Новое испытание
Лилия провела около года в Пизе в полном уединении. Первые месяцы сильнейшая апатия владела ею; она заболела вследствие реакции на все, что она вынесла, и это усилило ее отвращение к жизни и к людям.
Мало-помалу доброй тете Ирине удалось успокоить больную душу молодой девушки и заставить ее снова приняться за обычные занятия. Стараясь найти забвение в чтении и в труде, Лилия еще с большим рвением, чем прежде, отдалась живописи, музыке и пению. Но все же жизнь в городе тяготила ее, она боялась среди приезжих иностранцев встретить неожиданно графа Рекенштейна. И, прочитав в газетах, что в окрестностях Тюбингена сдается в наем поместье, она поехала в сопровождении горничной поглядеть его и, оставшись им довольна, подписала тотчас контракт на имя своей родственницы.
Поместье, избранное молодой графиней Рекенштейн, состояло из маленького уединенного замка, окруженного лесом, но находящегося в очень живописной долине, и так как Лилия обладала хорошим состоянием, то обставила себя и тетю Ирину полным комфортом и роскошью. Тишина прекрасной природы, чистый и живительный воздух гор подействовали благотворно на больной организм молодой девушки. По совету доктора, она научилась ездить верхом и так полюбила такого рода прогулки, что вскоре сделалась прекрасной наездницей; она проводила долгие часы на лошади и изъездила по всем направлениям местность, в которой поселилась.
В таком безмятежном спокойствии прошло три с половиной года, и, конечно, тем, кто видел Лилию в Монако, трудно было бы ее узнать теперь. Жизнь на открытом воздухе и физические упражнения, укрепляющие тело, преобразили ее. Вместе с тем к ней возвратилось ее душевное спокойствие; она покорилась судьбе, наделившей ее такой печальной долей. О Танкреде она ничего не знала. Он не разыскивал ее, это было ясно, и она твердо решила никогда не являться ему на глаза. У Лилии осталась одна лишь слабость, вызванная несчастным эпизодом ее жизни: презрительное пренебрежение к своей наружности и непобедимое отвращение глядеть на себя. Все зеркала были изгнаны из замка, и ее камеристке казалось весьма странным причесывать и одевать свою госпожу без зеркала. Ей едва удалось упросить Лилию позволить сделать ей модную прическу, но взглянуть в зеркало, как эта прическа идет ей, молодая женщина наотрез отказалась. Никогда более, если возможно, она не хотела видеть это лицо, которое он нашел некрасивым до отвращения. И теперь еще при воспоминании о той минуте, когда она услышала свой приговор, яркая краска вспыхивала на ее щеках.
Все более и более слабеющее здоровье тети Ирины начинало сильно беспокоить Лилию, и она собиралась везти больную старушку в Париж, чтобы посоветоваться с докторами, как вдруг неожиданное событие перевернуло всю ее жизнь. Она получила письмо от Гаспара, в котором он извещал ее, что финансовый крах, совершившийся в Париже, вызвал целую серию банкротств и что, по всей вероятности, погибло и все ее состояние.
Банкир, господин Сальди, потерпевший тоже значительные утраты, вызвал Лилию немедленно в Монако, так как было необходимо выяснить ее положение.
В первую минуту Лилия была потрясена этим известием, но – странное дело! – это несчастье, разорившее ее, не так больно отозвалось на ней, как то унижение, которое вынесла ее женская гордость, и ее более всего огорчала мысль, что бедная тетя Ирина будет терпеть нужду в последние дни своей жизни. Со всевозможной осторожностью, какую ей внушила любовь к доброй старушке, она сообщила ей о постигшем их несчастье.
– Вооружись бодростью, дорогая тетя, – говорила она ей, – настоящие испытания начинаются только теперь, но я надеюсь, что Бог поможет мне перенести это лучше, чем те ребячества, которые я принимала так близко к сердцу.
Старушка нежно прижала ее к своей груди.
