Фазовый переход. Том 2. «Миттельшпиль»

– Займитесь, Лерой, займитесь. Это очень интересная мысль. Свежий, так сказать, взгляд на проблему…

– Немедленно. Только вы отдайте приказ Брэкетту, чтобы прекратил считать меня «подозрительным объектом». Мы с ним равны по воинскому званию, пусть поймёт, что равны и по положению. Просто каждый в своей отрасли. И мне нужен телефон. Требуется связаться…

– С кем? – насторожился Ойяма.

– Всего лишь с сотрудниками американского отделения «Института паранормальных явлений»…

– Русскими агентами, проще говоря?

– Не знаю, чьи они агенты – русских, Бога или Сатаны. Но в данный момент эти люди располагают не доступной никому больше информацией и умеют влиять на текущую действительность… Я бы сам никогда в это не поверил, но вы только что имели возможность убедиться. Мисс Блэкентон изменилась, не правда ли?

Ойяма потёр пальцами подбородок, после чего рука сама потянулась к коробке с сигарами. Так часто курить вредно, он это понимал, но что поделаешь – осязательные ощущения от тугого, шершавого свёртка табачных листьев между пальцами и ароматного, горьковатого дыма во рту ускоряли мысль и помогали сохранять душевное равновесие. Лиши его этого сейчас – и он просто не сможет думать так, как требуют обстоятельства.

– У неё нечеловеческое чутьё, – задумчиво сказал президент. – Именно – нечеловеческое…

– Простите, но, пожалуй, вам сейчас, не теряя времени или, точнее – темпа, нужно переговорить с советником по национальной безопасности, директорами ФБР, ЦРУ и АНБ. Не вступая в какие-либо дискуссии, поставить непосредственные задачи на сегодняшний день. Обстановку обрисуете сами, а им поручите принять все меры к недопущению массовых беспорядков, прежде всего в столице, исключить возможность несанкционированных заседаний Конгресса и Сената, просто не дать им возможности собраться «в числе более восьми человек».

– А почему именно восьми? – удивился президент.

– Не знаю. Вспомнилась статья из российского, ещё царского времени, «Уложения о наказаниях». Там везде присутствует эта сакральная цифра. Любые беспорядки, устроенные восемью и менее единомышленниками, – это просто беспорядки, произошедшие, возможно, случайно и без злого умысла. А больше восьми – уже бунт, мятеж, революция…

– Чушь какая-то, – недоумённо поднял брови Ойяма. – Вечно эти славяне придумывают не пойми чего…

– Да едва ли славяне. Ещё древние философы, не то Зенон, не то Сократ, задавались вопросом, с какого количества зёрен начинается куча? И не могли дать ответа. Эта апория даже во все учебники вошла. А неизвестный русский законник взял и установил: «С восьми!» И попробуйте с ним поспорить…

– Достаточно, – махнул рукой президент.

– А начальнику военно-морской разведки и председателю комитета начальников штабов прикажите поднять по тревоге и иметь под руками, в их личном распоряжении, хотя бы несколько полностью боеготовых рот, а лучше батальонов. На всякий случай…

Лютенс распоряжался, а Ойяма только кивал, будто так и надо.

– Я сейчас попробую связаться и договориться о встрече с этими сумасшедшими учёными или колдунами, не знаю, что правильнее, и буду постоянно держать вас в курсе дела. Смелее, сэр, возможно именно сейчас мы с вами поворачиваем руль истории, как ни напыщенно это звучит. Если всё удастся, с завтрашнего утра мир не будет прежним. Извините, если в чём-то превысил свои полномочия и вторгся в область ваших прерогатив…

– Ничего, Лерой. В такие моменты не до субординации. Но вы уверены, что мы поступаем правильно? Всё же это очень отдаёт государственным переворотом… Традиции американской демократии…

– Salus populi suprema lex esto!^[28] – торжественно, будто вообразив себя римским трибуном, провозгласил Лютенс. – Я не думаю, что новая мировая война такое уж благо для американского и всех прочих народов в сравнении с некоторой корректировкой утративших сейчас подлинный смысл понятий двухсотлетней давности.

