Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

Ну вот, воспитательный акт завершен, и как обычно в таких случаях, сам наказывающий удручён больше, чем тот, кому предназначен урок. Ведь бесполезность этих экзекуций заранее известна. Право, чтобы я ни говорил тебе, всё это так, для собственного успокоения. К твоим знаниям прибавится что-нибудь, вряд ли. А если и прибавится, знать и понимать, увы, не одно и тоже. Очень многое начинаешь понимать только после того, как испытаешь на собственной шкуре. Да и хочу ли я, чтобы ты смотрела на мир моими глазами? Нет. Впрочем, это пустой жест. Если бы я даже захотел этого, то потерпел бы полное фиаско. Об одном прошу тебя: не забывай, что ты не в облаках витаешь, а живёшь на грешной насквозь земле, где «старый лагерный коршун» – уж, наверное, не самый отъявленный злодей.

Я сожалею, Данусь, что моя склонность к разглагольствованиям завела меня в дебри (это ли дебри?!) сложностей сексуальной проблемы. В этом нет нужды. Придёт время, и всё станет ясно само собой. Могу лишь сказать, что мне было бы в тысячу раз спокойнее, если бы ты действительно прошла огонь и воды, и медные трубы.

Ладно, Данусь, чувствую, что ничего дельного сказать я не в состоянии. Полагаю, что ты, наконец, добралась до своей земли обетованной, и рукопашный бой мечты с реальностью уже начался. Особенно не храбрись и не задирайся. Береги себя, то есть одевайся потеплее, и ни в коем случае не вступай в споры с начальством. Скоро получишь посылку – мама под воздействием неотразимого Приветика принялась вязать тебе чулки, такие толстые, что, по-моему, в них можно будет ходить по снегу без валенок.

Пиши!

Твой всегда.

_ _ _

17.11.1963 года

Михаил

Пригород

Данусь!

Так жить невозможно

Месяц прошёл с тех пор, как от тебя пришло последнее письмо.

Зная, как затягивает водоворот новизны, как мгновенно и неожиданно ослабевают старые связи, я не обвиняю тебя и не упрекаю тебя. Но представляешь ли ты себе, что за мука следить за тобой издали, гадать, что ты можешь выкинуть, с чем можешь столкнуться. Временами мне удаётся успокоить себя мыслью, что крещение это полезно для тебя, оно поможет тебе закалиться, твёрдо встать на ноги. А порой я испытываю почти физическую боль, предвидя, что тебе предстоит вынести. Кризис назревает и надвигается неумолимо, как неизбежный эффект столкновения с действительностью. Самое страшное для меня то, что я ничем не могу тебе помочь. Как спасительная соломина, меня удерживает на плаву мысль о том, что ты умеешь быть счастливой, Данусь. Я давно заметил в тебе этот редкий дар и верю, что как бы ни швыряла тебя жизнь, ты всё равно окажешься на ногах.

А может быть, ты меня не слышишь? Может быть, почта не доходит до того края материка?

Выгляни из-за туч, моё Светило!

_ _ _

27.11.1963 года

Дана

пос. Дальний

Наше вам с кисточкой!

Можно ли писать письма, вращаясь со скоростью волчка? Можно ли знать, как будет выглядеть орнамент, пока не остановилась трубка калейдоскопа?

Вот теперь, переведя дух и оглядевшись, я к вашим услугам, сэр. И даже могу поделиться впечатлениями о том месте, куда меня занесло. Я бы сказала, что оно в точности такое, каким я его себе представляла, если бы не было как раз наоборот.

Разве я могла вообразить этот маленький грязный посёлок с нелепыми деревянными бараками на сваях и горами мусора? Вокруг – голые сопки и серая, однообразная, безжизненная тундра, кое-где прикрытая снегом. Всё это проявляется как на передержанной фотоплёнке в короткие световые часы, а потом быстро погружается в темень, сгущающуюся на глазах до сажевой черноты. Ветер дует беспрерывно, словно старается развеять остатки того ожидания чуда, которое жило во мне.

