И невозможно отступить,
Коль за спиной она.
О даме сердца он мечтал
И так, не зная сна,
Покой любимой охранял
Ночами у окна.
И снился шёпот ей сквозь сон
Листаемых страниц;
И ей во сне являлся он
В толпе плывущих лиц.
А как-то раз, когда луна
Висела над Москвой,
Она брела домой одна
По улице пустой.
Что было нужно тем двоим,
Что вышли поперёк,
Она не знала и самим
Им было невдомёк.
Закончу очень скоро я
Наивный свой рассказ.
Здесь, безусловно, рыцарь встрял
И даму сердца спас.
Но мне, поверьте, не смешно
От сказки сей простой.
Смеяться, всё-таки, грешно
Над чистой добротой.
…Он в жизни смысл давно нашёл
И многое узнал,
Но сквозь картон легко прошёл
Заточенный металл.
Я доскажу, хоть всё равно,
Быть может, вам сейчас.
Финал счастливый, как в кино,
Имеет мой рассказ.
Там был средь корешков из книг
Прочней других – один,
И нож неглубоко проник,
Царапнув по груди.
Не защитить от зла подчас
Открытого лица.
Железный панцирь вряд ли вас
Спасёт от подлеца.
Пусть наковальней для добра
Нам станет книга, друг.
И мы поймём: важней наград —
Тепло дающих рук.
…Завьёт в кольчугу кольца слов
Правдивая строка,
И станет вдруг бессильным зло
На кончике клинка.
5 марта-24 апреля 1995
Белый плен
Пришёл художник в дом ко мне
И кисть свою достал.
И разукрасил, как во сне,
Всё в яркие цвета.
Он превратил мой потолок
В лазурный океан,
А холодильник я не мог
Найти среди лиан;
Он кафель в ванной заслонил
Лугами спелых трав,
А в спальне тёплый дождь пролил,
И в реку канул шкаф.
На склонах гор торшер исчез
И вместе с ним диван.
Шумел в дому сосновый лес
И звал простор саванн.
Но как-то раз кошмарным сном,
Загнав в чулан рассвет,
Вдруг маляры пришли в мой дом
В пилотках из газет;
Всё белым выкрасили в нём
И выкрали цвета.
Мой дом ослеп и стал бельмом,
Стал вновь куском холста.
Без цвета стал я видеть сны
В молочной тьме ночей.
Я пленным стал у белизны.
Я растворился в ней.
В халате белом вновь с утра
Она войдёт ко мне,
И облака, схватив за край,
Задёрнет на окне.
Я снежным тут лежу пластом
На белых простынях.
Я слился с ними и никто
Здесь не найдёт меня.
Цветные дни вернуть назад,
Седые сбрить виски,
Не даст смирительный наряд,
Пошитый из тоски.
На белом письменном столе
Я белый лист нашёл,
И исписал в туманной мгле
Его карандашом.
Он белым резал мне глаза,
Покуда я писал.
Но я хотел ему сказать
Про то, что думал сам.
Я написал на нём про то,
Что я люблю цветы,
И пожалел слепых кротов
В их царстве темноты.
Я написал, что зе́лен лес —
Он должен быть таким!
А голубой – есть цвет небес:
Ему не быть другим.
Должна нам радуга сиять,
Лишь только дождь прошёл.
В конце ещё добавил я,
Что это – хорошо.
Но не нашёл с утра листок
И карандаш свой я.
Бездарен, скучен и жесток
Мир «маляров», друзья.
Мне холодильник стал врагом
За подлый свой колор.
И кафель белый утюгом
Я в ванной расколол.
Настанет день и я решусь
Прервать постылый плен.
Я кровью стены распишу
Из бледных тонких вен.
13-17 мая 1995
Командировочные страдания
1: Ностальгия
Эх, постылая эта чужбина!
Нет размаха для русской души.
Здесь тоску надо мерить аршином,
Только вот не отыщешь аршин.
Заскучал по рублям, Чебурашке,
По крикливой кукушке в часах,
По расшитой цветами рубашке
И, конечно, берёзке в лесах.
Здесь как жаркою ночью мне душно —
Не забыться спасительным сном.
Небоскрёбы мне застили душу
И скребутся холодным стеклом.
Дуня! Мне бы котлет и картошки,
И борща – наяву, не в бреду.
Я, роняя от сандвича крошки,
Здесь поспешно жую на ходу.
Часто снятся цветы полевые,
Бабы русские… Вот где тоска!
Здесь же womanы сплошь деловые,
Словно классная, в школе, доска.
Заработала – думай про тело,
Как дешевле всего похудеть.
До икоты мне, Дунь, надоело
В их контактные линзы смотреть.
