Слеза Шамаханской царицы

Терпеливо делает гусеница свое дело – и превращается в бабочку с дивными крыльями.

Иван Ильин

Особенный день – тридцать первое декабря. Не хлопотный вечер, не пьяная танцующая ночь, а именно – день. Как она любила его всегда! За утреннюю торжественность предвкушения, за полотенце на вымытой голове, за телефонные звонки, из череды которых вдруг выплывет забытый голос давнего знакомого, решившего напомнить о себе ни с того ни с сего...

Вообще все казалось необычным в этот день, более выпуклым, приобретало особую окраску. Даже цвета ингредиентов для салата, сыплющихся с разделочной доски, – мелкая крошка яичного желтка, зеленые кубики авокадо, розоватая маслянистость кусочков соленой семги... Вроде продукты и продукты, праздничная еда. Смешаются с заправкой, составят салатную композицию, которая будет красоваться на столе между бутылкой шампанского и заливной рыбой. И никому не будет интересен сам процесс – тот, дневной, кухонный, самый счастливый... Да еще и происходящий под аккомпанемент привычной новогодней теленетленки – а как же без нее-то? – «...никого не будет в доме, кроме сумерек, один длинный день в сквозном проеме...». Вот интересно, мог ли Борис Пастернак, когда писал эти строчки, хоть на минуту предположить, что они станут на долгие годы гимном многих женщин, готовящих угощение к новогоднему столу?

И даже если не увлекающихся этим приятным делом, а просто дефилирующих по квартире от платяного шкафа к зеркалу? Вот как она, например, Лиза Вершинина, именно так в этот момент лениво дефилирующая и себе под нос их напевающая. Ей сегодня как раз новогодний стол накрывать не надо – так уж получилось, что пьяная танцующая ночь предполагается в кафе, куда им с Владом надо прибыть к десяти часам. Хотя было бы приятнее дома отметить, конечно... Все-таки семейный праздник. Друзей бы позвали, маму... Но ничего не поделаешь, нужно уважить традицию – уже третий год весь их дружный рабочий коллектив отмечает Новый год разухабистой вечеринкой в арендованном для этой святой цели кафе. И это, надо признаться, в самом деле дорогого стоит! Ну где еще найдешь такой коллектив, чтоб у всякого было желание даже и Новый год встретить, как говорит Влад, «рожа к роже»?

Впрочем, она этот прекрасный день употребила не зря – собралась с силами и навела идеальную чистоту в квартире. Спокойно, никуда не торопясь, плавно переходя из комнаты в комнату. И Сонечка ей не мешала – послушно проспала в детской положенные на дневной сон два часа. Потом, еще раз обойдя свои владения и насладившись собственным рукотворным уютом, уселась перед телевизором с чашкой чая – теленетленку досматривать, пришептывая вслед за артистом Мягковым: «С любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них...» Ах, как хорошо сказано! Именно – всей кровью... «И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг!»

Что ж, вот и фильм кончился. И «моя Надя приехала», и телевизионная мама произнесла сакраментальную фразу: «Поживем – увидим». Пора бы уж и ее маме приехать, обещала же не опаздывать! В пробку попала, что ли? Хоть бы позвонила... И Максим не звонит, как они добрались с компанией до чьей-то там загородной дачи...

О, а вот и телефон откликнулся на ее беспокойство! Ага, Максимка-таки сподобился...

– Ну что, сынок, как вы там?

– Да все хорошо, мам, не волнуйся! Правда, в доме холод собачий, зуб на зуб не попадает, сейчас печку топить будем...

– А успеете к Новому году?

– Успеем! Машка тебе привет передает!

– Да, спасибо! И ты ей от меня привет передай! Вас много там собралось?

– Много.

– А кто такие, откуда?

– Ой, мам... Ну что ты опять контролера включаешь? Я тебе пацан, что ли? Все свои, институтские... Из моей группы, из Машкиной...

– Ну ладно, не сердись. И я тебя умоляю – не увлекайся спиртным! Ты же знаешь, твой организм совсем не приспособлен... И вообще...

– Да знаю, знаю! Не боись, мам! Я по другой генетической ветке карабкаюсь, мы это с тобой не раз уже обсуждали! Тоже, нашла время...