Первое время меня преследовало странное ощущение нереальности происходящего. К вечеру сильно болела голова, а по ночам снились гигантские воронки, которые стремительно меня затягивали. Просыпаясь с ощущением ужаса, я вспоминала Толю Батистова из Северогорска – мсьё Анатоль, как его называют коллеги за французскую галантность. Мсьё Анатоль уговаривал меня остаться в Северогорске. Уверял, что это последний рубеж цивилизации, что севернее – сплошная дыра и делать там нечего. «Вы слышали про чёрные дыры? – спрашивал он меня. – Они засасывают материю. И вас засосёт. Пить будете точно. А чем там ещё заниматься? Работать для людей? Вы что, серьёзно? Тогда мне вас искренне жаль. Вы кончите неврастенией и язвой желудка – в лучшем случае. Неужели вы этого хотите? Пока не поздно, постарайтесь усвоить элементарную истину: человек должен делать то, что доставляет ему удовольствие. Я не имею в виду, конечно, пошлых наслаждений …». Такой симпатичный долговязый флегматик – обаятельная улыбка, толстые стёкла очков, кинокамера через плечо. Спорить с ним было глупо и бесполезно, и я просто смеялась над ним, когда он, снимая меня на фоне северогорских достопримечательностей, причитал о моей пропащей жизни. Но здесь мне то и дело вспоминались его пророчества. Я как будто оказалась на другой планете. Отдалилось всё, чем я жила, даже ты. Думалось, этому не будет конца.

Но однажды я обнаружила, что если привыкнуть к звёздному свету, к отблескам от застрявшего между кочками снега, а ещё не обращать внимания на, кажется, никогда не утихающий ветер, то можно совершать вечерние прогулки по тундре, простирающейся прямо за нашим общежитием. У подножия сопки я открыла несколько ожерелий маленьких, причудливой формы озёр. Одни из них гладкие, как зеркала, другие топорщатся ледяной щетиной, но каждое переливается, как жемчужина на изодранном ветрами снежном одеянии тундры. Стоять, а тем более сидеть там невозможно – околеешь, но если бегать вприпрыжку по тундре или кататься по звонкой поверхности льда, удаётся не только разогреться, но даже поболтать с тобой – отвести душу.

Не думай, что я забыла твою взбучку. Если хочешь знать, это письмо я люблю перечитывать больше других. Приятно, когда тебе головомойку. Но к моему полигону радости это отношения не имеет. Здесь точный математический расчёт. На тысячекилометровых пространствах тундры по теории вероятности не найдётся ни одной, кроме меня, особи гомо сапиенс (или даже не очень сапиенс, а просто гомо), не только шастающей в ночное время по озёрам, но в принципе допускающей такую возможность. И потом, веришь ли, эти прогулки стали для меня первым родником живой водицы. Я как будто набиралась энергии от звёзд, от тундры, от морозного воздуха. Тяжёлые мысли уносились прочь, прекратились головные боли.

А вскоре в моей комнате появилось восьмое чудо света, живое солнышко с именем, очень похожим на моё: Даша. Её привела в одно совершенно немыслимо холодное утро комендантша Нонна. Всем известно, что Нонна – выдра, но, поди ж ты, и она способна совершить прекрасный поступок.

Дарью нельзя назвать красивой или эффектной, но от неё трудно отвести взгляд. Необыкновенной её делает спокойствие, которым она переполнена. Мы привыкли к мысли, что всё относительно. Дарья опровергает этот постулат нашей беспомощной науки – её спокойствие абсолютно. Ни одного лишнего движения. Ни суеты, ни тревоги во взгляде. Она не спешит улыбнуться, не спешит заговорить. Внутренний штиль уравновешивает все её движения, все поступки. Всё, что она делает, кажется не только правильным, но единственно возможным. Любая фальшь разбивается об это спокойствие, как о скалу, и я не представляю себе, чтобы кто-нибудь кривлялся в её присутствии. Какой-то избыток, шквал, водопад женственности во всём её облике – и в пушистых завитках волос на затылке, в грациозном повороте шеи, тонких кистях рук, но более всего – в улыбке. Лицо у Дарьи немного грустное, но в улыбке эта лёгкая печаль, таящая в тёмных глазах и в изломе бровей, исчезает, растворяется бесследно, как исчезают тени в лучах полуденного солнца. Каждому, кого коснётся свет этой улыбки, немедленно начинает казаться, что именно он – тот человек, с которым Дарье легко и интересно. Но самое удивительное в Дарье то, что при всём её спокойствии в ней – громадный запас энергии и веселья.

