– Вот это, внучата, и есть «не родня», – сказала бабушка обыденным голосом, поправляя узел платка, покрывавшего седую голову. – Не бойтесь. Они ничего нам не сделают. Смотреть можно, главное – не впускать!
Бабушка пристально смотрела на существо за окном. Каким-то тоскливым, будто скучающим взглядом. Она встала с моей кровати, подошла к Ирке:
– Не бойся, золотко. Деда не злой… просто голодный.
Прозвучало как-то не убедительно и Ирка уже начала кривить губы в преддверии ночной истерики. Завидев это, бабка добавила:
– Он скоро уйдёт. Все они скоро уйдут. Вот ты сейчас глазки закроешь, а когда проснёшься – всё сном плохим окажется.
– А как же мама с папой? – залепетала Ирка. – Вдруг они деда впустят?
– Не впустят. Папа с мамой с первыми петухами вернутся, а до той поры дед уже восвояси отправится.
Старик за окном облизнул потрескавшиеся губы, растянул рот в ухмылке.«Заметил», – подумал я и глубже зарылся в одеяло. Ирка, со своей детской наивностью, не унималась:
– А часто дедушка к нам приходит?
Бабушка вздохнула, присела рядом с внучкой:
– Да не то чтобы очень. На Коляды, в основном. На Деды́, Сретение, бывает, на Вальпургиеву ночь заглянет. Вот, на Новый год явиться решил.
Ирка понемногу успокаивалась. Натянула одеяло до подбородка и словно сказку на ночь слушала бабкины россказни.
– Вот, внучата, что творит излишняя набожность, – сказала бабушка, пристально уставившись на явно мёртвого старика пялившегося в окно. – Свекровь моя покойная уж больно суеверной была. И кто только выдумал байку, дескать, зеркала занавешивать нужно, когда покойник в доме? Вся эта пустая болтовня о том, что, мол, душа в зазеркалье застрянет, что там ей худо будет. Так там им и место! – неожиданно для меня выдала бабка.
Я, хоть был и мал, да кое-что слышал от соседей да родителей. Вот и о подобном суеверии с зеркалами тоже знал.
– Оно ведь, вот как: пожил человек своё да помер. И как бы его не любили, как бы не скучали по нему, да вот только духу его нужно дать уйти. Навсегда уйти, – продолжала бабушка. – Мёртвый родственник – не родня больше живым. И жить о нём должна только память, а не то будут тут слоняться, как некоторые!
Бабка злобно взглянула на своего покойного мужа, стоящего за окном. Дед запустил в рот два пальца и начал расшатывать один из немногочисленных зубов. У меня перехватило дыхание. Старик демонстративно вырвал гнилой огрызок из почерневшей десны и поднёс его к оконному стеклу. Криво улыбнулся, обнажив чёрные кровоточащие дёсны, сплюнул в ладонь, обмакнул палец в кровавую слюну и начал что-то писать на подмёрзшем стекле.
– …вот умрёт человек, уйдёт дух его в зазеркалье и живым спокойней будет, – продолжала бабка. – Знали бы вы сколько ваших предков поуходило в то зеркало, – бабушка указало на большое двустворчатое трюмо, увенчанное пожелтевшим макраме. – Вот как помру я, вы створки трюмо не закрывайте. Не закрывайте зеркало. А как схороните – разбейте вне дома, от греха подальше. Брехня это всё про семь лет несчастья и прочее. Вся жизнь у вас в горе пройдёт, коль ослушаетесь.
Бабушка на минуту притихла, погладила засыпающую Ирку по голове и добавила:
– Родителям вашим этот дом как собаке пятая нога. Сейчас все в город рвутся. В скворечники, на этажи! Повезёт, если как дачу оставят, а нет – продадут вовсе.
Я перевёл взгляд с бабушки на окно. Деда и след простыл, а на подмёрзшем стекле, кровавой слюной было выведено: «тук-тук».
Бабушка в очередной раз поправила Ирке одеяло, поцеловала её в лоб, откинув непослушные пряди и, не обращая на меня внимания, словно меня вообще не было в комнате, вышла из спальни. Я почему-то твёрдо решил не спать этой ночью и, во что бы то ни стало, дождаться родителей.