Паттерсон с Келли, немного увлекшись, перевалили уже за половину графина. Виски действительно было неплохим, а тема разговора – настолько заумной и, попросту говоря, опасной, что оба высоких должностных лица дружно согласились бы с точностью русского присловья: «Тут без поллитры не разберёшься». Если бы его знали. Но, и не зная, пришли к аналогичной мысли инстинктивно.

Вице-президент, раскрасневшийся и распустивший узел галстука, стараясь не выходить за рамки подробностей совсем уже секретных и, безусловно, не называя имён, растолковывал генералу систему управления Соединёнными Штатами, сложившуюся на текущий момент. Как сам её представлял. Представлял достаточно верно, но в самых общих чертах, поскольку и ему никто не сообщал значимых подробностей.

Для него, например, мистер Сарториус был тоже неким передаточным звеном между официальными властями страны и группой анонимных «акционеров», владеющих всеобщим контрольным пакетом, выражаясь в терминах Марксова «Капитала» – «Треста трестов»^[29]. То есть для него оставалось неизвестным, что «Система» работает не только в пространстве – финансовом, политическом и географическом, но и во времени тоже. Более того – между временами. Аналогично «Хантер-клубу», где умершие полтора столетия назад члены имеют право решающего голоса и участвуют в моделировании и формировании будущего. И наоборот, естественно.

Но и того, что рассказал Келли, для генерала было откровением. Он всю жизнь мыслил категориями, расположенными как минимум двумя уровнями ниже. В понятных ему терминах – как штаб батальона или бригады воспринимал решения штабов корпуса или армии. Их воля, воплощённая в боевом приказе, не обсуждаема и священна, а ход мысли вышестоящего оператора, составившего этот приказ, доступен лишь «в части, непосредственно касающейся». Иначе успешно служить просто невозможно.

Сейчас же Келли приоткрывал ему тайны именно «корпусного или армейского звена», в масштабе которых и власть командира батальона, непререкаемая для солдат и офицеров, ничтожна, и реальная роль этого же батальона на генеральной стратегической карте – в лупу не разглядишь. Хотя, конечно, без согласного действия множества таких батальонов и рот любая, самая гениальная операция потерпит крах, едва начавшись.

Сначала, в процессе ещё трёх или четырёх глотков, Паттерсон всё сказанное вице-президентом осмысливал, а потом начал задавать вопросы, иногда наивные, а иногда бьющие в самую точку, как раз в те детали, которых с «горних высот» не видно. Это в Российской армии в служебное время даже за лёгкий алкогольный запах можно поплатиться очень жестоко, а в американской вести заседание военного совета или командовать боем, то и дело прикладываясь к фляжке, – вполне нормальное дело. В последнее время «общественность» стала обращать на взаимоотношения должностных лиц с алкоголем чуть больше внимания, но – за счёт повышения толерантности к наркотикам. Трудно сказать, что лучше.

– Сложность в том, дорогой Дональд, что у меня в распоряжении практически нет подразделений или соединений «постоянной готовности», как называется это у русских. Те, что есть, – далеко отсюда, и их очень мало. А те, что близко… – Генерал обречённо махнул рукой.

– Разве кто-нибудь собирается воевать? На всякий случай вывести на улицы Вашингтона два десятка бронетранспортёров, набитых вооружёнными парнями. Стрелять им в любом варианте не придётся. Просто обозначить, что сила – у нас. А махать дубинками и стрелять патронами с перечным газом умеют полиция и национальная гвардия…

– Так-то оно так, – начал Паттерсон, и тут в кармане его рубашки особым образом, сразу обозначающим вызывающего, загудел телефон.

– Президент, – почему-то шёпотом сказал генерал и поднял палец к потолку.