От Севера Дарья ничего особенного не ждала и смотрит на него без всякого ужаса, скорее с весёлым любопытством. Её не смущают дощатые тротуары, не шокирует местное такси – нечто среднее между трактором и танком, не удручает вой бесконечной пурги. Деятельная и неутомимая, она сразу принялась благоустраивать наше жильё. Реня, который появился в посёлке почти одновременно с Дарьей (его задержала смерть отца), притащил ведро извести, и Дарья затеяла побелку. Я тоже белила, и моя стена получилась, естественно, лучше, чем у Дарьи – вместо унылой белой глади на ней живописные разводы, полосы, круги. На побелке Дарья не остановилась. Она стала «вдохновителем и организатором» параллельного решения двух проблем: экологической и дизайна. Втроём -(святая троица, как уже окрестили нас в общежитии) мы собирали на помойках ящики и сооружали из них мебель. Уверена, что ни один человек в мире не осмелился бы оспаривать утверждение, что мебель получилась уникальная. Реня даже предложил бросить геологию и открыть спецфирму. Чтобы не возникало сомнений относительного отечественного происхождения шедевров, на каждом предмете Реня собственноручно начертал: Сделано в СССР. Особенно ему удался уголок для гостей у входа (чтобы можно было не снимать унты). Столик и кресло с такой точностью подогнаны под длинноногую фигуру конструктора и так редко без неё пустуют, что я начинаю сомневаться в бескорыстии Рениных забот. Уж не собирается ли он увести у меня Дарью?

Знаешь, как-то так получилось, что у меня не было подруг. В Малгородке вначале мне хватало родителей. Потом появился Антон, потом я жила у тётки, где всех и всё заменяло море. Когда я вернулась, всё моё время поглощали чтение и дороги. В университетском общежитии девчонки, к которым я тянулась, и которые много значили для меня, считали меня малявкой, без конца воспитывали и не очень-то допускали меня в свою «взрослую» жизнь. Может, поэтому я так привязалась, прямо-таки прилипла к Дарье.

С появлением этого солнышка общежитие стало для меня домом, в который радостно возвращаться, да и всё остальное кажется совсем другим.

Посёлок Дальний, даже не весь посёлок, а его сердце и мозг – наша экспедиция, двухэтажный деревянный дом с высоким крылечком и почти круглосуточно светящимися окнами, – представляется мне подсвеченной огнями рампы сценой, на которой готовится к показу спектакль, а тысячекилометровые пространства вокруг, объятые темнотой полярной ночи, кажутся не только уместными, а даже необходимыми – внимание сконцентрировано на главном, не рассеивается мелочами, и актёры не отвлекаются по пустякам. Начало спектакля затягивается, и я ощущаю холодок нетерпения.