Дом погрузился в давящее безмолвие. Лишь настенные часы в соседней комнате мерно отбивали свой шаг. «Сколько сейчас? – подумал я. – Два, три часа ночи?». Мой взгляд лихорадочно метался между уже заснувшей сестрой, посасывающей окровавленный большой палец, и пугающей надписью на оконном стекле.
Вопреки моим усилиям, сон всё же взял своё. Не знаю, сколько времени я провёл в чуткой полудрёме, но вырвал меня из неё хруст наста под окном нашей спальни. Ступали медленно, осторожно. Лунный свет, падающий на изголовье Иркиной кровати, померк. Тёмная фигура вновь возникла по ту сторону окна. Не понимая сон это или явь, я укрылся с головой одеялом, дав себе чёткое указание: чтобы не случилось, не смотреть в окно. Ни за что!
Раздался мерный стук. На этот раз стучали в дверь. Тиканье часов совпало с ритмом сердца. Потемнело в глазах. Казалось, с каждым вдохом я пытаюсь проглотить ком ваты. Стук повторился. «Бабушка! – подумал я. – Она ведь ни за что не впустит незваного гостя. Если, конечно, это всё ещё наша бабушка».
Тишину спящего дома нарушил новый звук.
Тягуче, точно расстроенная виолончель, заскрипели дверные завесы. В этот момент моя детская психика рухнула, а чувство самообладания растворилось, как утренний туман. Я закричал. Закричал, что было мочи, но из моей глотки не вырвалось ни звука. Неистово брыкаясь и размахивая руками, я вскочил с кровати, сбросив на пол мокрое от пота одеяло. Ринулся было бежать (нужно было разбудить бабушку), но врос в пол, как истукан. За вновь запотевшим окном уже не было незнакомой фигуры, и Ирки в кровати тоже не было! Мои заплаканные глаза вычленили во мраке спальни маленький детский силуэт в белой сорочке. Моя сестра стояла у высокого двустворчатого трюмо в дальнем углу комнаты и расшатывала два передних молочных зуба.
Из кухни послышались тяжёлые шаги, приведшие Ирку в чувство.
– Бабушка! Бабушка! – заликовала она, брызжа кровавой слюной на одну из створок зеркала. – Дедушка Мороз пришёл!
С этими словами, она, как ужаленная сорвалась с места и скрылась в черноте дверного проёма, шлёпая босыми ногами по голому полу.
Через секунду-другую, топот босых ног сменился какой-то вознёй, чавканьем и отвратительными сосущими звуками. Послышалась тяжёлая поступь, за ней другая и в дверном проёме возникла огромная, косматая фигура с холщёвым мешком в руке.
У порога стоял крепко сбитый, плечистый старик в вылинявшей дохе́. Он сделал шаг вперёд, волоча за собой окровавленный объёмистый мешок, из порванного уголка которого торчали детские пальцы. Под мешком растекалась кровавая лужа. Старик, ехидно ухмыляясь, приподнял барловку в знак приветствия.
– Мы ждём только тебя, Андрюша, – пробасил он. – Мы ждём!
***
– Андрюша! Мы ждём только тебя… Андрей, твою мать!
Я вскочил с дивана, сорвав с себя наушники, и рефлекторно попытался отползти назад. Рядом стояла удивлённая Таня, держа в руках кружку кофе.
– Новый год проспишь, соня, – сказала она, протягивая мне кружку. – Опять кошмар?
– Очередная экскурсия в детство. Я не кричал во сне?
– Ты мычал, – сказала Таня.
– Мычал?
– Ага, я даже на диктофон записала, – с рвущимся изнутри смехом сказала моя жена и полезла в задний карман джинсов за телефоном.
– Избавь меня от этого.
– Ну ты послушай! Хоть немного! – заходилась от смеха моя супруга.
Я сделал большой глоток уже почти остывшего кофе, пригладил бороду.
– Судя по всему, настало время вернуться твоему храпу в качестве рингтона на мобильник, – сказал я.
Таня замялась, наигранно сдвинула брови, погрозила мне пальцем и вышла из комнаты.