– Я не была бы христианкой и спириткой, – отвечала она, если бы придавала так много значения превратностям судьбы, да и мне ведь остается так мало жить! Но за тебя, дорогая моя, я буду молиться, чтобы силы добра поддержали тебя в этом новом испытании и руководили тобой.
Спокойно и энергично Лилия сделала надлежащие распоряжения. Все вещи были уложены, но так как за дом было уплачено за несколько месяцев вперед, то упакованные ящики были оставлены в замке до востребования. Затем она отпустила всех своих слуг и в сопровождении лишь тети Ирины и своих любимцев, Паши и попугая, уехала в Монако неделю спустя по получении письма с печальным известием.
Поезд прибыл на место утром, и Лилия с весьма понятным волнением ступила на перрон, откуда уехала почти четыре года тому назад. Тогда ее гнало отсюда несчастье, другое несчастье возвращало ее назад.
Медленно подвигалась молодая женщина к выходу, поддерживая тетю Ирину. Уже во время путешествия Лилия заметила, что многие, особенно мужчины, оглядывались на нее, когда она проходила мимо, и всякий раз это вызывало в ней неприятное ощущение. Ужели она до того подурнела, что обращала на себя внимание?
Здесь повторилось то же самое. Досадуя и краснея, она старалась ускорить шаг, как вдруг у выходных дверей один молодой человек, посторонясь, чтобы дать им пройти, сказал вполголоса своему товарищу: «Погляди, какая прелестная головка, настоящая Лорелея».
Лилия смутилась. Ужели это было сказано о ней? Но возвращение домой и первый разговор со стариком Робертом и его женою, рассказавшим ей теперь устно о посещении Танкреда, заставили ее забыть о произведенном впечатлении. Когда же молодая женщина вошла к себе в комнату, то вспомнила об этом, и одновременно в сердце ее пробудились все тяжелые ощущения, вынесенные ею в этом доме до и после свадьбы.
С внезапной решимостью Лилия подошла к трюмо и сняла покрывавшую его занавесь. Она хотела взглянуть на себя и снова судить о своей наружности. Но с каким изумлением она увидела в зеркале свое отражение! Эта стройная фигура, на целую голову выше прежней Лилии, с прекрасно округленными формами и нежным, прозрачным цветом лица – неужели то была она? Большие, черные, как бархат, глаза и брови, почти сходящиеся вместе, остались все те же, но как они шли теперь к ее прелестному лицу, оттеняя его и придавая ему энергичный вид, напоминающий ее отца. С большим спокойствием молодая женщина стала пытливо всматриваться в себя, оценивая каждую черту, как будто дело шло не о ней, а о ком-то другом. Но Лилия была достаточно хорошей художницей, чтобы не понимать, что ее оригинальная и поразительная красота должна была привлекать внимание и возбуждать желания в сердцах многих людей. С тяжелым вздохом она отошла от зеркала.
– Если бы он увидел меня такой, как я теперь, он не сказал бы: безобразна до отвращения, – прошептала она. – И теперь, когда я разлучена с ним навсегда и впала в бедность, судьба дает мне красоту, этот опасный дар для одинокой женщины.
Она села облокотясь у окна и задумалась. Мало-помалу это горькое чувство уступило место радости, смешанной с гордостью. Ей не надо больше краснеть за себя: такая роскошная красота – могучая сила. Как знать, быть может, настанет время, когда Танкред пожалеет, что так безжалостно пренебрег некрасивой графиней Рекенштейн. Красивая не желает его и никогда не будет носить имя, которое ее отец купил насильно, а граф бросил ей, как милостыню.
Распутывание дел Лилии заняло более времени, чем предполагалось, хотя с самого начала было ясно, что из ее состояния можно спасти лишь кое-какие крохи. В эти тяжелые дни судьба как будто хотела удручить ее всеми возможными несчастиями, отнять все, что оставалось у нее дорогого в мире: сильная болезнь в несколько дней сразила и похитила добрую тетю Ирину.