Глава четырнадцатая

– Мне кажется, что ситуация созрела до нужной кондиции, – сказал Шульгин после того, как Сарториус, заглядывая в предложенные ему конспекты, переговорил с десятком своих клиентов и контрагентов. – Похоже, как мы с РСФСР и Югороссией тогда вопрос решили. И сейчас есть ощутимый шанс, что без чрезмерных мировых потрясений американцы сами всё у себя сделают. Причём так, что подавляющее большинство из них будет довольно случившимися переменами. «Отнять и поделить» – это мощный лозунг. Мобилизующий. Если до крайности не доводить, конечно. Получив солидную прибавку к доходам и увидев, как правительство о народе заботится, означенный народ непременно в умиление придёт. За исключением законченных паразитов, разумеется. Да и тех к делу пристроить можно будет, опять же, если народ этого захочет… Машинка запущена, пусть работает. Если там найдутся несогласные и с твоими ребятами вендетту затеют – «делу мира и социализма» только на пользу.

– Вы что, на самом деле социализм в мировом масштабе возрождать решили? – очень сильно удивился Сарториус. Пока что из тех разрозненных фрагментов мозаики, которыми являлись только что отданные распоряжения и указания, никак не вырисовывалась для него общая картина. А картина, судя по всему, намечалась монументальная, грандиозная даже. Так выходило, когда своим изощрённым умом пантократора^[30], каковым Магнус Теофил считал себя «на полном серьёзе», он пытался экстраполировать последствия того, что начали реализовывать его теперь уже партнёры.

Применительно к Новикову и Шульгину термин этот казался ему вполне подходящим. Как бы могущественны ни были люди, сумевшие без видимых усилий согнуть его «в бараний рог» и «заставить плясать под свою дудку», Сарториус был уверен – править миром без его солидарного и равноправного участия они не смогут. Слишком много его элементов, находящихся в неустойчивом динамическом равновесии, необходимо постоянно учитывать, слишком много будет постоянно возникать новых коллизий, с которыми человек, не знающий конструкции десятилетиями сплетаемой трёхмерной паутины, не справится. Не справится просто от нехватки турбулентной, многоразрядной информации, сколь бы выдающимися общими способностями он ни обладал.

Так, самый лучший пилот неминуемо разобьётся, если вдруг в ночном полёте отключатся все системы управления и контроля. Какое-то время ещё будет сохраняться состояние «равномерного и прямолинейного движения», но первое же изменение любого из тысяч возможных внешних воздействий неминуемо вызовет катастрофу, более или менее растянутую по времени.

И Сарториус при всём желании или под какими угодно пытками не сможет передать новым хозяевам положения все свои бесчисленные связи со множеством людей, знание их сильных сторон и слабостей, научить способам эффективного воздействия на каждого, а главное – поделиться способностью безукоризненно точной реакции на хаотическое, броуновское движение миллионов пар «причина – следствие», из которых, как и из атомов и молекул, состоит весь реально существующий и воображаемый мир. Воображаемый до тех пор, пока одно из воздействий не переведёт некую возможность в реальность, превратив тем самым сколько-то не менее перспективных реальностей в неосуществившиеся, а значит, как бы и иллюзорные варианты.

Подобными умствованиями Сарториус занимался всегда, сколько себя помнил, и очень рано научился какую-то часть своих эманаций разума переводить в плоскость принятия и осуществления решений, а большую – сохранять в качестве питательного субстрата^[31] для последующих идей и свершений.

Похоже, что хотя бы на данном этапе Новиков и Шульгин априори придерживались такого же мнения. Им собственными средствами, даже с помощью Шаров и Арчибальда, элементарно не хватит времени, чтобы найти и перехватить все системы управления и каналы связи, которыми легко и свободно манипулирует Сарториус.

Так же Новиков не смог бы почти полгода руководить СССР в самые тяжёлые предвоенные и первые военные дни, если бы не имел в распоряжении всю полноту памяти и личных способностей Сталина.