Наполняя действительность смыслом,
Русских женщин я видел во сне:
В ярко красном платке, с коромыслом
И в очках. Очень редко – в пенсне.
Нет их краше. И – верю я! – шире
Никого не найдётся душой.
Их признали уже в целом мире,
Да и нам грех пройти стороной.
2: Возвращение
Срок пришёл – мне распахнута дверца.
Как же много значенья в словах
Для ранимого русского сердца
Вдруг слилось в «шереметьево-два».
Здравствуй, чистое русское поле!
Жаль, забыл прихватить сапоги…
Сле́пит очи родное приволье.
Или это не видно ни зги?
Многодневная тяжесть разлуки
Глиной липнет, висит на ногах.
Вековые граниты науки
Мелкой пылью скрипят на зубах.
Вот уже с запылённой сумою
Замер я у знакомых ворот
И, с чужою помадой, рукою
По щекам я размазывал пот.
«Евдокия Петровна! Родная!
Ты ль встречаешь меня у двери?
Поворкуем за чашкою чая!
Только скалку – прошу – убери».
14-15 июня 1995
Крылья ангела
Как небу – листу это выскажу я.
Так будет стройней мой рассказ.
Есть ангел-хранитель теперь у меня,
Как есть он у многих из нас.
Он вовсе не старец, проживший века
На древних седых образах.
Мой ангел, держа погремушку в руках,
Из люльки мне смотрит в глаза.
Она не умеет пока говорить
И что-то лепечет едва,
Но скоро сумеет она повторить
Мои, раз услышав, слова.
Я ей то отдам, что у мира прошу,
Что копится в сердце пока.
Она – белый лист, на котором пишу
С себя же, как с черновика.
Она сохранит мою душу от лжи,
Того, что себе не прощу,
Поможет мне честно на свете прожить,
И то обрести, что ищу.
Мне нужно её научить и себя
Как правду от лжи отличать,
Как спорить со мною, не прав если я,
И как научиться прощать.
И утром не будет орать вороньё,
Пугая цветенье зари;
И мир я увижу глазами её —
Таким, как Господь сотворил.
Чтоб в дыме и смраде, и рёве машин
На многие мили окрест,
Услышать, почувствовать, словно в тиши
Призывный, живой благове́ст.
Тревожь мою совесть – ей вреден покой —
Буди её ангел, буди!
Заставь своей нежной и чистой душой
Мой колокол биться в груди.
…И как-то, от райских воро́тин засов
Спиною своей заслонив,
Господь взгромоздит вдруг на чашу весов
Грехов моих каменный риф.
Лишь спросит меня Бог-Отец или Сын:
«В чём жизни твоей была суть?» —
Мой ангел двукрылый вспорхнёт на весы
И стрелка укажет мне путь.
Листками блокнотов мелькнутся года,
Вновь пущены стрелы часов.
А Пётр святой – я надеюсь – тогда
Откинет тяжёлый засов.
Я с новой надеждой и верой в любовь
Войду в тот заоблачный дом.
А ангел на землю опустится вновь
С одним белоснежным крылом.
июнь-август 1996
Письмо
Андрею
Я мусолю в руке карандаш.
Мне из были прорваться бы в небыль.
Я пишу тебе – пусть это блажь!
Не идут, жалко, письма на небо.
Сколько с неба воды утекло.
Сколько тверди вдруг стало болотом.
Нужно выжить кому-то назло,
И добром отплатить за кого-то.
Кто сказал, что нам жить надоест?
Есть в нас вера не только на чудо.
На России поставленный крест —
Он над храмом. Ты видишь оттуда?
Если б время сместилось назад —
Ты бы смог, отдышался, остался…
Как же я не успел тогда, брат?
Как меня ты тогда не дождался?
Ты как пахарь упрямый устал,
Но ронял в душу мне свои зёрна.
Лишь сейчас я прозрел, осознал.
А посевы всё всходят проворно.
Ты искал, и – я верю! – нашёл.
Сто вопросов тобою задеты.
Неужели затем ты ушёл,
Чтоб я сам находил им ответы?
Есть у каждого крест, говорят.
Не у всех есть Голгофа, как видно.
Как Христос ты был тоже распят —
Крест коляскою стал инвалидной.
За тебя мой назначен реванш,
Быть мне там, где и ты, верно, не был.
Я пишу тебе – пусть это блажь.
Не идут, жалко, письма, на небо.
октябрь-ноябрь 1998
Письмо в газету
Здравствуй, милая газета!
Вот, пишу, унять чтоб зуд.
Наша песенка не спета,
если мне тебя несут.
Телевизор мой сломался:
есть картинка – звука нет.