Лилия чувствовала себя невыразимо несчастной и одинокой. Впрочем, ей некогда было предаваться своему горю, надо было решать, что предпринять в будущем и чем существовать.
Молодой женщине не оставалось решительно ничего, кроме дома в Монако, который ничего не давал, а требовал еще расходов для уплаты налогов и для своего содержания. А между тем она желала во что бы то ни стало сохранить это место, полное воспоминаний, где она росла, где умер ее отец. Кроме того, если бы она продала это дорогое для нее жилище, старик Роберт и его жена лишились бы приюта, где рассчитывали умереть, а ничтожные деньги, скопленные ими, не обеспечили бы им сносного существования.
После долгих размышлений Лилия решила отдать дом в наем, а тем, что будет с него получать, покрывать требуемые расходы, обеспечивая за собой, таким образом, обладание недвижимым имуществом. Сверх всего, она желала оставить для себя флигель, где находилась ее комната, и примыкающую к нему часть огорода. В одной из комнат она предположила поместить старика Роберта с женой с тем, что они будут наблюдать за домом, а остальные комнаты имела в виду загромоздить всем, что желала сохранить из мебели и разных вещей, оставленных ею на память и с которыми ей не хотелось расстаться. Что касается ее самой, она решила искать себе место учительницы, компаньонки или чего-нибудь подобного, что может дать ей насущный хлеб.
Когда молодая женщина высказала свой план старому банкиру Сальди, всегда отечески доброму к ней, он сказал, неодобрительно покачав головой:
– Милое дитя мое, прежде чем ступить на путь разных случайностей в звании наставницы, вы должны, покоряясь чувству долга, обратиться к вашему мужу. Граф должен решить, может ли его жена жить в качестве компаньонки. И во всяком случае, он обязан возвратить вам значительную сумму денег, которые были ему, кажется, даны вашим отцом, и это обеспечило бы вам снова богатое состояние.
– Нет, нет, я никогда не обращусь к графу Рекенштейну, – отвечала Лилия, бледнея и сдвинув брови. – Мне тоже нечего требовать от него, так как сумма денег, о которой вы говорите, мне возвращена. И если вы сохранили ко мне добрую дружбу, то помогите мне найти место в хорошем семействе, под именем Берг, само собой разумеется.
После долгих препирательств банкир вынужден был согласиться.
«Лучше умереть с голоду, чем обратиться к нему, – говорила себе Лилия, возвращаясь домой, взволнованная и с пылающим лицом, – и напоминать о себе этому недостойному человеку, который в течение четырех лет не позаботился узнать о несчастной молодой сироте, как бы забыв, что она его законная жена». Да, душа красавца Танкреда более безобразна, чем была безобразна ее наружность. И он заслужил, чтобы она втоптала в грязь имя Рекенштейна, которым он гордится.
Прошло более двух недель, а от банкира не было никаких известий. Лилия уже думала послать в газеты объявление, или же обратиться в бюро, доставляющее места, как однажды утром господин Сальди пришел сообщить молодой девушке, что нашел ей, через посредство одной родственницы его жены, очень выгодное место.
– Эта родственница, – сказал он, – друг детства компаньонки баронессы Зибах, молодой вдовы, принадлежащей к лучшему обществу. Бедная девушка, занимавшая эту должность, страдает глазами, что вынуждает ее к полному бездействию. По просьбе моей жены, вас рекомендовали, и, так как вы отвечаете всем требованиям, т. е. так как вы достаточно сильны в музыке и живописи, чтобы помогать в случае надобности в рисовании, и говорите на разных языках, то баронесса согласилась вас взять. Жалованье очень хорошее, и обращение, как говорит кузина, не оставляет ничего желать.
– А где живет баронесса?
– Летом в своем поместье в Силезии, зиму, кажется, в Берлине. Но ведь этот вопрос второстепенный.
Лилия с минуту колебалась. В Берлине служил Танкред. Впрочем, это не важно, так как в таком большом городе можно было прожить десять лет, не встретясь ни разу. И если бы даже он ее увидел, то не мог бы узнать. Итак, она заключила контракт, и было решено, что она уедет через две недели.