– Просыпайся, заяц. Переодевайся и за стол. Мы ждём, – донеслось из кухни.
– Переодевайся? – переспросил я. – Я у себя дома! Могу и в трусах за стол сесть!
Ответа не последовало. Из кухни доносились смех, звон тарелок, лязг кухонной утвари. Дом наполняла амброзия из ароматов мандаринов, запечённой в духовке курицы и сладковатого табачного дыма, с которым не справлялась хвалёная отечественная вытяжка над газовой плитой.
Окутанный дивными ароматами, я переваривал в тяжёлой голове недавний кошмар, так вероломно прерванный моей женой.
«Не дала досмотреть, – подумал я. – И слава богу».
Кошмарную концовку, которую я пытался забыть больше двадцати лет, я знал как «Отче наш». Меня обнаружили вернувшиеся с гулянки родители. На часах было около шести утра. Я спал на полу у своей кровати, свернувшись в позу эмбриона. Помню, мама тогда перепугалась не на шутку, дескать, пневмонию заработаю лёжа на холодном полу. Бедная мама. Она ведь и не подозревала, что настоящий кошмар подкрадётся к ней буквально через несколько секунд. Мама включила свет. Иркина кровать была пуста, у трюмо багровела размазанная лужа крови.
Описывать дальнейший хаос, наводнивший дом, не имеет смысла. Скажу лишь, что Ирку нашли достаточно быстро. Нашли… во дворе… в сугробе… с откусанным языком. Забегая вперёд, скажу, что по результатам вскрытия, часть языка обнаружили в её же желудке. Другую половину не нашли вовсе, но отчётливо помню, как отец упорно, с вилами на перевес, гонял пару соседский дворняг с окровавленными мордами, которых, словно магнитом, тянуло к кровавому сугробу.
А что дальше? Дальше «скорая», менты, дознание и гениальное заключение патологоанатома: «острая гипотермия».
«Странно, что не от потери крови», – подумал я.
Мне запрещали смотреть, но не смотреть на это было не возможно. Детский взор так и лип к алеющему сугробу у сарая, в котором лежало припорошенное утренним снегом тело моей восьмилетней сестры.
Следов взлома не было. Очевидно, Ирка сама открыла дверь. «Сомнамбулизм, – предположил кто-то из милиционеров. – А язык? Язык во сне прикусить могла! Поверьте, таких случаев на моей памяти, вагон и маленькая тележка».
«Ага, – подумал я тогда. – Отгрызть и проглотить!»
В конечном счете, родителей выставили дураками, дело закрыли, не успев начать, оформили всё как несчастный случай. Похоронили быстро, а меня около года по детским психологам да психиатрам тягали. Я, разумеется, рассказал в милиции свою версию произошедшего. И про деда рассказал, и про стук в окно, и про то, что бабушка всё это видела. Вот только бабуля моя почему-то лишь плакала, перекрещивала меня и просила у боженьки для меня здоровья.
Как по дешёвому сценарию, отец сильно запил с тех пор, а мать в религию кинулась. Бабушка умерла через несколько месяцев после Иркиных похорон. Она совсем после трагедии слабая стала. Почти перестала есть, только молилась постоянно. Молилась и плакала.
После бабушкиных похорон дом служил мои родителям дачей, а если точнее, то складом под кодовым названием «На всякий случай», куда отправлялись в ссылку все те вещи, которые даром никому не были нужны, а вот еврейская душонка выбросить не позволяла. В летнее время – редкие шашлыки, зимой – не менее редкие визиты моего отца, чтобы протопить печь. Теперь эта миссия лежала на моих плечах. Нам с Танькой, конечно, этот дом, как мёртвому гулящая баба, а продать рука не поднимается.
Поймав себя на том, что кофе в кружке давно закончился, и я жую кофейную гущу, я вернулся к реальности, сплюнул отвратительное содержимое в ту же кружку и полез в шкаф с одеждой за чем-нибудь приличным. Таня уже переоделась и молча ждала меня у входа в кухню, многозначительно постукивая указательным пальцем по тыльной стороне запястья. До Нового года оставалось чуть меньше часа.