Я ремонта не дождался —
Узнаю́ всё из газет.
Ведь строчат корреспонденты
в свой блокнот для нас строку;
не прошляпить чтоб момента,
фотокоры начеку.
Мне про всё они расскажут —
разукрасят белый свет —
что там в ихних штатах даже
отчебучил президент.
Я полдня читал и ахал.
Вы представьте, каково:
Билл на Монику накапал,
та, скорее, на него.
Их крутые спецагенты,
все пробирки расхватав,
изучают экскременты,
из шкафов бельё изъяв.
Так, глядишь, всплывёт, забрезжит,
если вдруг не там прольёшь.
Вот ведь, сколько тайн содержит
это грязное бельё!
Понял я – в газете правы.
Начал тоже замечать:
у моей соседки Клавы
постирушек не слыхать!
Замышляет Клава что-то:
дремлет «Вятка-автомат».
Это значит на кого-то
будет вскоре компромат.
Я газету аж глотаю
словно хитрый детектив.
Всех вокруг подозреваю,
двери тщательно закрыв.
Наш Бориска – то бишь Ельцин —
хоть летает высоко,
может выкинуть коленца
в синем выцветшем трико;
то на корте с кем-то дружит,
то снимает всех с постов,
то вдруг «свинкой» занедужит,
чтобы выявить врагов.
Мне болезнь – что прут калёный.
Мне никак хворать нельзя,
потому что почтальона
поутру встречаю я.
Тут очки разбил. Неловко!
Не могу без них читать.
Я из крупных заголовков
всё старался понимать.
Я в газетный лист таращусь —
он названьями кричит
(хорошо, хоть телеящик
у меня пока молчит):
«Эпидемия запора»,
«Рыбе нужен водопой»,
«Крот-шатун задрал шахтёра»,
«Президент проспал запой»,
«Из батонов зачерствевших
был построен дачный дом»,
«Полк мутантов озверевших
захватил аэродром».
Не отнять у нас уменья
видеть то, что между строк.
Я своё имею мненье,
а к чужому мненью – строг.
Я не ем теперь помногу,
пью слабительное, бром.
Жду, когда пришлют подмогу,
чтоб отбить аэродром.
Дайте нам кирпич с цементом —
чёрствый хлеб нам ни к чему!
И ещё – жаль президента.
Я сочувствую ему.
Скоро мастер звук починит,
телевизор будет петь.
Только – есть тому причины —
я боюсь его смотреть.
Вдруг про тот захват покажут
мне ужасный репортаж?
Вдруг на стройке в доме каждом
из батонов есть этаж?
Напишите мне в газете,
покрупней статью набрав,
происходит что́ на свете —
может, в чём-то я и прав?
Ночью снятся мне кошмары.
Вот, письмо пишу, не сплю.
В дверь стучатся. Санитары
рвутся в комнату мою.
Или то мутанты злые,
съев родные закрома,
тащат врозь на составные
наши вкусные дома?!
Дописал письмо. Прощайте.
Да! Совсем забыл сказать:
аккуратней сочиняйте
заголовки.
Вашу мать!
17 ноября 1998
Валентинка
В далеком краю, куда нету дорог,
Где лес тишиною объят,
Растет заповедный чудесный цветок,
Который достоин Тебя.
И нам не увидеть с Земли никогда
То небо чужое, где есть
Горящая светом надежды звезда,
Что я бы назвал в твою честь.
Я бьюсь над загадкою день ото дня —
Нельзя мне решать сгоряча —
За что же Господь так приветил меня,
Что я вдруг Тебя повстречал.
…Увы, не нашел я тот дивный цветок
И к звездам во сне лишь летал.
Возьми же взамен эти несколько строк,
Что я для Тебя написал.
февраль 2001
Двери
М.
Вот чем я болен – тоской по пониманию
братья Стругацкие «Улитка на склоне»
Мне опять не по себе и душа тоскует —
Поднимает кто-то пыль Млечного Пути.
Параллельные миры все же существуют,
Даже двери есть туда. Мне бы ключ найти.
Сквозь окно луна глядит, не мигая, строго
И похож на океан старый спящий пруд.
Манит зыбкостью своей лунная дорога.
Просто я хочу узнать, для чего мы тут.
Я укладываюсь спать в трепетном волненьи,
Будто бы спортсмен-прыгун замер, встав на край.
Доктор Фрейд – простой маньяк. Ни к чему сомненья.
Сон – экскурсия для всех ненадолго в рай.
Но одно смущает тут средь церковных сказок:
Что, мол, рай – волшебный сад. Знай себе, ленись.
Мол, захочешь что-нибудь, – получи все сразу.
Вряд ли станешь там творить и стремиться ввысь.