Но признавать их нынешнюю взаимозависимость с пауком-магнатом Сарториусом «братья» отнюдь не собирались. Много чести. Более чем на шаг-другой ему «план боя» раскрывать необязательно.

– Что мы решили, а к чему только присматриваемся – это сейчас вам знать совершенно ни к чему, – ответил Новиков. – Умножая знания – умножаешь скорби. А также свою от них зависимость. «Социализм» же в данном случае всего лишь фигура речи. Был такой международный журнал лет 30 назад – «Проблемы мира и социализма». Да вы, наверное, помните. Довольно интересный. Так мы пока только первой частью этой формулы заняться намерены. По каковой причине вас сейчас покинем. Обещаю, что ненадолго. А если вам вскоре звонить начнут те, у кого доступ есть, с информацией о текущем моменте, кляузами друг на друга, вопросами, предложениями и претензиями – выслушивайте в присутствии Арчибальда, пристойным способом обещайте принять решение и в нужный момент дать необходимые «ценные указания». Не мне вас учить. А «указания» подскажет мистер Боулнойз. В случае затруднения доложит нам, а мы уже определимся и спустим директивы. Доходчиво?

– Вполне. Только… – Сарториус замялся.

– Ты снова о своём здоровье? – усмехнулся Шульгин. – Помирать экстренно расхотелось? Не переживай… – Он снова пристегнул на руку «властелина мира» браслет. Показал на слегка расширившийся за последние часы зелёный сектор. – Видишь? Динамика положительная. Организму дан позитивный толчок, и он, избавившись от патогенных факторов, мобилизует имеющиеся ресурсы. В ближайший месяц точно не умрёшь и даже бодрее себя почувствуешь. Аппетит, предупреждаю, резко повысится. Моментами – до неприличия. Надо же потери массы и энергии возмещать. А через сколько-то времени повторим. В зависимости от результатов текущей деятельности. Публике вроде тебя поводок слишком отпускать нельзя, сразу в голову дурацкие идеи приходить станут. Проверено.

– Чтобы не скучали здесь – получи´те задание на дом, – сменил тему Новиков. – Вместе с Арчибальдом нарисуйте нам несколько динамических карт мировой экономики. У него образование вполне подходящее, и все справочные материалы в голове. Рассчитайте, исходя вот из этих соображений, – протянул Сарториусу лист бумаги. – Каким образом без катастрофических последствий, но быстро и крайне решительно следует начать переход к реальной, согласующейся с Марксом схеме. «Количество бумажных денег в обращении равняется сумме стоимости имеющихся товаров и услуг, делённой на скорость оборота платёжной единицы». Так, кажется? Я политэкономию давно сдавал, но кое-что помню. То есть экономика должна быть в обозримое время приведена к состоянию равновесия. С чётким разделением на наличные и безналичные, «инвестиционные» деньги и последующим переходом на всемирный золотой стандарт… Чтобы, значит, никаких больше долларов, фунтов и прочих деривативов…

Разумеется, при этом полностью исключить, с использованием ваших и наших возможностей, межгосударственные вооружённые конфликты высокой интенсивности. Гражданские беспорядки при этом, – Сарториусу показалось, что Новиков ему слегка подмигнул, возможно, намекая на известные события трёхлетней, кажется, давности^[32], – следует пресекать со всей решительностью. Не останавливаться перед изъятием из обращения единиц ради блага миллионов.

– Ваша идея в принципе не слишком расходится с моими долгосрочными проектами, – кивнул Сарториус, ободрённый диагнозом и прогнозом в части собственного здоровья. – Я тоже предполагал в ближайшее десятилетие перестройку мировой экономики с выходом на уровень практически простого воспроизводства. Вплоть до перехода большинства стран и территорий к почти полностью натуральному хозяйству. При этом управляемость мира повышается до бесконечности. Сугубая монетарность обращения, кредиты только под залог реальных ценностей…

– Или – фунт собственного мяса, – вставил Новиков.