Грустная, но непоколебимая, молодая девушка делала свои приготовления к отъезду. Она не создавала себе иллюзий, так как хорошо знала, как горек трудовой хлеб и как много скорби и унижений ожидало ее.
Усердно помолясь над могилой отца и своей преданной наставницы, Лилия оставила Монако. Мрачная покорность судьбе наполняла ее душу. Прошлое умерло, будущее было темно, как грозовая туча.
После нескольких дней путешествия, невольно рассеявшего ее немного, что благотворно подействовало на ее нравственное настроение, Лилия приехала в поместье баронессы Зибах. Это был красивый, большой, комфортабельно устроенный дом, окруженный садом. Немного отдохнув и переменив туалет, молодая девушка сошла вниз, чтобы представиться баронессе.
Ее ввели в большой зал, выходящий на террасу. У стола, загроможденного книгами, журналами и мелкими дамскими рукоделиями, сидела красивая молодая женщина, лет двадцати трех, очень смуглая, отчасти итальянского типа; ее черные большие влажные глаза, полные огня, устремились с видимым удивлением на прелестное лицо новой компаньонки, которая поклонилась ей скромно, но с изящным благородством.
– Милости прошу, мадемуазель Берг. Мне говорили о вас много хорошего, – сказала приветливо баронесса. – Садитесь, пожалуйста, и побеседуем. Но я вижу, вы в трауре; вы лишились кого-нибудь из близких?
– Да, баронесса, я схоронила тетушку, воспитавшую меня; в ней я потеряла моего последнего друга, так как я круглая сирота.
– Как это печально! – промолвила с участием госпожа Зибах; но заметив, что речь об этом производила тяжелое впечатление на молодую девушку, перевела разговор на искусство, литературу, поэзию, заявив при этом, что сама она отчасти поэтесса и собирается издать сборник баллад и народных песен.
– Надеюсь, вы будете чувствовать себя хорошо здесь. У меня характер очень миролюбивый, и вы мне очень нравитесь, – присовокупила госпожа Зибах со свойственной ей живостью.
– Мне следовало бы дать вам отдохнуть сегодня, но мне так хочется услышать вашу игру на рояле, а потому я помучаю вас немножко, попрошу сыграть что-нибудь.
– Я не устала, баронесса, и буду очень счастлива, если мои слабые способности удовлетворят вас, – отвечала Лилия с милой улыбкой. Простое приветливое обращение молодой женщины производило на нее самое приятное впечатление. Она так боялась, что к ней будут относиться, как к горничной.
Артистическая игра новой компаньонки вполне удовлетворила баронессу, и она объявила смеясь, что если другие таланты ее таковы, как этот, то ей придется радоваться, что болезнь глаз заставила мадемуазель Генриетту Штребер оставить ее. Разговор был прерван приходом няни с сыном баронессы, мальчиком лет трех; вслед за тем пошли пить чай на террасу.
Добрые отношения, установившиеся с первого вечера, укреплялись с каждым днем. Молодая женщина становилась все более и более довольна, а Лилия, умная и проницательная, очень скоро поняла, чем она может ей нравиться. Госпожа Зибах была вспыльчива, капризна и страстна до крайности. Сверх того, у нее была мания считать себя мас тером во всех видах искусства, а между тем, будучи ветреной и светской женщиной, она не имела терпения работать и подняться в чем бы то ни было выше посредственности. Она читала Лилии напыщенным тоном свои стихотворения, лишенные всякого таланта, сочиняла вальсы и фантазии, которые заимствовала целиком у разных композиторов; наконец, она рисовала по фарфору, по кости, по атласу и масляными красками множество вещей, предназначаемых для подарков бесчисленному множеству ее родных. Само собой разумеется, что такое обилие занятий лишало ее возможности посвящать хоть сколько-нибудь времени своему сыну. Маленький Лотер был всегда предоставлен няне, и Лилия, любившая детей, занималась с ним и держала его у себя в комнате так долго, как только могла. Она взяла на себя также заготовление множества художественных работ, которые баронесса рассылала родственникам как свои собственные произведения. И все эти вещи были так мастерски исполнены, отличались таким вкусом и изяществом, что баронесса была в восторге.
