В ночь после битвы

Если бы Леонид Андреев был каким-нибудь прорицателем или сказителем, он мог бы ограничиться этим образным противопоставлением двух правд, сдобрив их иносказательной апокрифической легендой. Но он художник, ему необходимо воплотить свои правды в живых людей, поставить этих людей в определенные отношения, заставить их жить и двигаться. А в этом он сам подчинен еще высшей правде – именно художественной правде, которая является лишь эстетически претворенной жизненной правдой. Здесь он больше не хозяин: раз сотворив своих героев (а герои эти тоже должны быть правдивы), он может заставить их действовать только согласно законам их психики; исход определяется созданными им характерами и их жизненной обстановкой.

Посмотрим же сначала, каковы две правды, столкнувшиеся в комнате проститутки из-за души революционера.

Ту правду, которую исповедовал он до перелома, представляла «крохотная горсточка людей, страшно молодых, лишенных отца и матери, безнадежно враждебных и тому миру, с которым борются, и тому, за который борются они. Ушедшие мечтой в далекое будущее, к людям, братьям, которые еще не родились, свою короткую жизнь они проходят бледными, окровавленными тенями, призраками, которыми люди пугают друг друга. И безумно коротка их жизнь: каждого из них ждет виселица, или каторга, или сумасшествие; больше нечего ждать – каторга, виселица, сумасшествие»^[1].

А вот другая, новая правда, на которую революционер г-н Андреева променял свою вчерашнюю правду. Она выражена в его тосте: «За нашу братью! За подлецов, за мерзавцев, за трусов, за раздавленных жизнью. За тех, кто умирает от сифилиса. За всех слепых от рождения. Зрячие! Выколем себе глаза, ибо стыдно зрячим смотреть на слепых от рождения. Если нашими фонариками не сможем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем во тьму. Если нет рая для всех, то и для меня его не надо – это уже не рай, девицы, а просто-напросто свинство. Выпьем за то, девицы, чтобы все огни погасли. Пей, темнота!» (Курсив мой.)

И эта вторая правда победила первую. Революционер, готовившийся через день совершить какой-то важный террористический акт, вдруг отрекается от своей правды, воспринимает правду публичного дома, становится возлюбленным проститутки. Для того чтобы оправдать психологически этот невероятный и скоропалительный поворот. Леонид Андреев старается подготовить читателя, наделяя своего революционера особыми душевными качествами. Здесь, в сущности, ахиллесова пята рассказа. От психологического уклада революционера зависит вероятность всего действия и его исхода. И соответствие этой психики жизненной правде решает вопрос о ценности всего рассказа. Здесь кстати заметить, что в своем Алексее автор дает не какой-то индивидуальный характер, а выразителя определенной правды – революционера, как тип^[2]. Поэтому действительны в нем могут быть только типичные черты, только характерные для революционной психики вообще.