– Что? Ах да, Шекспир, «Венецианский купец»… Там, кстати, Шейлок прогорел на том, что не учёл ограничительного параметра – при изъятии мяса не пролить ни капли крови и взять ровно фунт, не больше и не меньше. Ваши условия похожи…

– Отчего же? Мы таких ограничений не ставим. Если десяток-другой миллионов офисных сидельцев вынуждены будут заняться производительным трудом – это не катастрофа…

– Вы очень недооцениваете грандиозность потрясений, что ждут человечество, – вздохнул Сарториус. – Это будет ненамного легче новой мировой войны…

– Удивительная заботливость. Вы всю жизнь были таким альтруистом или стали им только сейчас? – заинтересованно спросил Новиков. – Не помню, кто сказал: «Мы начинаем раздавать добрые советы, когда теряем способность подавать дурные примеры». Помнится, всего неделю назад вы старательно споспешествовали возникновению третьей мировой войны… Она как способ решения ваших проблем не вызывала столь острой реакции отторжения? Наверное, потому, что расплачиваться сейчас придётся вам и всему вашему классу, в марксовском опять же смысле…

– Вы, оказывается, ничего не поняли, – с осторожным торжеством в голосе ответил Сарториус. – О мировой войне речи не шло. Это могло показаться только со стороны, при беглом взгляде. Идея состояла в том, чтобы с минимальными потерями сменить власть, а потом и государственное устройство как в России, так и в США. В два этапа. А уже потом… Кстати, «Мой класс», как вы выразились, в целом как раз потеряет гораздо меньше прочих, живущих собственным трудом. – Сарториус явно вступил на привычную стезю. – Он, конечно, значительно сократится в размерах, но какое дело коралловому рифу в целом, – он указал рукой на океан, где многокилометровая дуга прибойной пены обозначала границы рифа, – до потери какой угодно своей части… Пятнадцать миль он длиной или две – это всё тот же дезинтегрированный надорганизм. Для уцелевшей части ничего не изменится. Велика ли беда – потерять четыре дворца из семи и девять миллиардов из двенадцати. Сохранив остальное не в сомнительных бумажках и реальной звонкой монете. Это ведь далеко не то же самое, что лишиться возможности обедать каждый день в привычном ресторане или кафе и перейти на благотворительную похлёбку.

– Сравнения у вас чересчур книжные, господин бывший триллиардер. – Андрей постарался вложить в голос максимум язвительности. – И вы просто пока не осознали степень своего падения. Жить на жалованье, пусть и достаточно большое, – совсем не то, что повелевать царствами… Не задумывались, почему во времена Великой депрессии разорившиеся бизнесмены, ещё не успев узнать вкуса той похлёбки, что вы упомянули, тысячами выбрасывались из окон небоскрёбов или кончали с собой иным способом? А вот рабочие, уволенные с заводов Форда, спокойно отправлялись строить автостраду через Долину смерти, на рузвельтовское пособие, ухитряясь при этом радоваться жизни доступными им способами?

Сарториус задумался. И, очевидно, плодотворно, поскольку заметно погрустнел.

– В общем, как поётся в «Интернационале», – добил его Шульгин, – владыкой мира будет труд! Неважно какой, но всё же труд, а не надувание финансовых пузырей. Ох, предвижу я весёлые времена. Так что не скучай, бывший горский князь, а ныне трудящийся Востока. Распишите с Арчибальдом всё, как надо. Чтоб и овцы сыты, и волки целы. Если получится.

Отозвав в сторону Арчибальда и коротко с ним переговорив о чём-то наедине, Шульгин приглашающе махнул рукой Новикову.

– Сейчас без Левашова и Воронцова обойдёмся, – сказал он, с некоторой как бы печалью осматривая вершину острова со всеми строениями и безбрежность океана и неба за парапетом. Как будто бы ему вдруг захотелось задержаться здесь на неопределённый срок, отстранившись от нестихающего потока мировых и личных проблем. – Воспользуемся любезностью Замка, его методики, говорят, стопроцентно надёжны и мировой континуум не сотрясают, поскольку не имеют к нему никакого отношения…

По подсчётам Новикова, предлагаемый Замком в лице Арчибальда вариант пространственно-временных перемещений был вроде бы четвёртый – кроме левашовского СПВ, аггрианского блок-универсала и вылетов в астрал по методике Константина Васильевича Удолина.