– Да, конечно. Прости, сынок...

– Ну все, мам, пока!

– Пока... Но я ночью еще позвоню, ладно? Нет, не в смысле проконтролировать, просто поздравить...

– Ага... Да я сам позвоню, не волнуйся!

Нажав на кнопку отбоя, она поморщилась от недовольства – и впрямь, чего ее понесло! Ну да, страдал Максимкин родной папаша болезненной страстью к зеленому змию, ухватил-таки, бедолага, свою долю дурной наследственности. Так крепко ухватил, что ей, восемнадцатилетней соплячке, выскочившей по большой любви замуж, мало не показалось. Бежала тогда от него с трехлетним ребенком в чем была... Ну да ладно, дело прошлое. Лишь бы из этого прошлого проклятые гены в Максимкиной природе не проклюнулись, вот в чем беда! От них ведь не застрахуешься, изгородь из упреждающих душевных разговоров не соорудишь... Но, с другой стороны, и впрямь – тьфу-тьфу! – пронесло парня. Как он и сам рассуждает – по другой генетической ветке карабкается... Да и отчим – хороший для него пример в этом смысле...

Кстати, не перехвалить бы Влада с примером-то! Пора бы уж ему и появиться, любимому мужу, отцу и отчиму! Договаривались же – чтоб дома не позже трех... Нет, все-таки плохой прецедент возник после любимого новогоднего фильма – встречаться тридцать первого декабря в бане с друзьями! Песни там замечательные, а прецедент – плохой! В Питер любимый муж, отец и отчим, конечно, не улетит, но в непотребном состоянии заявиться может! Знаем, проходили...

А стрелка часов уже аккурат к трем подбирается, скоро уже и Сонечка проснется. А в доме ни Влада, ни мамы, и от Лены звонка она так и не дождалась... Впрочем, тут случай особый, тут надо самой действовать. Лена – девушка в этом смысле странно принципиальная, сама ни за что звонить не будет. То есть в ее понимании – навязываться. В свои восемнадцать взять и переехать от матери в новую семью отца – это значит не навязываться, а позвонить, как в Киев к матери долетела, это мы гордые, это мы не можем... Что ж, ладно. С Лизиной мачехиной головы корона не свалится, сама позвонит – чуть позже. Когда уж наверняка самолет приземлится...

Нет, правда, сейчас ей с Леной легче стало, худо-бедно прижилась девочка в новой семье. А тогда, два года назад, свалилась как снег на голову, вот уж Влад растерялся так растерялся! Он же ее последние годы и не видел толком, бывшая жена не подпускала. Увезла ребенка после развода в Киев, даже адреса не оставила, только банковский счет прислала для перечисления алиментов. А тут – нате вам, здрасьте. Я ваша дочь, я буду у вас жить. То ли с матерью поссорилась, то ли новому отчиму не ко двору пришлась... Вникать же не станешь в чужие семейные страсти. Ну, приехала и приехала. Жить так жить. Принял же Влад Максимку, как родного сына, теперь, стало быть, ее очередь...

На первых порах ей с девчонкой совсем трудно было. Характерец тот еще оказался, колючий, неуживчивый. Это уж потом она поняла, что вовсе не в характере тут дело, а в болезненном подростковом одиночестве, перешедшем в стадию взрослой закомплексованной, почти аутичной настороженности. Обратишься к ней, бывало, за пустяком каким, а она вздрагивает и глядит исподлобья, будто подвоха ждет. Конечно, по большому счету, тепла и любви надо бы лить и лить на бедную Ленкину головушку полными ведрами, пока из сил не выбьешься... А где их особенно взять, сил-то этих? У нее вон еще Максимка, и Сонюшка маленькая... И потому как уж получалось с теплом, так и получалось. Сколько есть, на троих делить приходилось. А иначе как?