Что за пьеса, пока непонятно. Может, драма, а может, водевиль. Ясно только, что ищем золото. Роли чётко не распределены, всё утрясается по ходу дела, но наша святая троица уже обрела своих патронов. На Реню был большой спрос, но как специалист по картированию, он достался старшему геологу Круглову, говорят, «попал в хорошие руки». Дарья – палеонтолог и можно сказать, сама себе хозяйка – непосредственного шефа у неё нет, общее руководство осуществляет главный геолог. Зато у неё есть своя каморка, заваленная ящиками с фауной и флорой. Меня же приобрёл завлаб Дик, который в первый же день твёрдой рукой пригвоздил меня к новенькому микроскопу с комплектом шлифов Быстрореченской партии. Шлифы такие интересные, что я порой забываю о своей тайной шпионской миссии. Вулканиты и осадочные породы – они часто похожи на братьев-близнецов, которых может различить только мать по торчащим в разные стороны вихрам. Вот сидишь, сидишь и высматриваешь, не промелькнёт ли где загогулина пепловой частицы, осколок вулканического стекла или угловатый обломок кристалла, или, напротив, равными рядочками-слоями лежат одни только круглобокие песчинки. Дик – по специальности геофизик, в детали описаний он не вникает, главное, чтобы я сидела на месте и смотрела в окуляр. Зато Углов – Главный, как его здесь все называют, совершая ежедневный обход, с обязательностью маршрутного автобуса останавливается около моего стола. Он сверлит своими выразительными, горящими на бледном, резко очерченном лице глазами карточки с контрольными описаниями и в полной тишине, воцаряющейся всегда с его приходом, хмыкает то ли осуждающе, то ли одобрительно и вписывает авторучкой с чёрными чернилами лаконичные замечания. При некоторой неряшливости его облика у него поразительная отточенность почерка и дисциплинированность мысли, а также уникальная способность мгновенно и цепко примечать всё, вплоть до мелочей, что касается работы, остальное непонятным образом остаётся вне поля его зрения. Ещё интерес к моей работе проявляет Ваня Дятлов – здоровый детина с мрачным выражением лица, изредка сменяющимся светлой, совершенно детской улыбкой. В поле он был геологом Быстрореченской партии, но из-за своей дотошности, а вернее сказать, из-за своего занудства не сработался с начальником Удальцовым. Тот поставил ультиматум: или ему дают другого геолога, или он отказывается от своей начальственной должности. Неожиданно для всех Углов предпочёл оставить Ваню, который и тащит теперь один телегу камеральных работ. Ваня – террорист по природе. Вопросы «как?», «почему?», «из каких источников?», «какими фактами подтверждено?» он выстреливает обоймами, а под конец извлекает на свет божий «бомбу» – какой-нибудь супершлиф или образец. При появлении Вани я начинаю вибрировать, но в момент, когда моя холодная любезность грозит перерасти в нескрываемую ярость, он простодушно улыбается и обескураживает меня. Если я не успеваю вовремя улизнуть с работы, – всё, каторга на весь вечер обеспечена и бывает, я дорабатываюсь до зайчиков в глазах. В качестве подкупа в ход идут домашние булочки, шоколад, апельсины – только бы я не сбежала. Иногда за Ваней приходит жена, но это меня не спасает. Ваня хмурится пуще обычного и говорит жене строго:

– Женщина! Иди домой!

– Скажи мне то же самое – прошу его я.

– Ты – не женщина, – отвечает он. – Ты – петрограф!

Удальцов хоть формально уже не имеет отношения к Быстрореченской партии, шлифами всё же интересуется, но вскользь, мимоходом. К нам он заглядывает затем, чтобы слегка расслабиться непринуждённым трёпом. Его посещения вносят в деловую атмосферу лаборатории приятное оживление, а минералога Людмилу Крутенюк, прозванную львицей за ленивую мягкость движений, длинные когти и пристрастие к игре в кошки-мышки с молодыми людьми, надолго выводят из равновесия. Когда за Удальцовым закрывается дверь, она, ещё розовая от избытка эмоций, прикрывает накрашенными веками влажные коричневые глаза и с непередаваемо драматической интонацией произносит:

– Девы! Вот это мужчина!

С Валерием Михайлычем и впрямь не выдерживает даже отдалённого сравнения ни один из поклонников Людмилы. Он выглядит породистым скакуном среди худосочных хромоножек. Говорят, в нём течёт кровь аборигенов. Скорее всего, это просто шутка, но есть что-то в его внешности явно неславянское. Черноволосый, смуглокожий. Со слегка раскосыми лукавыми глазами, он, при его могучем телосложении, не только не кажется громилой, но даже преисполнен сдержанной мужской грации. Тяжёлая, чуть вразвалку, походка с руками за спину подчёркивает избыток силы. Всё теряется и мельчает на его фоне. Голоса звучат глухо, костюмы кажутся мешковатыми, фигуры – щуплыми, походки – вялыми, шутки – постными, а смех – жидким и натужным. Он знает себе цену и всегда – нагловато-самоуверен. Но не спесив – любит над собой подтрунивать. Когда он к нам приходит, все мы, по выражению Тони, слегка забалдеваем – бросаем свои дела (кроме, разумеется, Кэт, она у нас не отрывается от работы никогда) и затеваем милый небольшой шабаш. В самый разгар веселья Удальцов первый провозглашает конец разминки и быть может, именно поэтому приподнятое настроение сохраняется ещё долго.

