Я с упрёком посмотрел на старого приятеля. Малая моя часть испытывала «испанский стыд» за Маугли. Другая же пыталась сдержать улыбку и хотела бы знать, чем могла закончиться эта история.
У Маугли был явно не его день. Настала очередь моих охренительных историй. Вида Маугли старался не подавать, но было заметно, что он расстроился из-за того, что мелочи я ему не подкину. Мне показалось, что в его глазах даже промелькнуло искреннее сочувствие. Ещё бы! Это не у него банкомат сожрал карточку тридцать первого декабря. Счастливого Нового года, твою мать!
Мы попрощались, не пожимая рук. Маугли отправился восвояси, я же, предвкушая неприятный разговор, с камнем на душе, тяжело ступая, поднимался на свой этаж. Сомнения, что Маугли повздорил именно с моей свояченицей, переросли в уверенность. Молодёжи, если не считать нас с Таней, в подъезде не было. Детей – соответственно. Но гулким эхом до меня доносился звонкий смех и ритмичный топот по ламинату, явно не разувшихся, детей. По мере приближения к квартире, смех всё отчётливее напоминал лошадиное ржание, а топот детских ног – слоновью поступь. Сомнений быть не могло. Приехала Вера.
***
– Поверить не могу, что этот Чингачгук был вашим другом, – фыркнула Вера, дожёвывая лазанью.
– Маугли, – поправила Таня.
– Кто, прости?
– Маугли, а вообще его Антон зовут. И почему был? Мы и сейчас неплохо общаемся. Так, по-соседски.
– Не падай в моих глазах, Танюха, – сказала Вера своей сестре, накладывая себе салат. – Хоть Маугли, хоть Бильбо…
– Бильбо был хоббитом, – не выдержал я.
Вера олицетворяла всё, что я ненавижу, но я находил забавным выводить её из себя пассивной агрессией.
– Кем? Кто? – процессор Веры перегружался. – У вас и другие друзья – троглодиты есть?
– Троглодиты? Я приятно удивлён! Твой словарный запас явно стал богаче с нашей последней встречи, – сказал я и попытался запить рвущуюся улыбку крепким чаем.
Вера закипала.
– Антон мухи не обидел за все годы нашего знакомства, – словно самоуверенный адвокат, стояла на своём моя жена. – Не знаю, что у вас там произошло, но кто-то из вас явно или недоговаривает, или приукрашивает.
Вера побагровела:
– Да откуда мне знать, что на уме у каждого бомжа с которым меня сводит жизнь?
– Перестань пользоваться «Тиндером», – выпалил я.
Таня подавилась долькой мандарина. Я тоже больше не мог сдерживать смех. Вера сидела словно парализованная, переводя взгляд с одного инфантила на другого. Дети, двое мальчуганов восьми и пяти лет, сидели у ёлки, собирая мозаику «Ну погоди!», и не тревожили нас своим присутствием. Я даже не уверен, заметили ли они моё возвращение.
– Всё. Проехали, – неожиданно для нас с Таней, выдала Вера. – Не хватало ещё просрать новогоднее настроение из-за вашего местного зоопарка. Кстати, Андрей. Спасибо, что уступили с Таней свою кровать.
Если это была шутка, то определённо удачная, но сарказма в глазах Веры не читалось. А вот я выпадал в осадок.
– Кровать? Уступили? – я многозначительно посмотрел на жену. Теперь процессор перегрелся у меня.
***
Когда-то мне попался буклет с пропагандой демографии, с фотографией милого карапуза. Слоган гласил: «Если я появлюсь на свет – я буду тебя удивлять!»
Так вот, знаете что? Заводить ребёнка вовсе не обязательно. Достаточно просто удачно жениться. Казалось бы, за столько лет семейной жизни можно изучить своего партнёра вдоль и поперёк, но спустя годы он внезапно удивит тебя.