Поначалу, конечно, квартирный вопрос острым ребром встал. Квартира у них большая была, но, как ни крути, всего лишь трехкомнатная. Им и хватало. Гостиная, спальня, Максимкина комната... Как они радовались десять лет назад, когда съехались в эти хоромы из своих разнесчастных однушек! И поздней беременности радовались, и никаких «бывших» даже и в разговорах не упоминалось... Нет, Влад переживал, конечно, что с дочерью никакого контакта нет, но ведь сами по себе переживания – вещь нематериальная, эфемерная... А тут вдруг бац – и вот они, переживания, в живом виде на пороге стоят! Племя младое, незнакомое! И куда это восемнадцатилетнее племя селить прикажете? В одну комнату с тоже восемнадцатилетним Максимом? Или в проходную гостиную, чтоб у падчерицы обиду на плохой прием взрастить? Можно, конечно, и в спальню, а самим в гостиную с Сонечкиной кроваткой...

В общем, прикинули так и этак и затеяли срочную квартирную перестройку. И сами не ожидали, что с перепугу так все удачно получится – выкроили из трехкомнатной полнометражки аж пятикомнатную! Постарались, чтобы у каждого ребенка своя отдельная комнатка была, пусть и маленькая. Спальня да гостиная тоже, естественно, получились крохотулечки, но получились же! А размер – дело вторичное.

Так и начали жить – впятером. Знакомиться с новым членом семьи. Привыкать. Подстраиваться. Вплетали Лену в семью, тянули за уши. Максимка, надо отдать ему должное, особое рвение проявил, с ним Лена быстро общий язык нашла. А с ней – так себе, осторожничала. Да она и не лезла к ней с нежностями, понимала, что девчонке совсем не просто. И Влада все время одергивала, чтобы он не перегибал палку, не заигрывался с отцовским виноватым подобострастием. Пусть время идет, напряжение сглаживает. Девчонка-то нервная, дерганая, потому из любой маленькой оплошности гору обиды в голове наворотит...

Наверное, не надо было ее на Новый год к матери отпускать. Судя по репликам Влада, мама у нее та еще штучка... Он аж в лице меняется, когда о бывшей жене речь заходит! Нет, ничего ужасного он о ней не рассказывал, конечно, но... Да и не стал бы он ничего рассказывать, он вообще в этом смысле мужик порядочный. Однако от хорошей матери дочь никогда не сбежит! Вот и сейчас наверняка разругается с ней в пух и прах и опять сама не своя приедет... А с другой стороны – кто она такая, чтоб чужого ребенка к родной матери не отпускать? За ноги держать ее, что ли?

Но позвонить-то вредная девчонка могла бы, хотя бы из вежливости! Знает же, что она беспокоится! А может, ей, наоборот, очень нужно, чтобы Лиза беспокоилась, потому и не звонит... Ладно, если и впрямь так... Хочешь моего беспокойства – получи свою порцию беспокойства...

Отхлебнула чаю, решительно потянулась к лежащему на столике мобильному, кликнула Ленин номер.

– Да, теть Лиз, я уже прилетела, в такси еду! – тут же зазвучал в трубке нервный Ленин голосок. – Представляете, здесь и снега почти нет, ноль градусов! И лужи кругом! У нас снегу навалом, а у них – лужи!

Ага. Значит, все-таки «у нас». Вполне обнадеживающая оговорочка. Помнится, в первые полгода Ленка любила повторять к случаю и не к случаю: «А вот у нас в Киеве...» А теперь, стало быть, «у них» лужи, а «у нас» снег.

– Лен... А тебя мама встретила? – попыталась спросить легким голосом, без всяких ненужных акцентов.

– Нет, теть Лиз, не встретила... Но она позвонила, из парикмахерской... У нее там со временем что-то не получилось.

– Ну да, ну да...

– Нет, правда, теть Лиз! Что я, маленькая, чтоб меня встречать? Я и сама прекрасно доберусь! А у мамы сегодня куча гостей намечается, всякие интересные люди будут! Она говорила, даже какой-то ведущий с телевидения! Здорово, правда? А завтра я с друзьями созвонюсь, по городу гулять пойдем... Как тут классно, в Киеве, теть Лиз! Тепло, как весной!

– Да, Лен. Только я тебя очень прошу – ты без шапки все равно не ходи, ты после простуды! Такая погода бывает очень обманчивой!

– Да ладно... Ну все, теть Лиз, пока. Я уже к дому подъезжаю...

– Пока, Лен. Я потом еще позвоню.

– Ага...

