В начале октября Жуковский снова наведался к молодому другу своему в Царское Село. С первых же слов, по убитому виду, по минорному тону дорогого гостя, Пушкин понял, что ему не по себе.

– Ты, верно, нездоров, Василий Андреич? – участливо спросил он.

Жуковский грустно улыбнулся.

– Хандрю. Бывают, дружок, такие минуты в жизни. Жестокая сухость залезет тебе в душу, давит тебя изнутри – и не годен ты ни на что… ни на дело, ни на безделье.

– А неизменная утешительница твоя – поэзия?

– И та от меня отворотилась! Не знаю, когда она опять на меня взглянет. Я думал, не бродит ли она теперь по аллеям здешнего парка, и нарочно за этим прибыл сюда.

Тяжелое настроение старшего друга подействовало подавляющим образом и на Пушкина. На шутку его он отвечал только слабой улыбкой.

– Нет, и у нас здесь теперь не разгуляешься. Птицы и дачники улетели, зелень увяла; холодно, сыро, пусто кругом…

– Совсем как у меня на душе… Слышал ты, Александр, про представление новой пьесы Шаховского: «Липецкие воды»? – заговорил вдруг Жуковский изменившимся голосом и нервно взял Пушкина за руку.

– Ах, вот что! – догадался Пушкин. – В газетах был, действительно, намек на то, что будто Шаховской позволил себе вывесть тебя в своей пьесе…

– Да, под видом «балладника» Фиялкина. Я, как ты знаешь, не обидчивого десятка. Не я первый, не я последний; и Карамзин, столп нашей молодой литературы, был однажды осмеян тем же Шаховским в его «Новом Стерне». Я нарочно даже взял с друзьями ложу на первое представление «Липецких вод», чтобы от души посмеяться. Остроте меткой и даже резкой отчего не посмеяться? Но если острота бьет только на дурной вкус толпы, если она и плоска и дерзка, тогда как-то совестно за самого автора и не до смеха. Если же после того в торжественном заседании «Беседы» Шишков (президент академии и муж ученый) вместе с Буниной венчают автора лавровым венком, величают его современным Аристофаном и избранная публика им рукоплещет, – тогда не глядел бы на свет Божий, просто краснеешь за своих ближних, за весь род людской…

– Неужели это правда! Неужели они увенчали его еще лаврами? – негодуя, воскликнул Пушкин и вскочил даже с места. – И ты это так спустишь Шаховскому, не бросишь ему в лицо перчатки в форме эпиграммы, что ли?

– Карамзин в свое время смолчал – и я смолчу. И без меня на Парнасе довольно шуму, друзья вступились за меня. Дашков напечатал «к новому Аристофану» жестокое письмо; Блудов написал презабавную сатиру, а Вяземский разразился фейерверком эпиграмм. Около меня дерутся за меня; а я молчу. Да лучше бы, когда бы и все молчали… Я благодарен этому глупому случаю: он более познакомил меня с самим собой. Я знаю теперь, что люблю поэзию для нее самой, а не для почестей, и что комары парнасские меня не укусят никогда слишком больно.

Приведенный разговор происходил в лицейской приемной.

– Экой ты, право, чудак, Кюхля! Чего ты опять пятишься? – послышался с площадки лестницы голос Дельвига, и вслед затем в приемную, спотыкаясь, влетел Кюхельбекер, которого Дельвиг насильно втолкнул туда перед собой.

– А, здравствуйте, господа! – приветствовал обоих Жуковский, успевший за лето перезнакомиться со всеми стихотворцами. – В чем дело, любезный барон?

– Да вот наш Вильгельм Карлыч на коленях умолял меня сейчас…

– Вовсе не на коленях… – перебил неоправившийся еще от замешательства Кюхельбекер. – Но никто здесь, кроме Гауеншильда, и не знает хорошенько немецкого языка, а к нему-то за советом я уж ни за что не обращусь…

В руках у него оказался бумажный сверток, который он, в душевном волнении, мял немилосердно.

– У вас, вероятно, приготовлены немецкие стихи, – догадался Жуковский, – и вы хотите знать мое мнение. Правда?

– Правда-с… – прошептал, все еще заминаясь, Кюхельбекер. – Но вы, Василий Андреич, ради самого Бога, не будьте слишком строги, не смейтесь надо мной… Я переводил, как умел…

– Так это у вас перевод с русского?