Таня сделала мне лучший подарок на новый год. Кто-то мечтает о новой резине на свою BMW, кто-то просто о BMW, но о таком подарке я не мог даже грезить. Ночь в тишине и спокойствии, без спиногрызов и склочных родственников! Маленькие радости, знаете ли. Таня, так сказать, решила и постановила, что в новогоднюю ночь мы с ней переночуем на нашей даче – в старом бабушкином гнёздышке, как иногда выражалась Таня. Ведь и правда: положить гостей нам было некуда. Либо мы на надувной матрац, либо Вера с детьми. А так и волки сыты и овцы… Никакого гама, ночных походов в туалет, вечерних проблем с укладыванием детей в постель, да и потенциального детского лунатизма. Не придётся шушукаться за столом и подбирать выражения в спорах.
В полном душевном спокойствии и по-детски счастливым, я прилёг на диван, надел наушники, включил какую-то аудиокнигу на Youtube и намеревался подремать несколько часов перед праздничной ночью. Нервный и насыщенный день давал о себе знать. Голос чтеца становился всё более глубоким, нечитаемым и, казалось, уже звучал где-то внутри меня. Я проваливался в сон. В сон, ставший почти осязаемым кошмаром, перенесшим меня на двадцать два года назад.
Там, в этом кошмаре, до какого-то момента, всё было как в обычном сне. За исключением разве что двух вещей: я, как мне казалось, мог чувствовать запахи и смотрел на всё происходящее от первого лица. Глазами одиннадцатилетнего ребёнка.
Было явно за полночь. Родители со своими закадычными друзьями (семейной парой, жившей по соседству) отправились в гости к кому-то из своих общих знакомых. Нам с Иркой, в ту новогоднюю ночь, впервые разрешили посидеть «подольше». Больше всего радовалась Ирка. Горделиво задирая курносый носик, она неустанно напоминала, что сегодня у неё двойной праздник: Новый год и её День рождения! И именно поэтому Дед Мороз принесёт ей больше подарков, чем мне.
В очередной раз напомнив об этом, она показала мне язык за спиной бабушки, подталкивающей мне одеяло под матрац.
– А ну, цыц! – фыркнула бабушка. – Доиграешься, егоза! Придёт к тебе «не родня», вместо Деда Мороза.
Закончив с одеялом, укрыв поверх двумя пледами, бабушка приступила к возведению «защитных сооружений» уже в Иркиной постели.
– …придёт и заберёт! – продолжила бабуля.
– А я… я кричать буду! Кричать и плакать! – запротестовала Ирка. – Мама с папой услышат и спасут меня!
Она воинственно сдвинула маленькие брови, сморщила нос, надула пухлые щёки. Ирка напоминала сердитого бобра.
– Нет, золотко. Если уж «не родня» тебя заберёт – ни папа, ни мама тебе уже не помогут, – сказала бабушка. Да так холодно, без эмоций, что мне дурно стало.
«Разве можно так? Детей малых пугать чертовщиной всякой», – подумал я. Подумал и тут же обмяк в постели. В секунду я натянул одеяло до самых глаз и словно прирос к простыне. Бабкины глазницы зияли чёрной пустотой. Два отвратительных провала на старом сером лице, искажённом лукавой беззубой улыбкой, вопрошающе уставились на меня.
– Что случилось, сахарный? – заискивающе спросила старуха. – Испугался бабкиных сказок?
Бабка подошла к моей постели, склонилась надо мной, да так низко, что я чувствовал гнилостную вонь из её беззубого рта. Из чёрной глазницы что-то капнуло мне на переносицу. Что-то липкое и тёплое.
Ирка как будто не замечала произошедших с бабкой перемен и упрямо отказывалась укладываться спать.
– Ба-бу-ш-ка-а-а! – протянула она. – Ба-бу-ш-ка! Я пить хочу!
Старуха, не разгибая спины, медленно повернула к ней голову.
– Пить, золотко? Сейчас бабушка принесёт молочка, а ты укладывайся, – проскрипела старуха.
Она, шаркая по плетёным половикам, вышла из комнаты. Собрав всю свою детскую волю в кулак, я набрался смелости и обернулся в сторону двери. Взглянул и тут же накрылся с головой. Верблюжье одеяло и пара пледов душили могильной плитой. Моё детское сердце забилось в горле. Случись со мной это сейчас – у меня был бы обширный инфаркт.