Вот так, значит. Дочь полгода не видела, а встретить не удосужилась. В парикмахерской сидит. И голос у Ленки какой-то грустноватый, немного взвинченный, хоть и звучит восторгами. Вот всегда так и бывает – сначала восторгами звучит, а потом, когда домой возвращается, обидами на мать исходит. Нет, не надо было ее отпускать!

Хотя чего теперь сожалеть – дело сделано. Да и такое уж оно, это дело, – неуправляемое в принципе. Какая бы ни была мать – она мать, и этим все сказано. И неважно, что эта мать не проявляет восторга в связи с приездом дочери, Ленка в любом случае радостное оправдание для нее найдет. Конечно – у нее куча гостей в доме. Конечно – парикмахерская. И уж тем более – ведущий с телевидения... Как говорится, красиво жить не запретишь. Такая вот у Ленки мать-праздник. А она, выходит, мачеха-будни. Сделала предновогоднюю уборку в квартире, в сотый раз поглазела теленетленку, попела вместе с Аллой Пугачевой любимые песенки и сидит, радуется себе потихоньку...

Вздохнув, допила из чашки остывший чай, встала, еще раз прошлась по квартире. С удовольствием. Везде так хорошо, так чисто, елкой и мандаринами пахнет. Чудо как хорошо. Даже и не подумаешь, что в этой уютной прибранной квартире большая и шумная семья живет. И она здесь – хозяйка. Молодчина, Лиза, честная жена, хорошая мать, заботливая мачеха! Сумела-таки собрать приличную семью из осколков... Нет, отчего бы себя не похвалить, иногда можно! Вон даже психологи советуют – надо чаще себя хвалить, по голове гладить... Тем более в такой день, когда поневоле подводятся итоги прожитого кусочка жизни! В такой день и не думается, сколько в этот кусочек переживаний да нервотрепки вложено, хотя бы с этим ремонтом-перестройкой... А ничего, хорошо получилось! Уютненько, у каждого ребенка свой уголок...

И на кухне чистота и порядок. И в гостиной. Ах, как хорошо, даже уходить не хочется! Хотя, наверное, в этом и есть главная сласть – уходить оттуда, где хорошо. Праздновать на стороне Новый год и знать, как у тебя дома хорошо. Чтобы хотеть поскорее в теплый и чистый дом вернуться.

Встав посреди гостиной, она улыбнулась, потянулась слегка, раскинув руки, словно пытаясь заключить в объятия сонную уютную тишину своего дома. Вот оно, обыкновенное бабское счастье... Хоть и собранное из осколков...

И вздрогнула – дверной звонок заголосил виноватой нетерпеливостью. Слава богу, наконец-то, хоть кто-то появился! Мама? Влад?

– Здравствуй, доченька... Ой, что в городе творится, народ прямо с ума сошел! Такое столпотворение на дороге, конец света... А меня ведь еще вчера твой Владик предупреждал: вы, мол, пораньше из дома выходите, Анна Сергеевна...

Мама затопала ногами, стряхивая за дверью прилипшие к сапогам комья снега и продолжая возбужденно рассказывать:

– А я еще, как на грех, решила в супермаркет заскочить, фруктов для Сонечки взять. А там прямо сумасшедший дом, ей-богу... Народ все деликатесы с полок охапками сносит, будто это последняя еда в их жизни, завтра в стране голод начнется! Очередь в кассу – с километр...

– Мам, ну зачем ты? Вон в холодильнике всяких фруктов полно!

– А зато я свежей семги для пирога купила! Смотри, какой прелестный кусочек! – сунулась она носом в полиэтиленовый пакет.

– Ой, да заходи, мам, что ты на пороге-то... Раздевайся, иди на кухню! Сонечка еще спит.

– Ага, ну да...

Мама осторожно ступила в прихожую, передала ей в руки пакет, неловко затопталась на одном месте:

– Ой, как у тебя чисто... Порядок наводила, что ль?

– Ага... Целый день с уборкой провозилась!

– Да ну... Лучше бы собой занялась, дуреха! Домашние дела никуда не уйдут, а красоту навести сегодня сам бог велел! Взяла бы да в парикмахерскую сгоняла, наворотила бы себе на голове чего-нибудь этакое... Все-таки в люди идете!

– Ой, в люди! Да там все свои будут, наши, с работы! Они и не заметят, если я вдруг чего себе на голове наворочу!