– Да-с, Кирши Данилова древнерусская былина: «Сорок калик с каликою». Я думал, что жаль, если такое сокровище народной поэзии пропадет для других наций…

– Очень жаль, – подтвердил Жуковский, протягивая руку за стихами, которые автор все еще не решался вручить ему.

– Нет, нет! Прежде обещайтесь не читать здесь, при этих зубоскалах! – вскричал Кюхельбекер и спрятал сверток за спину.

Но это ему ни к чему не послужило. Подкравшийся к нему в это самое время сзади Илличевский выдернул у него листок из рук и почтительно преподнес Жуковскому.

– Имею честь представить и представиться!

– Это что же такое? – среди общей веселости с недоумением спросил Жуковский; в руках у него кроме стихов очутилась вдруг еще какая-то картинка, которую лицейский карикатурист Илличевский, очевидно, еще раньше приготовил и очень ловко подсунул ему теперь вместе со стихами.

– А портреты автора и его вдохновителя, как иллюстрация к тексту, – серьезно отвечал Илличевский.

Даже Жуковский, взглянув на удачную карикатуру, не мог удержаться от улыбки; Пушкин же и Дельвиг просто покатывались со смеху.

– Это совершенство! Это прелесть что такое!

Кюхельбекер готов был разобидеться, но Жуковский возвратил уже рисунок живописцу, а стихи упрятал в свой боковой карман со словами:

– Мы с вами, Вильгельм Карлыч, терпим одинаковую участь: обоим нам за стихи наши от завистников достается; но не будем отчаиваться. В следующий же приезд сообщу вам мое откровенное мнение о настоящем вашем опыте.

– А когда вы будете к нам опять, Василий Андреич? – спросил Илличевский. – Я надеюсь, что в воскресенье, 24 числа, вы, во всяком случае, нас не забудете?

– А что у вас здесь тогда?

– Да 19-го – годовщина открытия нашего лицея, в ближайшее же воскресенье после того у нас всегда спектакль…

– А Илличевский у нас – первый лицедей, – пояснил Пушкин.

– Поневоле станешь хоть лицедеем, когда ты с Кюхельбекером выбили у меня из рук мое парнасское оружие – гусиное перо. Лучше быть первым в селе, чем последним в городе.

– О! Если вы такой первостатейный актер, то я непременно буду, – любезно сказал Жуковский и совсем повеселевшим взором оглядел столпившуюся около него молодежь. – Приятно на вас глядеть, друзья мои! Приехал я сюда со слабой надеждой отдохнуть у вас душою – и не ошибся в расчете: всю навеянную на меня «беседчиками» пыль с души как ветром сдуло.

– А кстати, Василий Андреич, какую это сатиру, говорил ты давеча, сочинил друг твой Блудов на «беседчиков»? – спросил Пушкин.

– Полное название ее: «Видение в некоторой ограде, изданное обществом ученых людей». «Ограда», понятно, означает «Беседу». Один список с сатиры нарочно послан к герою ее – князю Шаховскому, при письме будто бы от имени нескольких арзамасских литераторов.

– Арзамасских?

– Да. Блудов – помещик Арзамасского уезда, недавно побывал на родине и для рассказа своего воспользовался одним анекдотом, который случился на месте. Только героем он сделал Шаховского и скромный номер арзамасского трактира обратил в великолепный зал «Беседы».

– Но в чем же соль сатиры? Расскажите, Василий Андреич! – пристали к Жуковскому лицеисты.

– В письме, к которому была приложена эта сатира, объяснено, что несколько арзамасских литераторов собрались раз в местном трактире, – начал Жуковский. – Вдруг вошедший половой докладывает им, что рядом в номере остановился какой-то проезжий – должно полагать, ясновидящий: бредит с открытыми глазами. Заинтригованные литераторы подкрались к дверям таинственного соседа и заглянули в щелку. Что же они увидели там? По номеру взад и вперед шагал, размахивая руками, безобразный толстяк и нараспев декламировал какие-то бессмысленные, напыщенные фразы…

– А ведь Шаховской, говорят, очень толст? – прервал рассказчика Илличевский.

– Настолько же толст, насколько Шишков тощ: оба дополняют друг друга. Итак, – продолжал Жуковский, – он декламировал без передышки, а окончив свою речь, начинал ее опять сызнова. Таким образом, подслушивавшие арзамасцы имели возможность записать все «видение» от слова до слова. Имен своих они, однако, по скромности не выставили, ибо скромность – отличительная черта арзамасцев.

– А содержание «видения»? – спросил один из слушателей.