– Право, милая мадемуазель Берг, вы так хорошо рисуете, что вашу работу нельзя отличить от моей, – заявила она с невозмутимой наивностью, – если хотите, я обучу вас единственному искусству, которого вам недостает, – верховой езде, – присовокупила она весело.
– Благодарю вас, графиня, я езжу верхом, и так как я привезла свою амазонку, то могу сопровождать вас в ваших прогулках, если желаете, – отвечала Лилия улыбаясь.
– Вы волшебница! Но скажите, пожалуйста, как ваше имя?
– Меня зовут Нора.
Лилия в своем паспорте указала свое второе имя.
– Какое хорошенькое имя; я так и буду называть вас. И с завтрашнего дня мы начнем ездить верхом.
Около месяца прошло в полном довольстве для Лилии. Баронесса была действительно добра к ней, относилась почти как к равной, и так как жалованье было очень хорошее, то молодая девушка имела в виду откладывать, рассчитывая накопить достаточную сумму, чтобы жить скромно во флигеле своего дома хотя бедно, но независимо. Одно в баронессе было несимпатично Лилии: это ее имя – Элеонора. Оно было ей неприятно по воспоминанию о ненавистном утре на другой день ее свадьбы, и когда она в первый раз услышала, что баронессу зовут Элеонорой, то подумала, не та ли это женщина, которую любит Танкред, но тотчас отбросила такое предположение, находя его смешным.
Однажды госпожа Зибах совершенно неожиданно объявила, что она страшно соскучилась в этой глуши и намеревается вернуться в Берлин. Сборы были очень быстры, и несколько дней спустя баронесса и Лилия поселились в прелестной вилле неподалеку от города. Этот кокетливый домик, с двумя башнями по бокам, был окружен садом и отделялся от шоссе высокой бронзовой решеткой.
На другой день их приезда госпожа Зибах велела оседлать верховых коней.
– Поедемте, мадемуазель Нора, я покажу вам окрестности, – сказала она. – Мы можем совершать такие прогулки в течение еще нескольких дней, а как только узнают от моего отца, что я приехала, так и посыплются визиты, и тогда прощай покой и свобода.
День был великолепный, но слишком жаркий, и Лилия внутренне находила весьма странным ехать в самый полдень. С полчаса они подвигались вперед, как вдруг на дороге показалось облако пыли, быстро приближаясь и отражая блеск чего-то металлического.
Баронесса внимательно всматривалась в него и вдруг сильно покраснела и пустила лошадь в галоп. Лилия поспешила за ней и вскоре увидела, что всадник, едущий к ним навстречу, был офицер в кирасирской форме. Приблизясь на несколько шагов, он осадил лошадь, пущенную во весь опор, и, приложив руку к козырьку, крикнул радостно:
– Здравствуйте, кузина! В то же время лошадь Лилии поднялась на дыбы с такой горячностью, что это привлекло внимание офицера к другой амазонке, и он протянул руку, чтобы схватить лошадь за узду; но наездница уже усмирила своего коня и, заставив его описать полукруг, исключила надобность в помощи.
Бледная как смерть молодая девушка наклонилась, лаская лошадь, и старалась овладеть собой, так как в красивом молодом человеке в белом мундире, еще резче обрисовывающем его изящные формы, она узнала Танкреда. С видимым удивлением он устремил взгляд на неподвижное, мрачное лицо незнакомки, но Элеонора прервала это созерцание.
– Вот приятная неожиданность! Я не предполагала видеть вас сегодня, Танкред, но раз вы тут, я вас не отпущу: вы должны обедать и провести весь вечер у меня.
– С большим удовольствием. Я вчера узнал от Лео, что вы возвратились, и вот – прямо с парада; все мои дела покончены.