– Да разве в людях дело, ты же и сама должна... Для себя то есть... И вообще... Я давно хотела тебе сказать, Елизавета! Совсем ты себя запустила! Килограммы лишние набрала, за лицом не следишь, одеваешься кое-как... Ну разве можно? Тебе же всего сорок, а выглядишь на сорок пять! Я в твои годы...

– Да знаю, мам, знаю! Ты в свои сорок запрыгивала на ходу в троллейбус, и работала на двух ставках, и еще при этом следить за собой успевала! Да ты у меня и сейчас красавица, мам!

– Ой, уж и красавица... – снимая перед зеркалом шапку и торопливым жестом оправляя прическу, немного кокетливо произнесла мама. – У меня уже старшему внуку двадцать лет, какая там красота...

– В каждом возрасте своя красота, мам. Ты чаю хочешь?

– Давай...

– Ага, сейчас...

Мама прошла на кухню, уселась на диванчик, вздохнула неловко, явно собираясь продолжить начатый разговор.

– Нет, и впрямь, Лизонька, ты бы хоть на диете какой посидела, что ли... Сорок лет – возраст для женской фигуры вообще критический... Располнеешь – в обратное состояние уже не вернешься. Говоришь тебе, говоришь, а ты все от подобных разговоров увиливаешь... А зря, между прочим. Кто тебе еще скажет, если не мать?

– Я не увиливаю, мам. Я с тобой совершенно согласна. А только когда мне за собой следить, при такой семьище? Прибегаю с работы – успеть бы ужин поскорее приготовить... А пока готовлю, уже нахватаюсь того-сего. Нет, мам, с такой семьей не похудеешь, этим делом специально надо заниматься, лишний раз на кухню не заходить...

– Ну, давай я буду приезжать вечерами, вместо тебя ужин готовить! А ты не будешь на кухню заходить, чтобы видом продуктов не соблазняться!

– Ой, да ну, мам... Зачем такие жертвы, не понимаю... В принципе, мне и с лишними килограммами неплохо живется.

– Да мне ж только в радость тебе помочь, Лизонька! Какая ж это жертва... Это ты, между прочим, себя в жертву семье приносишь, а я – что... Мне ты в любой ипостаси нравишься, ты ж моя дочь. А вот мужу, извини меня за прямоту, ты должна всегда молодой да свежей казаться! Иногда и в ущерб домашнему уюту! Где он, кстати?

– В баню ушел. С друзьями.

– Это что, в лучших новогодних традициях?

– Ага...

– Ну-ну... Хороший он у тебя мужик, такого и по баням отпускать не страшно. И все равно... Ты к моим советам прислушайся! Запускать себя не след!

– Ладно, мам, прислушаюсь. Зато посмотри, как у меня дома хорошо... Чисто, уютно, праздником пахнет... Вот я сейчас тебя ждала и думала – какая же я молодец! Мне судьба все время сюрпризы подкидывает, а я не уворачиваюсь, ловлю их послушно да леплю в единое целое... Может, у меня такой талант, а? Создавать целое из осколков? Помнишь, как мы с Владом первое время трудно друг к другу привыкали? Встретились – два раздрызганных одиночества... И ничего, все склеилось, и Максимку он полюбил, как родного... А потом я – его Ленку... И Сонечку родили... Ну скажи, я ведь молодец, мам?

– Ой, да сплюнь! – сердито шлепнула ладонью по столешнице мама.

– Это почему? – весело хохотнула она, удивленно подняв брови.

– Сглазишь, вот почему! Знаешь, когда у человека жизнь вдруг ни с того ни сего начинает крен давать? Когда он вот так, как ты, стоит и каркает: я молодец, я молодец...

– Да ну тебя, мам! Ну какой крен, что ты? Да мы с Владом так навеки пасынками-падчерицами да родной доченькой скованы, что эту цепь и захочешь, не разорвешь! Лучше и не пытаться, потому как хлопоты дороже самой цепи получатся... Нет, мама, на нас с Владом уже никакие сглазы не подействуют!

– Прекрати, говорю! Ей дело говорят, а она все каркает и каркает! – уже не на шутку рассердилась Анна Сергеевна. – Никогда нельзя расслабляться, слышишь, и на минуту нельзя! Как только подумаешь, что все в твоей жизни наконец-то наладилось, так она тебе по башке и треснет от души! Знаю, что говорю! На себе проверено!