В экспедиции об Удальцове ходит много легенд. Одна из них повествует о том, что несколько лет назад, будучи рядовым геологом, он выбросил из окна в сугроб своего непосредственного начальника – тот пытался заставить его работать сверхурочно и вдобавок называл фанфароном. Начальник, говорят, с тех пор пристрастился к снежным ваннам, а Удальцов даже в самых авральных ситуациях покидает здание экспедиции «по звонку». Он занимается борьбой, пишет диссертацию, сам признаётся, что любит посибаритствовать и обожает женщин, откровенно признаваясь, что не встречал ещё ни одной, способной удерживать его больше двух недель…

На чай в лабораторию заглядывает Солнышко-Дарья и примкнувший к ней Реня. Опекать и подкармливать «зелёную молодёжь» в экспедиции считается хорошим тоном и традицией, и поскольку нет дела, более благородного, чем хорошую традицию поддержать, наша троица дружно налегает на сочные котлеты, пирожки, шаньги со всевозможными начинками и прочие чудеса кулинарии. Вкуснятину поставляют, главным образом, Лина и Тоня – две прекрасные розы нашего цветника – так называет лабораторию начальник экспедиции Ложкевич.

Лина – жена Вадима Сутина, которого не только не называют по имени, но вместо обычных «привет», «салют», «здорово» все говорят ему «Хэлло, Дик!». Может потому, что есть в его внешности и поведении что-то эдакое, ненашенское – раскрепощённость без бравады, элегантность без претензии на шик, простота без панибратства. Высокая худощавая фигура в балахонистом свитере, проникающий взгляд тёплых глаз, тихий голос – не знаю, как всё это сочетается с железной твёрдостью характера, которая, конечно же, понадобилась ему, чтобы перед самой защитой собственной диссертации покинуть столицу, предпочитая, как говорит Лина, карьере совесть. А как он женился! После крушения первого брака Лина никак не могла остановить свой выбор ни на одном из своих многочисленных поклонников. Дика среди них не было, он просто смотрел на неё своими добрыми грустными глазами. В один прекрасный день он заехал за ней с цветами и повёз её в ЗАГС. А на свадьбу подарил билет на самолёт – на Крайний Север.

– До сих пор не могу понять, почему я согласилась, и что вообще я в нём нашла, – говорит Лина таким тоном, что можно не сомневаться: нашла она очень много.

Широкобёдрая смуглая Лина, с тонкой талией, гордо посаженной головой и чуть прищуренными живыми глазами, при всей её приветливости и искренности, как бы отделена от всех легко и естественно удерживаемой дистанцией, аристократической сдержанностью. В нашей пёстрой лабораторной компании Лина похожа на старинный перстенёк с небольшим бирюзовым глазком среди современной бижутерии – он хоть и не броский с виду, а взгляд тянется к нему невольно, и всякий знает ему цену. Даже рабочий закуток Лины с таким же, как у всех, колченогим столом и полками из некрашеных досок, выглядит оазисом благодаря мелочам, в которых отразились дух Лины и её привязанности. Под пышной ухоженной традесканцией, спускающейся со стены, висит большая фотография Дика с сынишкой, на спинку стула брошена ажурная шаль, на полу – удобная скамеечка для ног, сделанная Диком. Лина – специалист по спорово-пыльцевому методу, но главное в её жизни – семья, и когда выдаётся свободная минутка, она достаёт спицы и принимается за очередной жилетик или пуловер, причём вяжет так искусно, как будто готовит изделия для выставки в Париже.