То, что изобрёл Маштаков, скорее всего являлось неким вариантом одного из трёх первых способов, но могло оказаться и чем-то совершенно оригинальным. Ни времени, ни образования на то, чтобы вникать в подобные тонкости, у Андрея всегда не хватало. Но то, что по технологии Маштакова удавалось попасть не просто в ближайшую параллель, а именно в «боковое время», наводило на размышления.

– А зачем нам сейчас в Замок? – спросил Новиков. – Вроде бы у нас были несколько другие планы.

– Посоветоваться надо…

Ясно, с кем посоветоваться. Андрей спорить не стал. У Замка с Шульгиным сложились в некотором смысле гораздо более «близкие» отношения, чем с остальными и даже Воронцовым, первооткрывателем. То ли Александр сумел одной из созданных мыслеформ войти в резонанс с какими-то составными частями личности Замка, то ли, наоборот, – во время нескольких реинкарнаций, пережитых Шульгиным, его «молекулярная копия», случайно или запланированно, приобрела некоторые несвойственные человеку, но имманентные^[33] одной из сущностей Замка черты.

– Ну, надо так надо…

Переход в сферу действия Замка, хоть с помощью Антона, хоть «по-удолински», через астрал, происходил без всяких эффектов, театральных или физических. Просто в момент одного из движений век, пресловутый «миг» – реальность вокруг менялась, как кадр на киноэкране. Моргнул – и вокруг уже не островной сад Сарториуса, а один из каменных крепостных двориков, неотличимо похожий на те, где друзьям доводилось бывать не один раз.

Опять здесь, как накануне отплытия «Валгаллы», – щемяще прекрасное «индейское лето». Густо-синее, но одновременно и чуть выцветшее небо. Почти неподвижный, чистый и прозрачный во всех смыслах воздух, с неуловимым холодком, будто принесённым с Севера, где уже выпал снег. Истёртые, словно по ним действительно ходили сотни лет тысячи людей, большие плиты белого камня, выстилающие двор, усыпаны жёлтыми с красной изнанкой листьями канадского клёна.

И тишина – глубокая, почти невозможная во «внешнем мире», но живая, не пугающая, как в затхлом воздухе бетонного бункера, а, наоборот, умиротворяющая. Такая, что в самый раз, усевшись на грубо вытесанную каменную скамейку, отдаться неконтролируемому полёту воображения и эмоций, вдыхать этот воздух и ждать, когда ветерок, пробравшись между зубцов высоких стен, шевельнёт сухие листья и они с шуршанием поползут, опираясь на свои пятипалые кончики. Пока не упрутся в основание сложенной из гранитных блоков стены и замрут там. А к ним будут присоединяться всё новые и новые, и за недолгое время наберётся их целая куча. И тогда её можно будет поджечь, чтобы насладиться непередаваемым запахом осени. Как в далёком-далёком детстве.

– Опять мы одни тут, на миллионы лет и миллионы километров вокруг, – со странной интонацией сказал Шульгин.

– В первый раз, что ли? – пожал плечами Новиков. – Пришли – ушли, когда по своей воле, когда по чужой. Советоваться где собираешься? В твоём баре или…

– Да ты не торопись. Дай в настроение прийти. Воздухом подышать. Хорошо тут, спокойно. Покурим без спешки. Можно на берег океана прогуляться. Здесь поблизости я в тот раз «Виллис» оставил. Интересно, цел ли?

– А куда денется?

В ответ на риторический вопрос Сашка только пожал плечами. Может, стоит, где стоял, с ещё тёплым после поездки мотором. А то – растворился, как исчерпавшая свою функцию иллюзия.

