором стояли кувшинчики с водой, квасом, два серебряных стаканчика и блюдце с печеньем. За это время Артамон успел одеть рубашку и устроиться на стуле, оглядывая комнату.

– Надо было закрыть его платком или ещё чем, – указал он на распятье.

– Хорошо, – покорно согласилась она и закрыла лицо Христа. Дальше оба пили квас, грызли печенье и наконец-то вспомнили про условия.

– Ты собираешься меня бить?

– А ты хочешь, чтобы я сломал плётку?

Мэри не поняла.

– Так принято: на свадьбе жениху вручается плётка, как символ его власти. Он может прямо сразу проявить её, ударив невесту, спрятать за пояс или сломать. Последнее означает отказ от права бить жену. Сейчас чадолюбивые родители всё чаще ставят условием брака избавление их дочери от супружеских побоев, а зятья всё чаще соглашаются. Есть и такие благородные женихи, которые проявляют миролюбие и без просьб.

– Да, ты всё правильно понял.

– Ты будешь мне изменять?

– Пока не собираюсь, – ответила молодая женщина, не совсем понимая, к чему это.

– Если застану тебя с любовником – за себя не ручаюсь, а так – согласен.

– Хорошо. Только если будешь меня подозревать в измене – убедись точно. А то сплетники могут выдумать что угодно, а легковерные люди им верят.

В детстве она стала свидетельницей гнусной истории: отвергнутый поклонник сказал родителям девушки, что она с ним спала. Отец избивал несчастную несколько дней подряд, прерываясь только на сон и еду, а потом выдал замуж за своего приказчика. В первую ночь обнаружилось, что девица невинна; родители потом стояли перед ней на коленях и просили прощения за то, что дали дорогой дочери столь неудачного мужа. Муж, кстати сказать, оказался очень даже неплохим человеком и обращался с ней куда лучше, чем отец.

– Мама, – спросила она тогда, – а почему родители сразу поверили оговору и даже не заглянули ей под юбку?

Мать ответила, что её вопросы неприличны и стыдливая девочка вообще не должна о таком знать. Позже Мэри сама поняла, что некоторые родители готовы поверить кому угодно, но только не собственному ребёнку, особенно дочери. А некоторые, напротив, свято верят собственному ребёнку, особенно сыну, даже если его лживость очевидна.

– Я не легковерен.

– Хорошо. Тогда второе: за мной в приданое дали сто двадцать рублей серебром и остатки фамильных драгоценностей. Деньги мой свёкор вложил в свою фабрику. Сейчас я могу попросить матушку Флору занять денег и вернуть эту сумму, либо мы будем ежегодно забирать часть прибыли в счёт моей доли.

Матвеев уточнил, сколько прибыли приносит фабрика и есть ли у них накопления, после чего неожиданно решил:

– Разбирайтесь сами: меня и то, и то устроит.

– Третье: у матушки Флоры нет никого из близких, кроме меня. Я прошу у тебя разрешения продолжать о ней заботиться и после нашей свадьбы.

Он даже удивился:

– Разумеется. Можешь, в крайнем случае, и ко мне её перевезти.

Благородный человек, подумала она.

– Тогда у меня всё. А у тебя?

Он вздохнул, выпил ещё кваса и устроился поудобнее.

– Первое: ты должна принять мою веру.

Мэри молча кивнула: у неё не было другого выбора^[16].

– Второе: ты обиделась на мои слова о шпионах, но я действительно знаю иногда такое, что шпионам может быть интересно.

– Я потом подумала об этом и поняла тебя.

– Поэтому прошу тебя соблюдать осторожность и лишнего не болтать.

– Постараюсь.

– Кроме того, у меня много всяких дел и меня часто посылают… – он усмехнулся, – это звучит двусмысленно, но меня действительно могут отправить в любой день и час в какую-нибудь Тмутаракань, и я даже не успею домой заехать. Или придётся остаться на ночь во дворце. Постарайся смириться с этим.

– Хорошо.

– Ну и последнее. Я был женат девять лет, а детей не было. Жена считала, что это её вина, но могла быть и моя. У тебя были дети?

– Нет. Но мы с Антоном прожили всего семь месяцев. Возможно, просто не успели. И я не знаю, можно ли тут говорить о вине. Пусть будет так, как решит господь.

Он перекрестился, она тоже.

– Тогда всё?

Она кивнула, подошла к возлюбленному; обняв его одной рукой за шею, другой погладила по голове. Артамон крепко схватил её руками и уткнулся лицом ей в живот.