– Счастливый смертный! Каждый бы желал таких дел, как ваши. Получить такое наследство, какое получили вы от вашего кузена Девеляра! Но виновата! Мадемуазель Берг, позвольте представить вам моего кузена, граф Рекенштейн-Девеляр.
Граф поклонился, приложил слегка руку к каске и еще раз с любопытством окинул взглядом изящную фигуру новой компаньонки и ее красивое бледное лицо с черными сверкающими глазами.
Кавалькада повернула назад и легкой рысью направилась к вилле. Лилия отстала несколько от них, стараясь привести в порядок свои мысли. Какая злая насмешка судьбы – эта встреча в самом доме, где она служила, с человеком, который бежал от нее, отрекся от нее с презрением. По счастью, он ее не узнал, и только рыжие волосы напоминали ему безобразную идиотку.
Когда они подъехали к крыльцу, граф помог кузине сойти с лошади, между тем как Лилии помогал жокей.
– Потерпите с четверть часа, Танкред, я пойду переоденусь, и тогда мы будем завтракать. Держу пари, что вы умираете с голоду, – сказала улыбаясь баронесса.
– Конечно. У меня волчий аппетит. Но скажите, Элеонора, откуда у вас эта молодая девушка, ваша компаньонка? У нее очень оригинальное лицо, – спросил Танкред, провожая глазами Лилию, которая поднималась по лестнице.
– Мне рекомендовали ее. Впрочем, это очень хорошая девушка, деятельная и с большим тактом. Вам она не понравится, потому что у нее рыжие волосы. Ах, Танкред, вы должны будете раз исповедать мне причину этой антипатии к рыжим, – присовокупила она смеясь.
– Я предпочитаю не открывать вам этой тайны. И надеюсь, что никогда не буду вынужден к такому признанию, – отвечал с натянутой улыбкой молодой человек.
Завтрак был подан на террасе. Когда Лилия, переодевшись, спустилась вниз, то нашла баронессу и ее кузена в оживленной беседе. Снова шла речь о полученном наследстве и вообще о счастье, благоприятствующем молодому человеку.
– Счастье, это нечто условное, милая кузина, – возразил граф, разворачивая салфетку. – И как знать, среди всех этих милостей судьбы не таится ли во мне что-нибудь, что снедает и отравляет мою жизнь.
Лилия, сидевшая молча против него, подняла голову, и глаза ее сверкнули насмешкой. Граф заметил это, и мимолетный румянец скользнул по его лицу. Он устремил враждебный, пытливый взгляд на молодую девушку, которая не вмешивалась в разговор и едва касалась кушанья, но, казалось, тоже наблюдала за ним.
«Не будь это смешно, я бы подумал, что эта барышня испытывает ко мне ненависть; с каким-то особым выражением она всматривается в меня. Впрочем, глаза у нее чудные», – сказал себе граф, и, заметив, что Лилия взялась за стакан, чтобы протянуть его лакею, он взял графин и сам налил ей воды. Случайно его взгляд упал на руку молодой женщины, и он увидел у нее на пальце массивное обручальное кольцо. Элеонора, не перестававшая следить за ним глазами, сказала улыбаясь:
– Мадемуазель Нора упорно не говорит – замужем она или невеста. А между тем не носит другого кольца, кроме обручального.
– Быть может, это тайный брак или тайное обручение, – заметил граф с легкой насмешкой.
– Если б у меня была подобная тайна, то, чтобы скрыть ее, не было бы ничего легче, как спрятать этот символический знак. И потом, граф, разве только кольцо служит свидетельством, что человек связан? Кольцо, которое я ношу, – память моего отца.
Голос Лилии был любезен и вежлив, но в ее глазах, обращенных к Танкреду, выражалась такая холодная насмешка, что досада шевельнулась в его сердце; вторично во взгляде и голосе этой подчиненной было нечто вызывающее краску смущения на его лице. Не отвечая, граф повернулся к кузине и возобновил с нею свой разговор, с презрительной небрежностью игнорируя компаньонку.