– Дословно, к сожалению, я не сумею передать вам его. Вкратце же оно такое: в магнетическом сне своем Шаховской повествует, как он однажды, после заседания «Беседы» в Державинском зале, по рассеянности забыл выйти с другими. Свечи задули, дверь замкнули на два замка, и очутился он вдруг один-одинешенек в опустевшем и темном зале. Ветер за окнами заунывно выл, и думы, одна другой мрачнее, нахлынули на злополучного драматурга. Прислонясь к оконнице буйной головой, он стал громко каяться в собственных своих прегрешениях… Жаль, право, что я не захватил с собой этой образцовой исповеди! Когда-нибудь доставлю ее вам.

– Да вот 24 числа, когда будет у нас спектакль, – сказал Илличевский.

– Непременно, если не забуду.

Описывать самое празднество лицейской годовщины в 1815 году мы не станем. Приведем только краткий, но характеристичный отчет о нем, сохранившийся в письме Илличевского к Фуссу, другу его по гимназии, где он обучался до лицея:

«26 октября 1815 г. (Царское Село – вечное Царское Село).

Я получил письмо твое в такое время, когда я не имел ни на час свободного времени, ибо оно было посвящено целому обществу, скажу яснее, в такое время, когда мы приготовлялись праздновать день открытия лицея (правильнее бы было: день закрытия нас в лицее), что делается, обыкновенно, всякий год в первое воскресенье после 19 октября, и нынешний год также октября 24 числа. Этот праздник описать тебе недолго: начался театром; мы играли „Стряпчего“ Пателена и „Ссору двух соседей“. Обе пьесы – комедии. В первой представлял я Вильгельма, купца, торгующего сукнами, которого плут-стряпчий подрядился во всю пьесу обманывать; во второй – Вспышкина, записного писаря, охотника и одного из ссорящихся соседей. Не хочу хвастать перед другом, но скажу, что мною зрители остались довольны. За театром последовал маленький бал и потчевание гостей всякими лакомствами, что называется в свете угощением».

Что касается Пушкина, то он исполнял только незначительную роль в первой пьесе.

«Отзвонил – и с колокольни долой»: сорвал с себя парик, смыл с лица следы пудры и угля, придававшие ему требуемый пьесою старческий вид, переоделся в лицейский мундир и как раз к началу антракта поспел в «партер», где со сцены еще заметил Жуковского.

Тот сидел в стороне, прислонясь к колонне, но был уже не один: перед ним торчал великан Кюхельбекер. Наклонясь к сидящему со своей вышины и приложив раковиной руку к одному уху (потому что, как уже сказано, он был несколько глух), Кюхельбекер благоговейно прислушивался к тому, что говорил ему Жуковский. Чело последнего было ясно, взор светел; от прежнего меланхолического настроения, очевидно, не осталось и тени.

– Барометр парнасский, кажется, не показывает уже на дождь? – было первое приветствие Пушкина.

– На дождь-то – нет, но на грозу и бурю, – был веселый ответ.

– Вот как!

– Да, на Парнасе у нас теперь жаркий бой: клочья перьев так и летят, чернила так и брызжут.

– Между вами, карамзинистами, и стариками – шишковистами?

– Да, или, точнее, между «арзамасцами» и «беседчиками». Ведь намедни ты слышал уж от меня о шутке Блудова? Ну, так из тех, что участвовали в шутке, сложился теперь плотный кружок: «Арзамас» – и горе «Беседе»!

– Эх, Пушкин! Ну зачем ты помешал нам? – попрекнул Кюхельбекер. – Василий Андреич только что начал объяснять мне…

– Что немецкие вирши твои бесподобны? – насмешливо досказал Пушкин.

– Они в самом деле очень сносны, – серьезно отозвался Жуковский, – и я уже обещал Вильгельму Карлычу пристроить их в каком-нибудь немецком журнале.

Кюхельбекер весь раскраснелся и скромно потупился.

– Василий Андреич, конечно, чересчур добр… – пробормотал он. – Но мнение его меня очень ободрило… Мне хотелось бы теперь написать немецкую же статью о русской литературе, и я просил Василия Андреича дать мне некоторые указания…

– И представь себе, – подхватил с улыбкой Жуковский, – Вильгельм Карлыч оказывается тайным приверженцем «старого» слога…

– Ну как тебе не стыдно, Кюхля! – воскликнул Пушкин.