Белозубая смешливая татарочка Тоня Круглова – полная противоположность Лине. Это – фейерверк. Она влетает в лабораторию подобно вихрю – валенки в одну сторону, дублёнку – в другую, ворох междометий, восклицаний, новостей… Тоня не очень-то следит за модой в одежде, зато великолепно справляется и с шлиховым анализом, и с обязанностями профорга, и с организацией экспедиционных сабантуйчиков по разным поводам, и с воспитанием своих мал мала меньше девчонок, и с выпечкой пирогов, напоминающих мне мамулину стряпню.

Лина и Тоня не по возрасту и не по должности, а в силу своих достоинств создают в лаборатории такую атмосферу, в которой и поработаешь спокойно, и посмеёшься вдоволь, и новости мимо не пройдут, и лишнего никто себе не позволит. Чисто, тепло, комфортно. Большинства кабинетов я ещё не видела, но мне кажется, лучше, чем у нас, быть просто не может.

Теперь ты удостоверился, что твоя Данусь в полном порядке?

Насчёт водоворота новизны ты подметил очень точно, но знаешь, как это происходит? Штормит на поверхности, а в бездонной глубине моего сердца, куда я подобно Гобсеку, жаждущему остаться наедине со своим золотом, время от времени ныряю за глотком чистого счастья, неизменно царит тишина. Здесь хранятся главные мои сокровища, которым не угрожает ничто. Это банк, который не прогорает никогда, кладовая, которую невозможно ограбить.

К моему жизнеописанию могу добавить ещё один светлый штрих – здесь есть банька. В нижней части посёлка, прямо на берегу моря. Сегодня там женский день, и меня уже ждёт Дарья. Реня будет нас встречать через два с половиной часа.

Целую тебя в макушку. Ты уже на меня не сердишься? Я люблю тебя. Люблю всегда – когда думаю о тебе и когда не думаю, когда бодрствую и когда сплю. Ты у меня единственный. Очень жду твоего письма.

_ _ _

07.12.1963 года

Михаил

Пригород

Прочитал я твоё письмо, моя маленькая любимая Данусь, и хоть по части акклиматизации на Севере ты меня успокоила, а всё же вот что надумал. Пока на дворе худо-бедно, колеблясь и грозя быть ниспровергнутым, стоит патриархат, я должен предпринять решительный шаг, не подлежащий ни обсуждению, ни отклонению.

Я должен похитить тебя, Данусь!

Хорошо бы сделать это прямо сейчас, но обстоятельства связывают меня по рукам и ногам. Зато голова моя работает в нужном направлении. Перепланировкой дома я уже занимаюсь, к весне всё будет готово. Затем в поле я набью карманы деньгами, отращу усы и бороду и явлюсь к тебе, скажем, в конце сентября шестьдесят четвёртого во всей своей неотразимости. Раздумывать тебе, в сущности, будет не о чем. Останется просто упасть в мои объятья.

Подсознательно я начал искать возможность сократить нашу разлуку с того самого дня, как выяснилось, что ты стремительно удаляешься от меня в сторону своей земли обетованной. Происходило это не без влияния моей матери. Она постоянно расспрашивает о тебе, разглядывает твои фотографии, просит по много раз перечитывать отрывки из твоих писем, а на днях я обнаружил, что она готовит тебе посылку. В ней, кроме шерстяных чулок и ночной фланелевой сорочки, будет ещё безрукавка из моего старого пальто – того самого, что «на все сезоны».

Хотел бы я, кстати, внушить твоим родителям хоть каплю той симпатии, какую испытывает к тебе моя мать. Шансов даже на это у меня настолько мало, что вся надежда на тебя, Данусь. Ты должна представлять меня в самом выгодном свете. Упоминай, например, почаще, что человек я солидный, вес мой не опускается ниже восьмидесяти пяти килограммов даже в поле. Что я почти не обхожусь без очков, а на макушке моей уже явственно проглядывает лысина. Если ты сочтёшь, что этого недостаточно, можешь прибавить что-нибудь от себя.