– Ладно, ладно, не буду больше... – весело засмеялась Лиза. Потом подняла палец, напряглась, прислушиваясь: – Ага, вот и Сонечка проснулась, кажется... Пора бы и Владу появиться...

* * *

Он появился – через полчаса. И сильно навеселе. Почти как тот, из новогоднего фильма. Стоял в прихожей – дубленка нараспашку, шапка в руке, оттопыренной в жесте величайшего добродушия – вот он я, весь ваш, принимайте таким, как есть...

– Вла-а-ад, – не очень строго, но все же с долей неудовольствия протянула Лиза, – ну ты же обещал...

– Цыть, женщина! – продолжая счастливо улыбаться, мотнул он головой и даже притопнул слегка, одновременно пытаясь стянуть с ноги ботинок. Не удержавшись, плюхнулся на мягкий пуфик в углу прихожей, поднял на нее веселые хмельные глаза: – Цыть, говорю! Я чист перед тобою и телом, и душой, и я трезв как стекло! Ну, может, самую малость нетрезв... Сейчас чайку крепкого, полчаса подремать, и как рукой... Здрассьть, Анна Сергеевна...

– Здравствуй, Владенька, здравствуй... – ласково пропела Анна Сергеевна, выглянув из кухни. – Спасибо, родненький, что в город Санкт-Петербург не улетел...

– Ку-да? Не понял... А... зачем?

– Мама так шутит, Влад. Давай раздевайся быстрее и иди спать. Я через час тебя разбужу, – с ледком в голосе произнесла Лиза. – Видимо, с тобой бесполезно о чем-то договариваться...

– Ли-из, – капризно прохныкал Влад из своего угла, – ну не мог же я с ребятами газировкой старый год провожать... Что я, завязавший алкоголик, что ли? Я и так по чуть-чуть... Вон, Сашку Полевого вообще мешком в такси затолкали... А я сам, на своих двоих дошел...

– Ладно, и на том спасибо, что дошел. Ну же, вставай, чего ты там расселся! И марш в спальню!

– А чай? А покрепче? А с лимоном?

– А чай – потом!

– Да-а-а? – поднял он на нее хмельные дурашливые глаза.

– Да! Иди в спальню, раздевайся и ложись спать! Потом будет тебе и лимон, и какао с чаем!

– Ну, хорошо... Потом так потом... А где моя дочь Софья? Софьюшка, родненькая, ты где? Иди к папочке, солнышко, я тебя поцелую...

– Да тихо ты, мама ее на кухне кашей кормит... Не отвлекай ребенка от процесса, после поцелуешь, когда проспишься!

– Да-а-а?

– Иди, хватит придуриваться! – не удержалась она от невольного смешка, глядя в его веселые, искрящиеся хмельным добродушием глаза. – А то и впрямь рассержусь, ты меня знаешь... И хватит елозить мокрыми ботинками по линолеуму, я пол мыла!

Уложив хмельного мужа в постель, она вернулась на кухню, села за стол, стала с умилением наблюдать, как Сонечка, важно нахмурив бровки, старательно тащит в рот зажатую в пухлом кулачке ложку с рисовой кашей.

– Умница, доченька... Вкусную кашу бабушка сварила?

Соня глянула на мать исподлобья синими хитрованскими отцовскими глазами и чуть не пронесла ложку мимо рта, на миг задумавшись.

– Неть! Не хочу больше кашу! Я банан хочу!

– Да ну тебя, Лизавета! – сердито обернулась от плиты Анна Сергеевна. – Чего ты ее с панталыку сбиваешь? Я только-только ее на кашу настроила... Ест и ест ребенок, сиди, не обращай никакого внимания!

– Я банан хочу! – снова потребовала Соня, отодвигая от себя тарелку.

– А давай мы пойдем на компромисс, доченька! Смешаем банан с кашей, и очень вкусно у нас получится! Мам, дай банан...

– Ну вот, началось... Так и приучишь ее с малолетства к компромиссам!

– А что в этом плохого? Компромисс – это очень хорошая вещь, мам. Иногда просто необходимая. Куда без него, без родимого? Вот вся моя жизнь, например, – сплошной компромисс... А иначе не видать мне личного счастья!