– Нет, у него есть свои резоны, – примирительно вступился Жуковский. – Глава старой партии, Шишков, не номинально только президент Российской академии: он и муж глубокоученый, государственный, да и незаурядный писатель. Но, как у всякого смертного, у него есть свой конек, свой предмет помешательства. Это – славянщина. Целые годы изучая всевозможные языки, он в конце концов пришел к какому выводу? Что древнейший в мире язык – славянский и что все прочие языки – только наречия славянского. Раз став на эту точку, он готов всякое иностранное слово хоть за волосы притянуть к славянскому.

– Например? – спросил с некоторым уже задором Кюхельбекер.

– Например… Хоть слово ястреб. Шишков производит его от «яству теребить».

– И преостроумно!

– Не спорю. Но едва ли верно, потому что латинское Astur разве не тот же ястреб, только позаимствованный нами у древних римлян?

– Ну, это еще вопрос!

– Даже вопроса не может быть, – усмехнулся Пушкин. – Очевидно, римляне исковеркали наше славянское слово!

– Нет, и славяне, и римляне, может быть, взяли его из древнего санскритского…

– Вот это, пожалуй, всего вернее, – согласился Жуковский. – Но тут вы, Вильгельм Карлыч, уж отступили несколько от Шишкова. А мало ли у нас совсем иностранных слов? Не имея никакой возможности приурочить их к славянщине, шишковисты изгоняют их вовсе из родной речи и заменяют словами собственного изобретения. Так: проза у них – говор, номер – число, швейцар – вестник, калоши – мокроступы, бильярд – шарокат, кий – шаропих.

– Да чем же эти новые слова хуже иностранных? – возразил Кюхельбекер.

– Особенно шаропих! – рассмеялся Пушкин. – Прелестно!

– Да и между «беседчиками» начинается уже раскол, – продолжал Жуковский. – Державин не соглашается на предложение Шишкова – соединить «Беседу» с академией; Крылов прямо осмеял своих друзей-«беседчиков» в басне «Квартет»:

А вы, друзья, как ни садитесь, —
Все в музыканты не годитесь…

Но мы, «арзамасцы», решились теперь окончательно доконать их. В позапрошлый четверг, 14 октября, по приглашению Уварова, мы собрались у него на первый «арзамасский вечер». В прошлый четверг – на второй у Блудова^[26]. Председателем нашим всего ближе было бы выбрать самого создателя нового слога, Карамзина. Но он живет в Москве и мог бы участвовать в собраниях наших только наездом (а мы думаем собираться каждый четверг). Главное же, что он – олимпиец, и не в его характере вздорить с кем бы то ни было. Но мы, его ученики, не добравшиеся еще до вершин Олимпа, постоим и за него, и за себя. Новорожденный «Арзамас» – пародия дряхлой «Беседы», и насколько заседания «Беседы» напыщенно-важны и непроходимо-скучны, настолько же заседания «Арзамаса» задушевно-веселы и непринужденно-шутливы. Арзамасская критика должна ехать верхом на галиматье. Это – наш девиз. Отрешась на время заседаний «Арзамаса» от своего светского звания, каждый из нас принял условную кличку из моих баллад, которые так не пришлись по вкусу «беседчикам». Блудов у нас – Кассандра, Уваров – Старушка, Батюшков – Ахилл, впрочем и Попенька за его птичий нос; Дашков – Чу! Чурка или просто Дашенька; Тургенев – Эолова арфа…

– Это за что же? – спросил Пушкин.

– За вечное бурчанье его ненасытного брюха.

– Не в бровь, а прямо в глаз! А тебя самого как прозвали, Василий Андреич?

– Светланой. Похож, видно, на красную девицу.

– А кто же у вас председатель? – спросил Кюхельбекер. – Не вы ли?

– Нет, председатель у нас очередной; я же взял на себя более скромную, но не менее ответственную роль – секретаря. Достодолжно оформить протокол наших заседаний – задача, я вам скажу! То-то речи, то-то перлы высшего сумасбродства! Но зато и польза велия: нет на свете средства пользительнее смеха – он удивительно как способствует сварению желудка.

– Но о чем же у вас речи?

– Да вот, прежде всего, по образцу французской академии наук, каждый вновь принятый член у нас должен сказать надгробное похвальное слово своему предшественнику. Но так как мы, первые учредители, не имели предшественников, то мы для наших надгробных речей берем заимообразно и напрокат живых покойников «Беседы». Мне выпала счастливая доля отпевать современного Тредьяковского – Хлыстова.

– Графа Хвостова?