Впрочем, шутки в сторону, Данусь. Я собираюсь двинуть в ход тяжёлую артиллерию, призванную сломить твоё сопротивление.

Ещё в тот раз, когда ты писала, почему ты едешь на Север, я удивился, насколько надумана эта проблема. Наивная же прямолинейность, с которой ты пытаешься увязать экспедиционную жизнь со своим замыслом, не выдерживает никакой критики. А то, что ты торопишь события и надеешься на какой-то результат в обозримом будущем, только мешает тебе. «Напряжённость и неукротимость желаний, – говорит Монтень, – скорее препятствуют, чем способствуют достижению цели: они вселяют в нас нетерпение, если события развиваются медленнее, чем мы рассчитывали и вопреки нашим предположениям…. Тщетны намерения того, кто призывает обнять причины и следствия и за руку вести своё предприятие к вожделенному концу…». Может быть это о тебе, Данусь?

Если бы ты проектировала пешеходный мост между Землёй и Луной, на его строительство можно было бы предусмотреть какие-то определённые сроки согласно данным о параметрах сооружения, материалах и пр. В твоём же, вернее сказать, в нашем случае всё основано на интуиции, вере, ожидании. Что нам известно, Данусь? Что мы имеем, кроме иксов, игреков и прочих неизвестных? Причём количество этих игреков и зет отнюдь не зависит от географических широт. Все мы, Данусь, воспринимаем мир неадекватно в силу огромного количества погрешностей – ограниченности взгляда линией горизонта знаний вообще и наших знаний, в частности, особенностей мироощущения, степени глубины мышления, степени одарённости, эмоциональности, серьёзности, испорченности и т.д. и т.п. То, над чем один заплачет, а другой засмеётся, третий сочтёт не заслуживающим внимания. Об одном и том же человек слагает оды, пасквили и анекдоты и всегда ли просто отдать чему-либо предпочтение? Всё сильно усложняется, Данусь, тем, что значительная часть наших усилий направлена на камуфляж, на то, чтобы ввести в заблуждение других. Вот, скажем, ты сама даёшь ли хоть один шанс своим коллегам заглянуть в твою душу? Ты защищаешь свой внутренний мир и правильно делаешь. Но тебе кажется странным, если человек ведёт себя иначе – говорит не то, чего от него ждут, а то, что он думает на самом деле. Я имею в виду мсьё Анатоля. Ты посмеялась над ним, считая его чудаком, а ведь он, насколько я его понял, просто стремится быть честным с самим собой и с другими. Открыто провозглашаемый им принцип «человек должен делать то, что доставляет ему удовольствие» втайне, может быть, присущ большинству людей и лишь на первый взгляд выглядит вульгарным и эгоистичным. Некоторая демонстративность выражения этого принципа, возможно, является протестом против процветающего в нашем отечестве позёрства, моды надрываться в потугах «служения народу», лезть из кожи вон, чтобы казаться борцом, страдальцем за великие идеалы. Мне это лжеподвижничество настолько отвратительно, что я давно запретил себе любоваться собой, восхищаться своими поступками, возвышенным строением своих мыслей. Если бы, скажем, сейчас я понял, что этим письмом хочу осчастливить тебя, я бы, не задумываясь. Смял бы его и выбросил в корзину. Бывает, конечно, что и сам не сразу разберёшься в том, что делаешь, но если я отчётливо сознаю, что собираюсь совершить «блэгородный» поступок, то предпочитаю не совершать его. Высшая радость, когда обнаруживаешь, что поступок, совершённый ради собственного удовольствия, доставил удовольствие другому человеку. Такую радость я испытал, когда читал твоё первое письмо. Ведь я ни разу, поверь, не предпринял попытки вести себя таким образом, чтобы ты меня оценила, и вдруг обнаружилось, что тебе со мной было хорошо! Это очень редкая, а потому бесценная вещь, Данусь! Как правило, за каждую любовь, за каждое одолжение, за каждую уступку мы требуем или ждём, по крайней мере, возмещения, платы, благодарности. Это вносит в отношения фальшь и двусмысленность, освободиться от которых можно одним лишь способом.