В дверном проёме, из-за косяка, перебирая пальцами по наличнику, выглядывала ухмыляющаяся старуха. Кожа серая, неживая, сплошь в язвах, глаза как смоль чёрные, губы синие, а сама какая-то неправильная, будто распухшая. Не наша бабушка. Не родня!
Не знаю, сколько я пролежал под гнётом одеял, но, когда всё же решился высунуть голову, увидел, как Ирка, стоя на коленях на своей постели, что-то рисует пальцем на запотевшем оконном стекле. Из соседней комнаты послышалось знакомое шарканье. Старуха возвращалась!
К моему удивлению, в комнату к нам вошла прежняя, такая родная бабушка. Не мертвецки бледная, пропорциональная, с вполне живыми, усталыми глазами.
– А ну-ка брысь от окна! – прикрикнула она на Ирку. – Незачем другим знать, что у нас в доме не спят.
– Но там люди, бабушка. Какие-то люди у нас в огороде, – лопотала Ирка.
– Люди-нелюди. Спи, кому говорят! – оттягивая Ирку от окна, сказала бабушка. – Вот. Пей и укладывайся, а то скоро мама с папой вернутся. Тогда все получим по первое число!
Бабушка подала моей сестре кубатку с молоком. Ирка, держа посудину за горлышко, начала жадно глотать содержимое.
– Оставь и Андрюше, голодуша, – ухмыляясь, приговаривала бабка, поддерживая кубатку под дно и искоса смотря на меня.
И тут я вновь увидел чёрные пустые глаза на морщинистом рыхлом лице, освещаемом лишь тусклым светом луны через запотевшее окно. Старуха снова ехидно ухмыльнулась, словно злорадствуя, что Ирка не замечает её истинной личины.
А Ирка всё пила и пила. И только сейчас я заметил, чем так упорно пыталась насытиться моя сестра.По подбородку на шею и грудь, образуя бурый клин на сорочке, текла кровь. Я попытался закричать, но ничего не вышло. Язык словно прирос к нёбу. А Ирка пила. Причмокивая, очевидно смакуя крупные сгустки, попадающие в маленький детский рот. Ирка пила, а старуха, не сводя с меня глаз, ухмылялась.
Чуть ли не силой забрав у моей сестры кубатку, бабка, вцепившись в окровавленное горлышко артритными руками, протянула кувшинчик мне.
– А ты, Андрюша, питья не хочешь? – просипела она. – Свежее, вечернее.
Я вжался в подушку, мотая головой и подбирая под себя одеяло. Ирка, тыльной стороной ладони, вытирала измазанные кровью губы, обсасывала крохотные пальчики.
– Бабушка! Смотри! – воскликнула Ирка, указывая кровавым пальцем на запотевшее окно. – Там дедушка!
В комнате стало темнее. Фигура, стоящая за окном, загораживала лунный свет. Кто-то, чуть ли не касаясь носом стекла, вглядывался в полумрак нашей спальни. Незнакомец, по ту сторону окна, ритмично постучал пальцем по стеклу.
– Да будет тебе! Ты на свет ещё не появилась, как деда не стало, – настоящим, родным голосом сказала бабушка. – Укладывайся, кому говорят?
Она подошла к окну, за которым маячил тёмный силуэт, и провела ладонью по запотевшему стеклу. Ирка взвизгнула.
За окном стоял жуткого вида старик, одетый в вылинявшую бурую доху́. Мой покойный дедушка! Засаленные сбившиеся волосы падали на могучие плечи. Нос-картошка посинел, большие скулы были усыпаны звёздочками из лопнувших капилляров. А глаза! Глаза белёсые, сухие. Не живые! Дед скалил гнилые зубы, вглядываясь в тёмную спальню, приставив ладони по обеим сторонам обветренного лица.
Бабушка, вновь с прежним, живым, усталым лицом, как-то буднично присела в изножье моей кровати. Тяжело вздохнула. Вкрадчивый стук повторился. Старик по-прежнему настойчиво вглядывался в окно. То приседая, то вставая «на цыпочки», пытаясь вычленить в полутьме живой силуэт. Как мне показалось, почему-то именно детский.