– Да уж, нагляделась я на твои компромиссы, ничего не скажу... Один вот только что перед глазами проплыл...

– Это ты про Влада, что ли? Ну, подумаешь, выпил с друзьями...

– Да я не про то, Лиза! Я ж не про Влада, я про тебя толкую! Если ты такая покладистая да умная, зачем тогда на выпившего мужа так сурово наезжала! Он же у тебя вообще непьющий, а ты встала над ним, как солдафон...

– Ну, это я так, для профилактики...

– Смотри, не переиграй с профилактикой-то! Твой Влад – золото, а не мужик.

– Я знаю, мам. Я как вспомню своего Гену...

– Да ну тебя, и не поминай всуе... Да уж, тот еще был Гена с генами... Говорила я тебе тогда – не торопись замуж! А ты – люблю, люблю... А у него отец алкоголик был, как потом выяснилось!

– Мам, ну чего ты... Было, и прошло, и действительно, ты права, даже и вспоминать не надо...

– Мама, хочу кашу с калмамисом! – напомнила о себе Сонечка, хватательным движением ручки показывая в сторону вазы с фруктами.

– С чем кашу? – удивленно уставилась на дочь Лиза.

– С калмамисом!

– Ну, вот... Сама научила, сама же и удивляется! – насмешливо проговорила Анна Сергеевна. – Это с компромиссом, с бананом, значит!

– А, ну да... Сейчас, доченька, сейчас сделаем...

– А где он теперь, Гена твой? Слышала о нем чего? – вздохнув, тихо спросила Анна Сергеевна.

– Нет, мам... Не знаю, не слышала... Так и сгинул мой бывший где-то...

– Вспоминаешь о нем?

Лиза вздохнула, задумалась, глядя, как ложатся на разделочную доску белые кружки банановой мякоти. Подцепив несколько кружков, аккуратно переложила их в Сонину тарелку, перемешала с кашей, подвинула ближе:

– Ешь, доченька...

Маленький Максимка, помнится, тоже любил бананы. Но разве можно сравнить того трехлетнего Максимку с Сонечкой... Он другой совсем был. Осторожный, молчаливый, смотрел исподлобья. И требовать вот так, как Сонечка, не умел. Да и чего он видел хорошего в той маленькой своей жизни? Вечно хмельного отца, молодую перепуганную мать-студентку?

Конечно, она поначалу ох какой влюбленной была! Ей, восемнадцатилетней дурочке, так льстило, что на нее обратил внимание сам Геннадий Проскуров, красавец-пятикурсник, душа всех компаний, веселый прожигатель студенческой жизни, ярый последователь принципа «не имей сто рублей, а имей сто друзей...».

Да, друзей у Гены было много. Разумеется, она этим обстоятельством страшно гордилась и сама себя ощущала законной частицей этого веселого братства. И свадьба у них получилась очень веселая, хоть в материальном плане и незамысловатая – Гена договорился, снял для торжества их студенческую столовку. На столах – дешевое вино, котлеты да винегреты, а веселья – хоть отбавляй! Целый спектакль разыграли с выходом из-за печки! Комендант общежития, где Гена жил, тоже свое душевное слово сказал, а потом с пафосом выложил им на тарелочке ключи от комнаты – живите, мол, пока на законных правах, как студенты, а там видно будет.

Первые полгода прошли как во сне. Будто она на свадьбе счастья вдохнула, а потом выдохнуть испугалась. Смотрела на мужа, как на веселого бога – всегда улыбчивого, всегда хмельного... И гордилась им страшно, и свято блюла принцип относительно ста рублей и ста друзей – дверь к ним в комнату для тех друзей всегда открыта была. Даже когда токсикозом внутренности выворачивало, старалась не капризничать, а жить по тому же принципу. И ночные посиделки не раздражали, хоть и глаза слипались, и беременный организм требовал положенного для сна времени.

Так и дожили до Гениного диплома, припевая под ночную гитару: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались...» А потом кончилась беззаботная студенческая жизнь. Однажды заявился к ним комендант, тот, что преподнес на свадьбе ключи от комнаты на тарелочке, и поставил вопрос ребром – или, мол, выметайтесь, или платите мне за нелегальное проживание. Немалые, между прочим, деньги...