– Ещё, ещё, – попросил он. Любовница очень удивилась такому отклику на простенькую ласку, но стала послушно гладить короткие тёмно-русые волосы.

Глава 17

– Хорошо, что вы это всё обсудили. Надо было ещё выяснить финансовые обстоятельства жениха.

– Матушка, я видела его дом. Мы обе видели, как он одевается. Наконец, Вы помните, сколько мы заплатили за подачу челобитной. Десять таких прошений в год – и можно долго жить с комфортом. Меня гораздо больше волнует необходимость менять веру. Вы знаете, что я не очень набожна – но это вера моих предков. Почему не могут люди уважать религию друг друга?

– Ты у меня спрашиваешь? Я никогда не понимала фанатиков. Когда один человек убивает другого из-за выгоды, ревности или мести – это плохо, это жестоко, но хотя бы понятно. Но как можно резать ближнего своего только из-за того, что ближний по-другому молится? Между тем у нас в Германии дураки тридцать лет убивали друг друга из-за Папы и Лютера, хотя ни Папы, ни Лютера почти никто из них не видел. На Украине, куда недавно ездил твой жених, люди, ходящие в храмы со статуями, долго преследовали людей, ходящих в храмы с иконами, и добились в результате того, что поклонники икон стали убивать поклонников статуй. Здесь, в России, дураки только что ножами не режут друг друга из-за вопроса колоссальной важности: два немытых пальца поднимать во время молитвы или три. Лучше бы мыли их почаще.

Мэри улыбнулась:

– Для Вас, как для владелицы мыльной фабрики, это несомненно было бы лучше.

Флора тоже улыбнулась:

– Это да, но я сейчас не о своих прибылях, а о другом. Бог, который создал солнечный свет и звёздное небо, леса и людей, всю эту красоту и весь этот ужас, которые нас окружают – неужели ему есть дело до двух или трёх пальцев, до Лютера или Папы? Если бог всемогущ, добр и мудр – он будет судить нас за наши дела, чувства, мысли, а не за иконы и статуи. Если же богу язык, на котором ему молятся, или форма предметов, которыми украшает его храмы, важнее, чем добрые или злые дела, важнее любви и ненависти – то этому богу и молиться-то не стоит. Ни на каком языке.

Она перекрестилась:

– Прости меня, боже! Я верю, что ты не такой.

Цецилия и Роберт уехали из Москвы в субботу. Накануне соплеменник сказал Мэри, что купил «почти всё почти для всех».

– Я же не только делами тестя занимался – мне сразу несколько его знакомых надавали разных поручений.

– Так вот почему у Вас был такой странный набор дел и покупок! Я уж начала подозревать, что Вы шпион, который только притворяется купцом.

– Нет, я теперь торговец, – он вздохнул, – но отчасти и шпион тоже. Тесть и его знакомые очень хотят знать, будет ли война, чтобы не попасть впросак и не потерять в неловкий момент свои товары, а может, и шкуру. Во время прискорбных событий у нас в Британии очень многие потеряли и то, и другое.

– Если не секрет – к какому выводу Вы пришли?

– Я пришёл к выводу, что они сами не знают. Помните, что говорил нам тот купец, с канатами?

– Андрей Соловый. Я запомнила, потому что «соловая» – это лошадиная масть, похожая, кстати, на цвет его волос.

– Ну да. Он говорил, что государя одни уговаривают воевать, другие – не воевать, а царь сам не знает, что делать. Мне кажется, что он ближе всех к истине.

– Простой купец?

– Знает же Ваш слуга, человек ещё более простой, про двадцать тысяч мушкетов!

– А это правда?

– Шведские коммерсанты мне сказали, что да.

Сказать об этом Артамону Сергеевичу или нет? Сначала Мэри решила не говорить: он сам видел Дугласа, слышал его вопросы, пусть и действует – но потом всё-таки рассказала.

Вечером, после ласк.

– Купцы всегда всё вынюхивают, ничего удивительного. Пожалуй, хорошо, что он пришёл к такому выводу.

«Значит, это неправда, или не совсем правда», – подумала Мэри.

– Но вот что мне интересно: насколько болтлив оказался Соловый?

Поскольку Мэри была переводчиком, то кое-что запомнила; но поскольку беседа Дугласа с Соловым мало её волновала, то далеко не всё. Любовник расспрашивал её так долго и подробно, что молодая женщина начала протестовать.

– Не капризничай, у меня тут свой интерес. Если Соловый будет действовать против меня, я скажу, что он выбалтывает тайны иностранцам, и приведу пример. Не только у тебя есть недруги.