– Теперь у нас времени много, бесконечно много, – продолжил он прошлую фразу. – И, дай Бог, – в нашу пользу. Когда захотим, тогда и вернёмся…

Что-то в интонациях Шульгина показалось Андрею странным. Он будто бы не своей волей говорил, а транслировал чужие слова, спокойно и равнодушно, при том что мимика оставалась прежней, живой. В небо Сашка смотрел с интересом, доступные взгляду закоулки Замка, лестницы, переходы и балкончики осматривал профессионально, будто искал признаки засады или просто чужого здесь пребывания.

Что-то эта метаморфоза наверняка значила, как и достаточно внезапное Сашкино предложение переместиться с острова Сарториуса сюда. Попутно мелькнула мысль, неуместная сейчас, пожалуй: «А есть ли у того острова собственное имя, зафиксированное в лоциях или хотя бы присвоенное нынешним хозяином, или так он и остаётся Островом? Так же как Замок – Замком, без дополнительных обозначений».

– У тебя с головой и нервами всё в порядке? – без околичностей спросил Новиков. Это в книжках и кино любят по каждому пустяковому поводу разводить массу догадок и домыслов, часто выливающихся в полноценную мелодраму, в то время как достаточно было бы просто задать прямой вопрос. Намного бы проще стала жизнь персонажей, но гораздо беднее – кино и литература. Пьеса «Отелло» из трагедии превратилась бы в бытовую драму, а то и фарс, вроде «Двенадцатой ночи».

– Почему вдруг спрашиваешь? – повернулся к Андрею Шульгин. Они настолько давно и хорошо знали друг друга, что обычно понимали настроения и состояния без лишних слов, уточняя лишь некоторые, внезапно возникшие обстоятельства. Или – если существенное значение вдруг приобретали события, случившиеся с одним из них в другое время и в другом месте.

– Выглядишь несколько не от мира сего. Говоришь не с теми интонациями. Или думаешь о чём-то сильно постороннем, или…

– Или я – это вдруг снова не я? Ну, не совсем я. Так подумал?

– В этом роде. Вдруг Замок опять взял управление на себя…

– Это – вряд ли. Хотя ничего утверждать не берусь. На этих уровнях естества может происходить всё что угодно, и мы никогда ничего не заметим, если нам не разрешат специально. Как внутри Ловушки. Превратись мы сейчас в головоногих моллюсков – и без разницы. Так и будем на дне морском сидеть, или плавать, обмениваться информацией доступными нам способами, считая, что всё идёт самым естественным образом…

– Нет, тебя точно в дебри чёрной меланхолии потянуло. Так ведь раньше у вас депрессивная фаза циклотимии называлась? – уточнил Новиков, имея в виду основную (или первую) профессию друга.

– Не в меланхолии дело. Просто вот вернулись сюда, и как-то сразу прежнее настроение нахлынуло, ну, сам помнишь… Перед самым первым уходом отсюда. Когда я тебя в «спецквартиру» повёл…^[34]

– Ну, тогда повод был, – сразу вспомнил те дни Новиков.

– Сейчас, наверное, тоже есть, – пожал плечами Сашка, – только в глаза не бросается. А вот ощущение, что мы – почти Держатели, в Замке сразу пропадает. Очень мы с ним несовместимые величины. Давай наверх поднимемся, – указал он на узкую каменную лестницу без перил, четырьмя маршами идущую вверх вдоль крепостной стены. – Грамотно сделано – если отступать по ней спиной вперёд, правой рукой с мечом удобно рубить, ещё и сверху вниз, а противнику, наоборот, никак не размахнуться. Трупы атакующих будут на идущих позади валиться, вдобавок ступени положены с небольшим наклоном наружу, а тёсаный камень от крови скользкий…

Кто же это, создавая Замок, такими мелочами озаботился? Едва ли просто копировали существующие на Земле образцы – чувствуется чужая архитектурно-фортификационная мысль. Значит, и за неизвестно сколько парсеков отсюда и феодализм имел место, и гуманоиды, штурмовавшие твердыни соседей-баронов…

С высоты стены в одну сторону виден был кусочек океана – остальное заслоняли две ближайшие башни и высящийся посередине центрального шестиугольного двора донжон. Зато материковая часть видна на десятки километров во всех направлениях. Вьётся среди невысоких, заросших вереском холмов мощённая красным кирпичом «дорога в никуда», на которую некогда прямо с балкона своей абхазской дачи переставил Воронцова Антон.