Вот тут уже Генино презрение к «ста рублям» в их семейную жизнь, само собой, не вписалось. Вроде, когда Максимка родился, пришла пора веселому отцу и за ум взяться, да не тут-то было. Не отпустила веселая хмельная душа парня во взрослую жизнь. Скучно ему было с молодой женой, с пеленками, с горшками... Да если б только скучно – это бы еще полбеды. Раздражать она его начала своими уговорами: пора бы, мол, дорогой муж, и на работу устроиться. Не понимал он таких разговоров, злился. Уходил, хлопнув дверью. К друзьям уходил. В студенческом общежитии легче легкого новых друзей найти, потому как старые друзья по окончании института в трезвую и серьезную жизнь подались, чего, в общем, и следовало ожидать. А Гена все как-то не мог из образа выйти, все песни пел да разгула душе искал. И находил – в пьяной компании. Там куда как веселее! Там разговоры «за жизнь», там хриплые философские песни, там есть где непонятой душе разгуляться! И девушки там тоже свои, которые с утра пожалеют больную головушку, сами поднесут чарку, чтобы ушло досадное похмелье...

Поначалу она сильно плакала. И ждала – неизвестно чего. Вот нагуляется, возьмется за ум, на хорошую работу устроится, будет с Максимкой в зоопарк ходить... Гнала от себя безысходные мысли. Хорошо, мама под боком была, как могла, поддерживала. А потом неизвестно каким ветром к ним Генину тетку в гости из Могилева занесло. Вот она, эта тетка, и открыла им с мамой правду – не ждите, мол, от Генки ничего хорошего, у него отец потомственный алкоголик был, а Генка – весь в отца! Мама, конечно, тут же за голову схватилась, а ей все не верилось как-то... Все ей казалось, что она его сильно любит. А если любит, то и остальное должно как-то образоваться само собой. Не верилось, и все тут.

До тех пор не верилось, пока Гена однажды их с Максимкой ночью на мороз не выставил. Пришел – глаза от водки дикие, бормочет что-то гневное, несусветное. Максимка проснулся, заплакал. А Гена еще больше взъярился, что он заплакал! Вот тут ее и пришибло и разом придавило все отчаянные надежды – так стало Максимку жалко... Собралась в три минуты, подхватила сына на руки, – и к маме. Та не удивилась, увидев ночью ее на пороге. Лишь вздохнула с облегчением – ну, и слава богу, с глаз долой – из сердца вон...

Поначалу она, помнится, еще сомневалась, правильно ли поступила. Тем более Гена не раз приходил к ним с извинениями. Все визиты проходили примерно одинаково – сначала покаяние, потом переход к клятвам в вечной трезвости, и заканчивалось все страстными обвинениями в ее адрес – как ни крути, а бросила человека в беде, отдала на растерзание наследственным генам. А с другой стороны, она же не мать Тереза, она обыкновенная девчонка, ей о своем сыне больше переживать надо. Институт заканчивать нужно, на ноги становиться. В общем, проявила суровую непреклонность, не стала больше судьбу испытывать.

Потом узнавала со стороны – как он там живет, как со своей бедой в одиночку справляется. Оказалось – вовсе не в одиночку! Тут же завелась у Гены подружка, такая же генная бедоносица, и топают они вниз на дно вполне дружно и пьяно-весело. Ну, значит, так тому и быть... Только любовь жалко. Была-таки к Гене любовь-то. К тому еще Гене, веселому пятикурснику. Так и осталась зарубкой-памятью в сердце. Сумасшедшая была любовь, такая, наверное, только в юном возрасте и может случиться. Один раз в жизни. Но – что поделаешь... Зато будет что вспоминать долгими вечерами в старости...

И правда – где ты сейчас, Гена? Куда тебя занесло злой судьбой, каким песочком рассыпало по дну жизни? Хорошо хоть, не напоминаешь о себе, и на том спасибо...

С Владом, конечно, никакого подобного сумасшествия не было. На Влада она уже смотрела внимательно, все тщательно оценивающим взглядом. Поумнела к тому времени – уже восемь лет в разводе жила. Да еще и с ребенком...