Молодая девушка оставалась молчаливой и сдержанной, украдкой всматривалась в Танкреда и констатировала, что он имел вид человека пресыщенного, что в глазах его проглядывала холодная надменность и что среди дорогих колец на его красивой белой руке не было обручального кольца. «Негодный человек, фат и обманщик», – говорила себе Лилия, улавливая любовные взгляды, которые молодой человек бросал на свою кузину.
По окончании завтрака Элеонора позволила Лилии уйти к себе до обеда. Со стесненным сердцем и опущенной головой молодая девушка направилась к башне, где находилось ее помещение, состоящее из будуара и спальни. Она села к окну и, прислонив голову к спинке кресла, закрыла глаза, между тем как тихие слезы текли по ее щекам. В груди ее бушевала буря негодования против безжалостной судьбы, которая, отняв у нее все, поставила ее теперь лицом к лицу с этим человеком, богатым, счастливым, независимым, между тем как она, которую он отбросил от себя, как гада, должна была исполнять обязанности наемщицы. Много времени она провела в таком состоянии, наконец встала утомленная и хотела направиться к столу, чтобы прибрать кое-какие вещи, разбросанные на нем. При этом Лилия случайно взглянула в сад, расстилавшийся под окном будуара; с этой высоты можно было видеть все извилины этого маленького парка. Вдруг она вздрогнула и вся вспыхнула. В одной из аллей она увидела баронессу и Танкреда. Они шли под руку, и судя по тому, как граф наклонялся к своей даме и как она прислонилась к нему, не трудно было понять, что они говорили о любви. Затем они сели на скамейку, оба смеялись; вдруг граф обвил рукой талию Элеоноры и поцеловал ее. Был ли то насильственный или добровольно обмененный поцелуй – этого Лилия не могла различить.
Нервным движением она опустила занавес и, кинувшись на диван, спрятала голову в подушки. Она не хотела видеть эту гнусность, эту легкую любовную интригу между женщиной, лишенной всякого достоинства, и человеком без принципов, который, скрывая, что он связан, злоупотребляет доверием женщины, рассчитывающей, вероятно, выйти за него замуж. И она, его жена, не могла стать перед ним, снять с него маску и крикнуть ему: «Обманщик!» Горячие слезы орошали ее лицо. Неведомое ей доселе чувство, едкое и такое мучительное, что она готова была вскрикнуть, терзало ее сердце, потрясало все ее существо.
В эту минуту ей хотелось бы уничтожить Элеонору и его, этого изменника, который, несмотря ни на что, все же был ее собственностью. Эта буря чувств стихла быстро, как всякое сильное возбуждение. «Что со мной? Я сама себя не понимаю, – шептала она, утирая свое воспаленное лицо. – Не безумно ли с моей стороны считать утраченным то, чем я не обладала? Я должна победить в себе это недостойное, необъяснимое чувство; должна быть твердой, так как еще многое ожидает меня».
Лилия встала и хотела приняться за начатое было занятие, но почти тотчас должна была отказаться от этого, так как почувствовала себя нехорошо. В висках стучало; горячая голова, казалось, готова была расколоться. Тяжело дыша, молодая девушка прошла в спальню и легла на постель. Она хотела уснуть, надеясь, что час отдыха подкрепит ее силы, ослабевшие от нравственного потрясения. Вскоре она впала в тяжелый сон; но когда пришли звать ее к обеду, она почувствовала, что положительно не может сойти вниз, и велела просить извинения у баронессы.
После обеда Элеонора пришла узнать, что случилось с ее компаньонкой. Не действительное участие заставило ее это сделать, а скорей желание показать Танкреду, как она добра ко всем ее окружающим.
– Что с вами, моя милая Нора? – спросила она, наклоняясь к ней и дотрагиваясь до ее руки. – От вас пышет жаром. Я сейчас пошлю за доктором.