– Я очень благодарен вам за это. Право, не знаю, как вас благодарить.

– Что вы? Я сделал это ради собственного удовольствия!

Что может быть проще, яснее и легче? Однако же, до этой очевидности я добирался ползком через тернии, и до сих пор многим моим поступкам предшествует мучительный анализ, взвешивание всяческих «за» и «против». Отчасти поэтому, отчасти потому, что простодушие, в чём ты меня ещё раз убедила, всегда вызывает насмешки, принципы свои я не декларирую, и это тоже один из способов маскировки.

Но и кроме камуфляжа, Данусь, есть очень много всего, что не просто усложняет понимание человеческого поведения, а зачастую делает это понимание невозможным. Существование предопределённости, влияние внешней среды, роль случая, наша несвобода от «вдохновителей и организаторов всех наших побед» … А игра воображения, Данусь! Нередко оно оказывает нам поистине медвежью услугу. Не оно ли заставило тебя испытать неприятные ощущения при встрече с Севером? С этой обидной жестокостью я сталкивался много раз. Мечта созидает, жизнь разрушает. И винить тут некого – мы как бы сами наносим удар в собственное сердце.

Вот почему сейчас, Данусь, я изо всех сил стараюсь не только не придумывать тебя, не наделять несуществующими добродетелями, которые гроша ломаного не стоят, видеть тебя такой, как ты есть, и такой тебя любить, но и предостеречь тебя от чрезмерного увлечения розовыми тонами, от той влюблённости, с которой ты смотришь на людей, начиная с нереально-прекрасной Дарьи, кончая «выдрой» комендантшей. Не жди, что они сыграют пьесу с желанным финалом. Помни: всё значительное и важное свершается медленно, незаметно, и уж если чему быть суждено, то не место будет тому причиной.

Верю, что всё ещё будет, но мы должны быть вместе, Данусь! Я люблю тебя, слышишь?! Если бы ты знала, как я тебя люблю! Когда я просыпаюсь утром, первое моё ощущение – что-то начинает толкаться и ворочаться в моей груди, и сумерки души вдруг прорезает тёплый луч. Я знаю, что это ты. Лицо моё разглаживается, и я шепчу: доброе утро, Данусь! Иногда я ловлю себя на том, что отыскиваю тебя в толпе, особенно на Южном вокзале. Так и кажется, что перрон вот-вот озарится твоей улыбкой, но нет ни одного лица, которое хоть чуть-чуть было бы похоже на твоё. Я начинаю злиться: какому дьяволу понадобилось нас разлучать? Это его, хвостатого, проделки. Так и вижу, как он ухмыляется, довольный удавшейся подлостью, однако ж, на этот раз я обойду его на повороте. Всего десять месяцев, Данусь! Нет, на этот раз ты не отвертишься от похвалы, я заслужил её честно.

Жизнь моя на данном этапе, не считая предстоящей полосы зачётов, приятна во всех отношениях. Приборы свои я на время забросил, помогаю «белякам» разобраться с полевыми материалами – обработать образцы, сделать разрезы, наметить маршруты магнитометрической съёмки. По жадности своей они нахватали столько всего, что дай бог справиться до полевого сезона. Меня устраивает то, что я варюсь в этом чёртовом котле – время летит быстро.

Живу я теперь, Данусь, не от стипендии до стипендии, а от письма до письма. Что от тебя есть весточка, я узнаю ещё с порога по запаху – мать запекает рыбу или делает пирог с капустой – то, что ты любишь. Так что пиши почаще!

Как хотелось бы мне тебя поцеловать! Хотя бы разок. Или тысячу разков.

Всегда твой.

_ _ _

Пос. Дальний

Дана

19.12.1963 года.

О мудрейший из мудрых!

Слово радость здесь неуместно. Я ликую! Я подпрыгиваю до потолка, вешаюсь на шею Дарье и Рене, исполняю танец с саблями, испанскую хоту и молдавский жок.