– Да. И, признаюсь, редко я бывал так в ударе! Да и не диво: настольной книгой в заседании, неисчерпаемым кладезем вдохновения служат мне его собственные притчи.

Наш граф, сказать ему мы можем не в укор,
Танцует как Вольтер и пишет как Дюпор^[27].

– Вот бы подслушать вас! – сказал Пушкин.

– А что ж? Рано или поздно, ты попадешь тоже, вероятно, к нам.

– Кто? Я? – спросил Пушкин и от радостного волнения весь так и вспыхнул.

– Ну, понятно; кому ж из нас, как не тебе, быть там, – убежденно сказал Кюхельбекер. – От души, брат, вперед тебя поздравляю!

Пробасил он так громко, что кругом по зрительной зале пронеслось дружное шиканье: «ш-ш-ш!» – потому что антракт сейчас кончился, ширмы на сцене, заменявшие занавес, раздвинулись, и представление возобновилось.

Зато по окончании последней пьесы, когда сцена была убрана вон и заиграла музыка для танцев, около Жуковского столпились все лицейские стихотворцы. Он должен был повторить им все то, что рассказал перед тем Пушкину и Кюхельбекеру об «Арзамасе»; но наибольший фурор произвел двумя притчами «арзамасскими», сочиненными по образцу притч графа Хвостова. Начало одной из них, «Обжорство», было такое:

Один француз
Жевал арбуз…

Другая, «Дождь», начиналась так:

Однажды
Шел дождик дважды…

– Это чудо что такое! – потешались лицеисты.

– Но заслуга вся за Хвостовым, – сказал Жуковский. – Он вдохновляет нас, и мы, в благодарность ему, сочинили следующую благозвучную надпись к его портрету:

Се – росска Флакка зрак! Се тот, кто, как и он,
Выспрь быстро, как птиц царь, порх вверх на Геликон;
Се лик од, притч творца, муз чтителя Хлыстова,
Кой поле испестрил российска красна слова.

– Помилуйте! Господа! Дамы сидят без кавалеров, а вы болтаете как ни в чем не бывало! – завопил, подбегая к товарищам-поэтам, граф Броглио, распорядитель танцев.

Делать было нечего – пришлось волей-неволей принять участие в танцах. Но и танцуя, редкий из кавалеров-стихотворцев не занимал свою даму беседой об «Арзамасе»; точно так же многие еще дни после того главной темой разговоров лицеистов между собою был тот же «Арзамас». Большинство лицеистов, надо сказать правду, видело в новом литературном обществе одну потешную сторону и интересовалось только арзамасскими «шалостями», т. е. баснями и притчами, сочиненными в подражание графу Хвостову. Наибольшим успехом пользовалась у них басня «Кончина коровы», которую мы и приводим здесь целиком:

У мужика корова,
Когда была здорова,
И ест, и пьет,
И долг природе свой день каждый отдает,
Иль, говоря по-русски:
Давать и творогу, и сливок на закуски
Ничуть не устает.
Корова не заморска птица,
Но делать молоко ужасна мастерица.
В коровушке своей души не знал мужик,
То есть до молока охотник он велик;
Ведь у людей все внутренние части
Корыстолюбия во власти.
Но вдруг
Коровушку мою сразил недуг:
Ей не взлюбился луг,
Стал лоб нахмурен;
Она худа, бледна,
И цвет в лице стал дурен,
И голова дурна.
Бывало, светлый глаз: днесь без светильни плошка;
Корова-здоровяк – ни дать ни взять
Ободранная кошка!
Мужик ревет не час, не два, не пять,
Ревет он целы сутки;
Для мужика
Без молока
Приходит не до шутки.
Но – как ни плачь, но как скотинушки ни жаль —
Ее отправь хоть в гошпиталь.
На вопль хозяина сбежались из деревни
Матроны древни;
Весь бабий факультет
К больной приходит на совет.
Та говорит: «В корове сперлись спазмы,
Ее бы в ванну посадить»;
Другая: «Может быть, в коровушке миазмы;
Не худо прилепить
Ей шпанску муху
К уху»;
А третья: «Поверьте мне, легко
В корове разлилось, быть может, молоко»;
Четвертая: «Чтобы помочь больной здоровью,
Привейте оспу ей коровью».
Тут мысль был класть всяк лих
И лезет в Эскулапы.
Корова между тем, крестом сложивши лапы,
Вздохнула раз-другой, – и нет ее в живых.
Такие ж и у нас бывают штуки,
И каждый, щедрый на совет,
Доит корову в обе руки,
А все корове пользы нет.