– Нет, нет, баронесса, бога ради, не беспокойтесь, – отвечала Лилия, с трудом скрывая отвращение и ненависть, снова закипевшие в ее груди. – Это просто нервная головная боль, которая к завтрашнему дню пройдет сама собой, если вы позволите мне остаться весь вечер у себя в комнате.
– Конечно, оставайтесь в постели. Только разденьтесь и распустите волосы, это вас облегчит. Как можно оставлять на больной голове такую тяжесть, как ваши косы! До свидания; я сейчас пришлю вам прохладительного.
Когда баронесса вернулась на террасу, Танкред, сидевший с сигарой за чашкой кофе, спросил небрежным тоном:
– Ну, что случилось с вашей таинственной компаньонкой?
– Бедная девушка, кажется, очень больна, и я думаю, не послать ли за доктором.
– Пошлите к ней Фолькмара. Я видел его вчера; он хотел быть сегодня у вас. В силу того впечатления, которое он производит на своих клиенток, быть может, он своим видом принесет не менее пользы больной, чем его микстуры.
– Перестаньте, Танкред, вы невыносимы. Я, право, была бы очень довольна, если бы Фолькмар приехал.
– Да вот он, кажется, идет, – заметил граф. – У него удивительное чутье! Как только где-нибудь заболеет хорошенькая женщина, он тут как тут.
По аллее, ведущей к террасе, поспешно шел молодой человек высокого роста и щегольски одетый. Его умное, с тонкими чертами лицо внушало симпатию, но большие темные глаза, холодные и ясные, обличали наблюдателя и ученого. Молодой доктор поцеловал руку баронессы, затем дружески поздоровался с товарищем детства, с которым сохранил самые лучшие отношения.
– Здравствуй, Евгений! Много ли ты вылечил сегодня припадков меланхолии, мигреней, бессонниц и главное – сердцебиений? И твое присутствие вызывало или исцеляло их?
– Достаточно, чтобы возбудить ревность в тебе, который причиняет пальпитации такому множеству сердец, не исцеляя ни одного из них, – ответил весело Фолькмар.
– Конечно, он завидует привилегиям, какие дает вам ваша профессия, и общей симпатии, которую высказывают вам дамы. Но довольно об этом. Скажите лучше, доктор, обедали ли вы? Мы только что встали из-за стола, но через четверть часа все будет вам подано, если вы, как добрый друг, скажете мне правду.
– С благодарностью принимаю ваше любезное предложение, баронесса. Меня задержала одна больная, и… я страшно проголодался.
По уходе Элеоноры, вышедшей, чтобы распорядиться насчет обеда, на террасе некоторое время царило молчание. Граф был задумчив, озабочен и вертел в руках сигару, не замечая, что она погасла.
– Что с тобой, Танкред? Ты бледен и дремлешь среди белого дня. Не могу предположить, чтобы ты скучал здесь, – проговорил доктор лукаво. – Так что же с тобой?
– Ничего. Только жизнь так пошла, что порой становится невыносимо, – сказал граф зевая и нервным движением бросил за балкон сигару.
– Ты томишься жизнью, когда природа и судьба так щедро наделили тебя своими дарами. Это показывает, что ты нуждаешься в радикальном лечении. Послушай меня, Танкред, и женись. Тебе двадцать восемь лет, пора тебе пристроиться. Слава богу, ты довольно покутил на своем веку, и теперь на тебе лежит обязательство иметь двух сыновей, чтобы продолжить род Рекенштейнов и род Девеляров.
– Черт тебя подери с твоим советом! Он хуже болезни. Я признаю лишь одно обязательство, а именно: жить как можно приятней. Но вот и Элеонора. Ни слова об этом, прошу тебя.
Во время обеда доктор рассказывал множество юмористических случаев, действительно комичных, бывавших в его медицинской практике. После кофе, когда стало темнеть, Элеонора воскликнула вдруг:
– Ах, доктор, я забыла попросить вас взглянуть на больную в моем доме, мою новую компаньонку.
– Ах, у вас новая? Так ли она очаровательна, как эта доб рая мадемуазель Штребер?