Горная гряда, почти перпендикулярная океанскому берегу. Горы низкие, сильно выветренные, покрытые пятнами дубовых рощиц посередине лугов, похожих на альпийские. Пейзаж, постепенно подёргиваясь синеватой дымкой и теряя отчётливость, у самого края горизонта сливался с ещё одной скалистой грядой, отблескивающей снежными шапками на самых высоких пиках.

– Вон там, – Шульгин указал рукой в сторону ложбинки между холмами километрах в пяти от стены, – мы с Антоном вскоре после моего возвращения с Валгаллы сидели, за жизнь беседовали. Он меня начал вербовать, с Сильвией предложил поработать… Тогда всё и началось…

– Почему тогда? А не с первого выхода на Валгаллу? Или даже с моего знакомства с Ириной?

– То само собой. А это уже нынешняя конкретика пошла. Отказался бы я, подзадержаться решил – и по-другому всё получилось бы…

– Забывать ты начал, братец, – ничего б ты не задержался, – возразил Андрей. – И мы все. Помнишь, как нас отсюда в шею выталкивали? Спасибо, пароход разрешили Диме построить, а то бы – «с вещами на выход»: на Валгаллу снова высадили или прямо в Москву…

– Да, действительно, – каким-то пустым голосом ответил Шульгин. – Сейчас у меня похожее настроение. Или – ощущение, чёрт его знает.

– Тогда зачем ты меня сюда тянул? – Андрея начал раздражать бессмысленный, как верчение педалей на велотренажёре, разговор.

– Почувствовал, что надо. Замку, наверное, хочется пообщаться без свидетелей, – ответил Сашка. – И даже не то что без свидетелей, а без всяких наведённых полей. Вариантов и теней реальностей. Сколько их за эти годы образовалось, прямо слоёный пирог, если считать каждый поворот сюжета и хроносдвиг. От нас ведь, по правде сказать, от тех, прежних, мало что осталось…

Шульгин присел на край парапета между двумя зубцами, вытащил из нагрудного кармана слегка помятую пачку. Тем самым, из молодости, жестом резко встряхнул, захватил губами за край фильтра на две трети выскочившую сигарету.

Андрей пальцами вытащил соседнюю, щёлкнул зажигалкой. Опустился на тёплые камни рядом с Сашкой.

– Мало, кто спорит, – согласился он, выпуская струйку дыма в опять ставший неподвижным воздух. – Я недавно «Дневники» Симонова листал и сейчас вспомнил. Вот он, к примеру, весной тридцать девятого на Халхин-Голе воевать начал и до сентября сорок пятого так и оттянул, как медный котелок. И повидал больше, чем любой солдат и офицер действующей армии. На фронтах и в тылу. В нём, думаешь, много от того эстета осталось, кто с друзьями и подругой в «Метрополе», только что в форму переодевшись, прощался? Как раз когда «жить стало лучше, жить стало веселей»^[35]. Только что из этого следует?

– Наверное, то, что Замок понадеялся – вот зайдём мы к нему на огонёк, сядем рядком, поговорим ладком – и на что-то он нас опять подпишет. И не этих, тёртых-битых, а тех… – с какой-то неясной печалью в голосе ответил Шульгин.

– Об этом и размышляешь, прислушиваешься – превращаться начал или пока нет? – делая вид, что не принимает слова друга всерьёз, с усмешкой спросил Новиков.

– Вроде того. А ты?